ытыми
глазами уходя  все  дальше  и  дальше  в  новый,  еще  странный  для  нее  и
таинственно-влекущий мир. По временам ей казалось,  что  она  не  видит,  не
слышит и не чувствует ничего, но каждое движение его, всякое насилие над  ее
покорным телом она воспринимала  необычайно  остро,  со  смешанным  чувством
унижения и требовательного любопытства.
     Отчаяние, холодком свившееся  вблизи  самого  сердца,  подсказывало  ей
падшие и робкие мысли.
     "Все равно теперь, все равно..." - говорила она себе, а тайное телесное
любопытство как бы хотело знать, что еще может сделать  с  ней  этот,  такой
далекий и такой близкий, такой враждебный и такой сильный человек.
     Потом, когда он оставил  ее  и,  сидя  рядом,  стал  грести,  Карсавина
полулежа закрыла глаза и, стараясь не жить, вздрагивала  от  каждого  толчка
его твердой и теперь так знакомой ей руки, мерно двигавшейся над ее грудью.
     Лодка с тихим скрипом пристала к берегу. Карсавина открыла глаза.
     Кругом были поле, вода и белый туман. Месяц светил бледно и неясно, как
призрак, умирающий при рассвете дня.  Было  совсем  светло  и  прозрачно.  В
воздухе тянул резкий предрассветный ветерок.
     - Проводить тебя? - тихо спросил Санин.
     - Нет, я сама... - машинально ответила Карсавина.
     Санин поднял ее на руки и с наслаждением могучего усилия  вынес  ее  из
лодки, чувствуя к ней жгучую любовь и благодарную нежность. Он крепко прижал
ее к себе и поставил на землю. Карсавина шаталась и не могла стоять.
     - Красавица! - с таким чувством, точно вся душа его стремилась к ней  в
порыве нежности, страсти и жалости, сказал Санин.
     Она улыбнулась с бессознательной гордостью.
     Санин взял ее за руки и потянул к себе.
     - Поцелуй!
     "Все равно теперь... И почему он такой жалкий и близкий?..  Все  равно,
лучше не думать!" - бессвязно пронеслось в голове Карсавиной, и она долго  и
нежно поцеловала его в губы.
     - Ну, прощай... шепнула  она,  путаясь  в  звуках  и  не  замечая,  что
говорит.
     - Милая, не сердись на меня... - с тихою просьбой сказал Санин.
     Потом, когда она уходила по плотине, шатаясь и путаясь в  подоле  юбки,
Санин долго и грустно смотрел ей вслед, и ему было больно от провидения  тех
напрасных страданий, которые она должна была перенести и выше  которых,  как
он думал, стать не могла.
     Фигура ее таяла и терялась в тумане, уходя навстречу рассвету. А  когда
ее  не  стало  видно,  Санин  с  силой  вскочил  в  лодку,  и  под  могучими
торжествующими ударами весел  вода  шумно  и  весело  забурлила  вокруг.  На
широком месте реки, среди белого волнующегося тумана,  под  утренним  небом,
Санин бросил весла, вскочил во весь рост и изо всех сил  громко  и  радостно
закричал.
     Лес и туман ожили и ответили ему таким же долгим, радостным  замирающим
криком.

XL

     Точно сваленная ударом по голове, Карсавина заснула мгновенно  и  после
короткого мертвого сна, рано утром, проснулась внезапно, вся больная и,  как
труп, холодная. Казалось, что отчаяние не спало в ней и ни на  одну  секунду
не было забвения  того,  что  было.  Она  остро  смотрела  вокруг  и  молча,
внимательно  обводила  глазами  всякую  мелочь,  как  будто  отыскивая,  что
изменилось со вчерашнего дня.
     Но светлыми и спокойными по-утреннему смотрели на нее и образа в  углу,
и окна, и пол, и мебель, и светловолосая голова Дубовой, крепко  спавшей  на
другой кровати. Все было просто, как всегда, и  только  ее  бледное  платье,
смятое и брошенное на стул, говорило о чем-то.
     Сквозь румянец недавнего сна на лице Карсавиной все яснее и яснее стала
проступать мертвенная  бледность,  и  ее  черные  брови  вырисовывались  так
отчетливо, точно лицо ее по-вчерашнему осветилось луной.
