ьно  с него трудовых подвигов, на
что  родитель  ответствовал  коротко и решительно:  "Яйца курицу не учат!" И
вскоре после моего отъезда из Сушкова подался-таки на руководящий пост.
     Через  год я получил от него письмо,  которое начиналось словами: "Пишу
письмо - слеза  катится..." По  лирическому  запеву  послания не  составляло
труда заключить: папа опять проживает в "белом домике". И  снова - в который
раз! - затерялся, запропал след родителя, оборвалась непрочная,  всегда меня
мучающая связь с нашей нескладной и неладной семьей.
     Лет десять спустя после встречи с  отцом  и семьею в Сушкове попал я на
Север  по творческой  командировке. На сей раз  бог меня  миловал - в Игарке
ничего не горело.  Последний раз пожар в городе был неделю назад и уничтожил
не что иное, как позарез мне нужное заведение - гостиницу. Местные газетчики
поместили  меня в пионерлагерь,  располагавшийся на мысу Выделенном  - самом
сухом и высоком  здесь месте, с которого отдувало комаров, и детишки спали в
домиках без пологов.
     Утром я пробудился по горну, дождался, когда смолкнет ребячий  гвалт, и
отправился  умыться  на  Енисей. Вышел,  гляжу - сидит на  крашеной скамейке
худенький быстроглазый парень с красивым живым лицом, в кепке-восьмиклинке и
приветливо улыбается.
     Я заозирался вокруг - никого нигде не было,  и тогда изобразил ответную
улыбку.  Паренек  бросился мне на шею,  сдавил ее костлявыми  руками  и, как
бабушка из Сисима десять лет назад, библейски возвестил:
     - Я брат твой!
     Коля был  и  остался заморышем-подростком,  хотя  уже  сходил  в армию,
выслужился до  старшего сержанта. Не видавший добра и ласки от родителей, он
искал ее у других людей. Где со слезами, где со смехом поведал он о том, как
жили и росли они после моего приезда в Сушково.
     Попав  на руководящую  должность, папа повел  бурный  образ  жизни,  да
такой, что и не пересказать, будто перед всемирным потопом  куролесил, кутил
и последнего разума решился.
     Однажды поехал  он на  дальние тундровые  озера,  на Пясину, где стояли
рыболовецкие бригады,  сплошь почти женские. Питаясь одной рыбой,  они ждали
денег и купонов на продукты, хлеб и муку. Но папа так люто загулял с ненцами
по пути к озерам, что забыл обо всяком  народе,  да  и о  себе  тоже.  Олени
вытащили из тундры  нарты к станку Плахино.  На нартах, завернутый в сокуй и
медвежью  полость,  обнаружился папа, черный весь  с перепоя, заросший диким
волосом,  с обмороженными ушами и носом. За нартой  развевались разноцветные
ленточки,  деньги из мешка и  карманов рыбного  начальника сорились.  Ребята
давай забавляться  ленточками, подбрасывать, рвать их, но прибежала  мачеха,
завыла, стала рвать на себе волосы-ленточки  те  были продуктовыми талонами,
деньги - зарплата рабочим-рыбакам.
     Пропита  половина. Чем  покрывать? Папа пьяный-пьяный,  но смикитил: на
озера, в бригады ехать ему нельзя - разорвут голодные люди,  под лед спустят
и  рыбам  скормят.  Вот и повернул оленей вспять. Но все  равно хорохорился,
изображая  отчаянность,  кричал сведенным стужей  ртом;  "Всем  господам  по
сапогам!..", "Мореходов  (начальник  рыбозавода) друг  мой  верный!  И  мы с
Мореходовым на урок положили..." Урками  начальник  рыбного  участка называл
бригадников,  волохающих  на тундряных  озерах немысленно тяжелую  работу  -
пешнями  долбят  двухметровый  лед,  и, пока доберутся до  воды, делают  три
уступа,  майна   скрывает  человека  с  головой.  И   все  же  работают,  не
отступаются, добывают ценную рыбу - чира, пелядь, сига.
     Видеть  папину дурь, слушать его  было  на этот раз совсем неловко даже
детям, все понимали, да и он тоже: несдобровать ему.
     Судил  начальника рыбного  участка  и бухгалтера выездной  суд  в клубе
станка Плахино.  Двадцать  четыре года  отвалили  им  на двоих за развеселую
руководящую жизнь. После суда  папу отправили  этапом на строительство моста
через Енисей - на Крайнем Севере возводилась железная дорога.
     Строй заключенных спускался по игарскому берегу к баржам. Колька  стоял
в  сторонке, дожидаясь отца,  чтобы передать  ему  пачку  махорки. Мачеха  с
ребятами,  приехав следом  за  отцом  в  Игарку,  поселилась  у  знакомых  и
заболела,  свалилась  от  потрясения,  головой  стала  маяться,   совсем  уж
расшатанно  потряхивала  ею,  судорожно  дергалась   худой,   птичьей  шеей.