     С поразительной ясностью и отчетливостью больного  мозга  встало  перед
нею все пережитое и ярче всего, как на утре шла она  по  еще  спящим  улицам
предместья.  Солнце,  только  что  показавшееся  над  крышами  и   заборами,
поседевшими от росы, светило ослепительно беспощадно,  как  никогда.  Сквозь
запертые ставни, точно сквозь  притворно  прикрытые  веки,  следили  за  ней
враждебные окна мещанских домов и оглядывались вслед  одинокие  прохожие.  А
она шла под утренним солнцем, путаясь в подоле длинной юбки и еле  удерживая
в руках свою зеленую плюшевую сумочку. Шла, как преступница, вдоль  заборов,
неровными колеблющимися шагами.
     Если бы в ту минуту весь род людской, с разинутыми ртами и завистливыми
глазами, высыпал ей на дорогу и провожал  гиком,  смехом  и  хлещущими,  как
кнуты, подлыми словами, ей было бы уже все  равно,  и  она  так  же  шла  бы
вперед, шатаясь под ударами, без цели и смысла, с опустелой тоской в душе.
     Еще в поле, когда затихли в тумане шумные удары весел, бурно вздымавшие
воду, Карсавина вдруг уразумела, какая страшная  тяжесть  навалилась  на  ее
женские гнущиеся плечи, и отчаяние стало ее сердцем, разумом и  жизнью.  Она
вскрикнула, упустила свою сумочку в мокрый песок и схватилась за голову.
     И с этого момента она была уже под властью слова  всякого  человека,  а
своей воли у нее не стало.
     Как  сильное  опьянение  вспомнила  она  вчерашнюю  ночь.  Было  что-то
необыкновенное, безумно захватывающее, такое сильное, как никогда, а  теперь
нельзя было понять, как это могло случиться и  как  она  могла  забыться  до
потери стыда, разума и другой, казалось, наполнявшей всю жизнь, любви.
     В  физической  тоске,  похожей  на  предсмертную   тошноту,   Карсавина
выскользнула из-под одеяла, и, неслышно двигаясь, стала одеваться, чувствуя,
как при малейшем движении Дубовой все тело обвивается холодом.
     Потом она села у окна и напряженными неподвижными глазами уставилась  в
сад, где ярко зеленели и желтели омытые утром деревья.
     Мысли ее были громадны и неслись, как черный дым, подхваченный  ветром.
Если бы кто-нибудь мог развернуть ее душу и читать ее, как книгу, он  пришел
бы в ужас.
     На фоне необычайно сильной молодой жизни, в которой каждый день  каждое
чувство и движение были полны озаренной солнцем страстной  крови,  клубились
чудовищные образы. Мысль о самоубийстве надвигалась  на  сознание  черная  и
неподвижная, страстная тоска о том, что потеряна чистая и светлая  любовь  к
Юрию, сжимала сердце, и  все  заливала  мутная  волна  страха  перед  массою
знакомых и незнакомых человеческих лиц, стоящих перед нею.
     То ей приходило в голову броситься к Юрию, биться перед  ним,  плакать,
отдать ему всю жизнь и потом уйти куда-то  навсегда.  То  подавлял  ее  ужас
увидеть Юрия и хотелось умереть, не сходя с места, просто перестав жить.  То
мелькала мысль, что еще как-то можно поправить все, что  вчерашняя  ночь  не
может быть, чтобы существовала в самом деле, но, как  дикий  вопль,  в  душе
проносилось  воспоминание  о  своей  наготе,  о  тяжести  мужского  тела,  о
мгновенном жгучем забытье, и  растерянная,  оглушенная  непререкаемой  силой
бывшего Карсавина лежала грудью на подоконнике, без сил и без мысли.
     А между тем проснулась Дубова, и она уже слышала движение и  удивленный
вскрик подруги.
     - А, ты уже встала?.. Вот необыкновенное происшествие!
     Утром, когда Карсавина вернулась, полусонная Дубова только спросила ее:
     - Что это ты как встрепанная?
     И заснула. Но теперь она почуяла что-то  и,  в  одной  рубашке,  босая,
подошла к ней.
     - Что с тобой? Ты здорова? - как старшая сестра,  ласково  и  заботливо
спросила она.
     Карсавина съежилась, как бы ожидая удара, но розовые губы  ее  фальшиво
улыбнулись и, как ей показалось, чужой голос чересчур весело ответил:
     - Конечно. Я просто совсем не спала...
     Так было произнесено первое слово лжи, и  оно  без  остатка  уничтожило
воспоминание о прежней свободной и смелой девушке. То была  одна,  а  теперь
стала другая, и эта другая была  лжива,  труслива  и  грязна.  Когда  Дубова
умывалась и одевалась, Карсавина тайком смотрела на нее, и подруга  казалась
ей светлой и чистой, а сама она  темной,  как  раздавленное  пресмыкающееся.
Чувство это было так сильно,  что  даже  та  часть  комнаты,  где  двигалась
Дубова, казалась Карсавиной освещенной солнцем, а ее угол тонул  в  сырой  и
липкой тьме. Карсавина  вспомнила,  как  высоко  над  стареющей,  бесцветной
подругой чувствовала она себя в ореоле своей молодости, красоты и чистоты, и
тоска плакала в ней крупными, как капли крови, слезами безнадежной утраты.
     Но это совершалось внутри нее, а наружно Карсавина была спокойна и даже
как будто весела. Она надела красивое синее платье, шляпу,  взяла  зонтик  и
пошла в школу своими обычными, точно падающими, шагами. Там пробыла  она  до
обеда, а потом пришла домой.
     По дороге встретила Лиду Санину.
     Обе они, стройные,  молодые  и  красивые  женщины,  стояли,  освещенные
солнцем, улыбались страстными губами  и  говорили  о  пустяках.  Но  в  Лиде
поднималась  болезненная  ненависть  к  счастливой  беззаботной  девушке,  а
Карсавина завидовала счастью быть такой прекрасной, веселой и свободной, как
Лида.
     После обеда Карсавина взяла книгу, села у окна и опять стала безучастно
и неподвижно смотреть на свет, тепло сада, доживающего последние летние дни.
     Острый порыв прошел, и в  душе  ее  все  опустилось  в  безразличную  и
больную усталость.
     "Ну что ж... ну пропаду, туда мне  и  дорога...  Я  умру",  -  апатично
повторяла она себе.
     Карсавина увидела Санина раньше, чем он заметил ее.
     Он прошел по саду, высокий  и  спокойный,  оглядываясь  по  сторонам  и
трогая руками ветви кустов, точно здороваясь с  ними.  Откинувшись  назад  и
прижав книгу к груди, Карсавина дико смотрела на него, пока  Санин  медленно
подходил к окну.
     - Здравствуйте, - сказал он, протягивая руку. И прежде чем  она  успела
встать  и  опомниться  в  полуобморочном  хаосе  чувств,  Санин  повторил  с
настойчивою лаской:
     - Здравствуйте же!
     Было в  его  голосе  нечто  такое,  что  лишило  Карсавину  возможности
крикнуть, встать, уйти, и, теряя волю, она тихо ответила:
     - Здравствуйте...
     И ответив, почувствовала, что он сильнее ее и сделает с ней, что хочет.
     Санин облокотился на подоконник и сказал:
     - Выйдите на минуту в сад, нам надо поговорить...
     Карсавина встала и, вся во власти странной силы, не знала, что ей  надо
делать, куда идти и как.
     - Я буду ждать там, - заметил Санин.
     Она кивнула головой, мучительно стыдясь, что отвечает ему.
     Санин ушел медленной, спокойной походкой, и Карсавина боялась  смотреть
ему вслед. Она несколько секунд  простояла  неподвижно,  крепко  сжав  руки.
Потом вдруг суетливо задвигалась и, даже подобрав платье, чтобы было  ловчее
идти, вышла из дому.
     Золотой свет от солнца и желтых листьев неудержимо пронизывал весь сад.
Еще издали Карсавина увидела Санина, стоявшего на дорожке. Он улыбался ей, и
под его взглядом девушке стало трудно и стыдно идти: ей казалось, что платье
уже не скрывает ее от Санина, и ему видно каждое движение уже знакомого  ему
ее нагого тела. И чувство беспомощности и стыда  так  возросло  в  ней,  что
Карсавиной стало страшно сада и света. Чуть не падая, торопясь, она  подошла
и стала так близко, чтобы он не мог видеть ее всю, с головы до ног.
     Тогда Санин взял ее за руки, втянул в самую гущу перепутанных  деревьев
и там почти посадил к себе на колени, сам полусидя на пне старой яблони.
     Сбоку был виден ему понурившийся нежный профиль и круглое плечо, мягкое
и  слабое  рядом  с  его  широкой  и  твердой  грудью,  но  странно   хорошо
гармонировавшее с нею. Невольно, чувствуя восторженное обожание к ее красоте
и как бы преклоняясь перед нею, Санин наклонился  и  тихо  поцеловал  тонкую
сухую материю, сквозь которую просвечивало и теплело свежее тело.  Карсавина
вздрогнула, но не отстранялась. Он побеждал ее своей силой и смелостью,  она
его - своей нежностью и красотой, и оба  боялись  друг  друга.  Санин  хотел
сказать ей много нежных успокаивающих  слов,  но  ему  показалось,  что  при
первом звуке его голоса Карсавина встанет и  уйдет,  и  он  молчал.  Девушка
слышала напряженный звук его дыхания.