Задергаешься с пятью-то ребятами, без угла, без хлеба, без хозяина, какой он
ни на  есть.  Осунувшийся  лицом  Колька  отыскивал взглядом отца  - понимал
парнишка: мыкаться им, ох,  мыкаться. Из-за  слез не вдруг  различил  Колька
отца в колонне. Зато  Бойе сразу увидел  его, возликовал,  залаял, ринулся в
строй, бросился  отцу  на грудь, лижет  в  лицо,  за  фуфайку  домой  тянет.
Замешкался,  сбился   строй,  и  сразу  клацнул  затвор.  Отец,  сделавшийся
смирненьким и виноватым, загородил собою Бойе.
     - Это ж собака...  В людских делах она не разбирается...  - И, приметив
плачущего Кольку, уронил взгляд в землю: - Стрелять не собаку, меня бы...
     Колька  с  трудом  оттащил  Бойе  в сторону.  Кобель  не  понимал,  что
происходит и зачем уводят хозяина,  завыл на  всю пристань да  как рванется!
Уронил Кольку, не пускает хозяина на баржу, препятствует ходу.
     Молодой  чернявый  конвоир  приостановился,  отбросил  собаку пинком  в
сторону и,  не снимая автомата с шеи, мимоходом, в  упор  прошил ее короткой
очередью.
     Бойе  словно  переломился в  спине,  стремительное  его  тело  забилось
передней  половиной,  заскребло,  зацарапало  лапами дорогу.  От пыли собака
сделалась  серой.  Заключенные  старались не  наступать  на умирающего  пса,
перешагивали через  него, смешали пятерки. Конвой заволновался, бегом погнал
по трапу подконвойных в трюм баржи.
     Плакал  отец,  труся  по трапу в гуще  людей.  Плакал  Колька,  пластом
свалившись на Бойе.
     Бойе еще поднял голову из  торфяной пыли, размешанной ногами, отыскивая
глазами хозяина, но увидел человека с коротеньким ружьем, обвел приметливым,
быстрым  взглядом мыс  острова  с  бедной  заполярной  растительностью, неба
серенького клок  и  стену лесов за Енисеем,  всегда  заманчивых, наполненных
тишиной и тайнами, которые Бойе так любил и умел разгадывать. Родившийся для
совместного труда и жизни с человеком, так и не поняв, за что его убили, пес
проскулил сипло  и, по-человечьи скорбно  вздохнув, умер, ровно бы жалея иль
осуждая кого.
     И впрягся  Колька в  лямку, которую никогда не желал  надевать  на себя
папа. Зимой ли заполярной,  в трескучие  морозы, в мокромозглую ли  осень, в
дурное ли вешнее половодье парнишка в тайге,  на воде, с ружьем, с сетями  -
кормил, как  мог,  семью,  помогал матери. Однажды  столкнулся нос  к носу с
только  что   поднявшимся  из  берлоги  медведем.  Не  успевши  перезарядить
одноствольное ружье, пальнул дробью в зверя. Пока  тот, ослепленный, катался
по земле, пока ревел, отбиваясь от собаки, парнишка стал  за дерево, заложил
патрон с пулей и встретил медведя, ринувшегося на него.
     Было охотнику и кормильцу в ту пору четырнадцать лет, и долго тащить на
себе такой возище  у него не хватило сил. Был он еще  слишком  жидок и скоро
надорвался. Пришлось мачехе отдавать младших ребятишек  в детдом, и  хватили
они той самой  жизни, коей стращали когда-то родители старшего парня,  стало
быть меня, и не всем братьям и сестрам та жизнь задалась...
     Поведав мне все это, братан сорвался со скамейки  пионерлагеря, схватил
мой  чемоданишко  и  поволок меня  в город.  Всю  дорогу  он,  захлебываясь,
жестикулируя руками - это у всех  у нас от папы,  - говорил, говорил и вроде
бы наговориться не мог. Папа неизвестно где, а жесты, привычки его, и не все
самые лучшие, навсегда отпечатались в нас.
     Мачеха, выйдя снова замуж, выехала с  новой семьей на  магистраль. Коля
задержался в Игарке, работал таксистом, только что женился, но ни о  молодой
жене,  ни о работе не поминал, мысленно  пребывал в лесу, на реке. На другой
же  день он утартал меня за старую Игарку,  на озера, и мы там  -  порода-то
одинаковая! - нахлестали  уток,  но достать  их не  могли. Стояло безветрие,
озера  заросшие,  уток  не  подбивало  к берегу. Братец, недолго думая, снял
сапоги, штаны, закатал рубаху на впалом животе с наревленным в детстве пупом
и  побрел.  Я ругался,  грозил никуда  больше  с  ним  не  ездить  - на  дне
заполярных  озер, под рыхлым  торфом  и  тиной  вечный лед, и ему ли, с  его
"могучим" телосложением...
     - Ниче-о,  ниче-о-о-о! - всхлипывая от холода, брел  Колька напропалую,
вглубь. - Привычно. - Да еще поскользнулся и  в ответ на мою ругань выдал: -
Худ в воду  бредет, худ  из  воды  вылезает, худ худу  бает:  ты худ, я худ,
погоняй худ худа...
     -  У-ух!  - оступился братец, ахнул, ожгло его  водой,  и  поскорее  на
берег,  не  закончив присказки,  однако  несколько  птиц сумел ухватить.  До
красноты ошпаренный студеной водой,  обляпанный ряской, тиной и водорослями,
он  плясал возле костра,  а наплясавшись  и  чуть  обыгав, стал намекать: не
попробовать ли еще? Вода сперва только холодная, потом ничего, терпимо.
     Я заорал  на него лютей прежнего,  и братец  с сожалением оставил  свой
замысел.
     Мы  ждали  ветра,  чтоб он  подбил уток  к берегу озера,  но  дождались
шторма. Без припасов сидели двое суток по другую сторону Енисея, питаясь без
соли испеченными в золе утками. Во всех замашках брата, в беззаботности его,
в рассказах, сплошь  веселых, в  разговорах с прибаутками,  да и в поступках
тоже -  дружил  с одной девушкой больше года,  женился  на  другой, знаком с
которой  был не то три, не то четыре вечера, не  считая затяжного выезда  на
такси  за город, -  во всем этом было много от затерявшегося родителя. Лицом
братец  -  вылитый папа,  но больше всего  было все же  в нем мальчишки.  Не
прожитое, не отыгранное, не отбеганное детство бродило в парне и растянулось
на всю  жизнь...  Видать, природой заказанное человеку  должно так или иначе
исполниться.
     Коля заявил: точит  его  мечта махнуть зимой  поохотничать в тундру. На
машине  работает  без души,  в  городе  ему скучно.  Отговаривать  его  было
бесполезно,  от  этого  он  только  пуще  воспламенялся,  в  братце  бурлила
отцовская кровь.
     В пору золотой осени, когда на большом самолете я мчался по ясному небу
в Москву учиться уму-разуму  на литературных  курсах,  братец  мой,  Николай
Петрович,  вкупе с двумя  напарниками  бултыхался средь  густых, уже набитых
снегом, затяжелевших облаков в  дребезжащем всеми железками гидросамолетике,
держал курс на  Таймыр - промышлять песца. Самолет лодочным брюхом плюхнулся
на круглое  безымянное  озеро с  пологими,  почти голыми берегами, спугнув с
него сбитых в  стаи уток  и гусей.  Охотники  соорудили  плот  из  плавника,
перевезли на нем провизию и вещи на  берег. Летчики, настрелявшись  всласть,
собрали дичь с воды, пожали руки артельщикам, жаждущим охотничьего  фарта, и
улетели, чтобы прибыть сюда вновь в середине  декабря тем же самолетиком, но
уже переставленным на лыжи.
     Старая  подопревшая  избушка, срубленная  много лет назад  на Дудыпте -
одном из  многочисленных притоков реки Пясины,  нуждалась в большом ремонте.
Напарники поручили Коле ставить сети, ловить рыбу на "накроху" и на еду себе
и собакам, а сами принялись подрубать, латать и обихаживать зимовье.
     Выметав  две  мережи:  одну на озере, другую против избушки на Дудыпте,
Коля принялся долбить яму, в которой надлежало запарить пойманную рыбу, дабы
от нее распространялась вонь, и как можно  ширше. Долго ли, коротко ли копал
рыбак яму, но сети не давали ему покоя, хотелось узнать, что в них попалось.
Он спустился к  Дудыпте - сети не видать. Ладно привязать охвостку догадался
за камень на берегу, иначе не нашел  бы мережи, Попробовал подтянуть сеть  с
плота - она не сдвинулась  с  места. "Зацепилась!" - огорчился  Коля и начал
перебираться по тетиве,  пытаясь отцепить  мережу,  но  как только отплыл от
берега, взглянул  вглубь, чуть с  плота не  сверзился - мережу утопила рыба!
Втроем  едва выволокли  артельщики сеть из воды:  нельмы, чиры,  сиги,  щуки
зубатые - все рыба отборная. На полотне мережи обнаружились "окна" - человек
пролезет! Решили  мережу  проверять  проворней,  иначе одни веревки от  сети
останутся.