     "Что он хочет... Что сделает?.. -  думала  она,  замирая  от  страха  и
стыда. - Неужели опять... Я вырвусь, уйду!.."
     -  Зиночка,  -  наконец  сказал  Санин,  и  звук  его  голоса,  неловко
выговорившего непривычное имя, был нежен и странен.
     Карсавина мельком, на одно мгновенье, взглянула ему в лицо и  встретила
его блестящие глаза, с восторгом и боязнью смотревшие на нее так близко, что
она испугалась. Испугалась и в то же время инстинктивно  почувствовала,  что
он вовсе не страшен, что теперь он больше боится ее,  чем  она  его.  Что-то
похожее на лукавое девичье любопытство шевельнулось  в  уголке  се  души,  и
вдруг ей стало легче и не стыдно, что она сидит на его коленях.
     - Я не знаю, - говорил Санин, - быть может, я очень виноват перед  вами
и мне не надо было приходить... но я не мог  оставить  вас  так!..  Мне  так
хочется, чтобы вы меня поняли...  и  не  чувствовали  ко  мне  отвращения  и
ненависти!..  Что  я  должен  был  сделать?  Был  такой  момент,   когда   я
почувствовал, что между нами что-то исчезло, и что,  если  я  пропущу,  этот
момент в моей жизни никогда не повторится... вы пройдете мимо и никогда я не
переживу того наслаждения и  счастья,  которое  могу  пережить...  Вы  такая
красавица, такая молодая...
     Карсавина молчала. Розовело ее прозрачное ухо, полуприкрытое  волосами,
и вздрагивали ресницы.
     И так же тихо, неясными  дрожащими  словами  Санин  говорил  ей  о  том
огромном счастье, которое она дала  ему,  о  том,  что  эта  ночь  останется
навсегда в его жизни, как сказка. И  по  голосу  его  было  слышно,  что  он
страдает от невозможности что-то передать ей такое, отчего прошла бы грусть,
налетела бы веселая волна, стала  бы  она  веселой,  что-то  давшей,  что-то
взявшей у жизни.
     - Вы страдаете, а вчера было так хорошо! говорил  он.  -  Но  ведь  эти
страдания оттого только, что жизнь наша устроена безобразно, что  люди  сами
назначили плату за свое же собственное счастье... А если бы мы  жили  иначе,
эта ночь осталась бы в памяти нас обоих как одно из самых ценных, интересных
и прекрасных переживаний, которыми только и дорога жизнь!..
     - Если бы! - машинально сказала Карсавина и  вдруг,  неожиданно  и  для
себя самой, улыбнулась лукаво.
     Как будто солнце взошло, как будто птицы запели и зашумели  травы,  так
стало легко и светло в душе от ее улыбки, на мгновенье  возродившей  прежнюю
веселую и смелую девушку. Но это была вспышка, которая быстро угасла.
     Вдруг представилась Карсавиной вся будущая  ее  жизнь  в  виде  темных,
разорванных и грязных клочьев из сплетен, насмешек, горя и стыда, доходящего
до позора. Замерещились все знакомые лица, и все были глумливы и  брезгливы,
заскакали вокруг какие-то безобразные образы, и черный страх покрыл ее душу,
возбуждая ненависть.
     - Идите,  оставьте  меня!  -  побледнев  и  стиснув  зубы,  с  жестоким
выражением,  точно  мстя  ему  за  свою  улыбку,  выговорила  Карсавина   и,
оттолкнувшись от его груди, встала.
     Тяжкое  ощущение  бессилия  овладело  Саниным.  Он  почувствовал,   что
никакими словами нельзя утешить ее в том, что явно угрожало  ей  страданием,
позором и нищетой. Она была права в своем гневе и скорби, и не в  его  силах
было мгновенно переделать весь  мир,  чтобы  снять  с  ее  женских  плеч  ту
страшную липкую тяжесть,  которая  упала  на  нее  безвинно,  за  радость  и
счастье, данные ему ее молодой красотой. На мгновенье родилась в  нем  мысль
предложить  ей  свое  имя  и  свою   помощь,   но   что-то   удержало   его.
Почувствовалось, что это слишком мелко и не то нужно.
     "Что же, - подумал Санин, - пусть жизнь идет своим чередом!"
     А она стояла  неподалеку,  опустив  руки,  склонив  голову,  увенчанную
короной прекрасных волос, и о чем-то думала, глубокой, не девичьей  складкой
прорезав свой белый лоб.
     - Я знаю, - заговорил Санин, - что вы любите  Юрия  Сварожича...  может
быть, от этого вы и страдаете больше всего?
     - Никого я не люблю! - с тоской прошептала Карсавина,  болезненно  сжав
руки.
     На ее  лице  резкими  чертами,  точно  физическая  боль,  выразилось  и
сознание своей вины перед тем, кого он вспомнил, и беспомощное отчаяние.
     А между тем в душе ее возникал и колебался, как дымный столб,  огромный
и непосильный вопрос, в котором, казалось ей, сосредоточился весь ужас и вся
разгадка того, что произошло.
     "Как связать это, - без слов думала Карсавина, - я люблю Юрия и  теперь
люблю его так, что сердце рвется... при мысли о том, что я не буду для  него
такой чистой и единственной, как была, все меркнет,  как  перед  смертью,  а
между тем вчера меня толкнуло к этому человеку..."
     Мысль о Санине не имела лица:  было  воспоминание  о  бешеной  силе,  о
страшном наслаждении, в котором страдание сливалось с желанием еще  большей,
еще глубшей близости и минутами хотелось быть замученной  до  смерти.  Потом
было светлое и тихое воспоминание о какой-то певучей  и  невыразимо  близкой
нежности, и это последнее воспоминание смягчило сердце.
     "Я сама виновата! - сказала себе  Карсавина,  -  я  гадкая,  развратная
тварь!"
     И ей захотелось плакать, каяться, бить плетью по тому самому  белому  и
прекрасному телу, которое в ней оказалось сильнее и  требовательнее  разума,
любви и самого сознания.
     Одно мгновение казалось, что она не  вынесет  этого  страшного  порыва,
потеряет  сознание,  умрет.  Но  он  упал,  обессилев,  и  осталась   только
безнадежная тихая печаль.
     И когда Санин с какой-то особенной трогательной мольбой сказал:
     - Не помните меня злом... вы все так же прекрасны и  такое  же  счастье
дадите любимому человеку, какое дали мне... и больше, во много раз больше...
А я не желал вам ничего, кроме самого хорошего, самого нежного и всегда буду
помнить вас такою, какою вы были вчера. Прощайте... а если я понадоблюсь вам
зачем-нибудь - позовите... я бы отдал вам жизнь, если бы мог!
     Карсавина тихо взглянула на него, и чего-то стало ей жаль.
     "А может быть, все пройдет!" - мелькнуло у нее в голове, и на мгновенье
все показалось вовсе не таким ужасным и трудным. С минуту они смотрели прямо
в глаза друг другу, и в это время что-то хорошее вышло из самой  глубины  их
сердец и соединилось, точно они стали вдруг  родными  и  близкими  и  узнали
что-то, о чем не надо знать больше никому и что навсегда останется  в  душах
теплым и ярким воспоминанием.
     - Ну... прощайте! - низкой девической ноткой произнесла Карсавина.
     Радость и нежность осветили лицо Санина. Она подала ему руку, но  вышло
как-то так, что они поцеловались просто и тепло, как брат и сестра.
     Когда Санин уходил, Карсавина проводила его до ворот и долго  задумчиво
и грустно смотрела вслед. Потом тихо пошла в сад и легла на  траву,  заложив
руки под голову.
     Суховатая, но еще душистая трава о чем-то зашуршала вокруг,  и,  закрыв
глаза, без мысли и чувств, Карсавина замерла. Что-то совершалось  в  ней,  и
казалось, что совершится  оно  само,  и  снова  встанет  и  пойдет  к  жизни
по-прежнему веселая, молодая и смелая женщина, перед которой жизнь  раскроет
самое счастливое и роскошное, что есть в ней.
     Черная мысль о Юрии, о том, нужно ли открыть  ему  ее  тайну  или  нет,
подходила к ее голове, неся  новый  ужас  и  стыд,  но  Карсавина  торопливо
говорила себе:
     - Не надо об этом думать, не надо... это само!..
     И опять замирала в ожидании.

XLI

     В этот день Юрий встал поздно, в гнетущем расположении духа,  с  дурным
вкусом во рту и с тонкой сверлящей болью в висках. Сначала он ничего не  мог
вспомнить, кроме крика, звона стекла, бледных огней и странного  для  пьяных
одуревших глаз ясного и прозрачного света утра. Потом припомн