     На озере попалась жиром истекающая, толстоспинная пелядь и много сорной
рыбешки. Постановили пелядь заготавливать на зиму, если время будет, и домой
повялить  этой вкусной  рыбочки, остальной же весь улов на  прикорм: хорошая
накроха - половина дела в промысле песца ставными ловушками.
     Две ямины забили накрохой старательные охотники, сами наелись до отвала
жареной и копченой рыбки, жиру натопили бочонок, на глухую пору зимы да и от
снежной слепоты  рыбий  жир  -  верное  средство.  Погода  стояла  ветреная,
холодная,  все вокруг прозрачно до хруста, накроха в яме не закисала. Только
эта  забота беспокоила охотников. Порешили:  коль  не  сопреет рыба  в ямах,
доводить ее  до вони в  тепле  избушки,  пусть будет  душина  - стерпят.  От
безделицы  шатались  по  тундре,  голубику, кое-где  на  кустах  оставшуюся,
обдаивали,  клюкву  из моха выбирали.  Верстах  в десяти от  зимовья,  средь
выветренных, болотом  поглощенных  скал  островок  лиственного леса,  в  нем
краснела  брызганка  -  брусника. Лесок  с  бабистыми комлями,  изверченный,
суковатый,  изъеденный  плесенью,   брусника  изморная,  мелконькая,  а  все
лакомство, все  радость  и от цинги  спасение. Полную бочку ягод  набрусили,
водой ее отварной залили умельцы, чтоб  не прокисла ягода  без  сахара, дров
наплавили - всю зиму  жечь не  пережечь,  бражонку на  голубике завели, чтоб
спирт не трогать до "настоящей" работы.
     Удачно начался сезон, ничего не скажешь! Настроение у Коли и у молодого
напарника Архипа боевое и даже шаловливое. Что ни прикажет старшой, парни со
всех  ног бросаются исполнять. Старшой в артели - человек бывалый, и войну и
тюрьму прошел. В этих краях, у озера Пясино долбал мерзлую землю,  хаживал с
рыбаками  в  устье Енисея, нерпу  и белугу промышлял возле  Сопочной  карги.
Пробовал  на лихтере  шкипером плавать - не поглянулось:  инвалидная работа,
привык к жизни опасной, напряженной, беспокойная душа движенья,  просторов и
фарта жаждет.


     Полные добрых предчувствий, молодые охотники бегали по тундре, шарились
в лесочке, постреливали по озерам,  рыбку в Дудыпте добывали, дрова ширикали
- и все им хаханьки да прибаутки, и не замечали они  - старшой  день ото дня
становился  смурней  и раздражительней. Парни  над  ним  шутки  шутили:  как
старшой на чурку сесть уцелится, они ее выкатят - бугор  врастяжку,  парни в
хохот; а  то  ложку  у  старшого  спрячут,  либо цигарку спичками  начинят -
старшой ее прикуривать, она ракетой  изо рта! Вечерами,  а они  день ото дня
становились  темнее и длиннее, парни травили анекдоты и вслух мечтали:  "Вот
добудем  песца,  вылетим в Игарку и тебя, бугор, оженим  на бабе, у  которой
семь  пудов одна  правая ляжка, тридцать два килограмма грудя! Смотри вперед
смело, назад не обертывайся, то не горе, что позади!.."
     А то горе, что впереди! - подхватывал про себя старшой, - верно, парни,
верно. И как вы себя покажете?..
     В тундре  мор лемминга, так по-научному зовется мышь-пеструшка  - самый
маленький и самый злой зверек на Севере;  всему живому  в тундре пеструшка -
корм,  даже  губошлеп олень,  попадись  она ему, сжует  и  не задумается,  а
песцу-прожоре это главное  питание.  Несло мертвые тушки леммингов  по реке,
оттого и набилась в Дудыпту рыба - жирует. Еще  в тот, в первый  день, когда
ошалелый Колька  рыдающим  голосом  позвал их к сети, екнуло  и  заскулило у
старшого  сердце: не будет лемминга - не  будет  песца.  Ход  его, миграция,
по-научному говоря,  много  таит всяких загадок,  да навечно ясно  и понятно
одно:  держится песец, как и  всякая живая  тварь, там,  где еда. Не  только
проходной, но и местный песец откочует - голодной смерти кому охота?
     При первых же заморозках, отковавших железную корку на земле и  звонкий
лед на озерах,  появился  широкий  путаный нарыск зверьков по тундре.  Песец
выедал остатки лемминга, землеройку-мышь, отставшую больную птицу и все, что
было еще  живо  и  пахло  мясом.  Блудливые песцы  сделали набеги на  ямы  с
накрохой. Колька с  Архипом весело гонялись  за песцами, палили  из  ружей -
десяток зверьков угрохали, крепко при этом подпортив шкурки. "Вот  дак да! -
ликовали парни. - Песец-то, песец-то на стан лазом лезет!"
     И  залез бы. Разорил запасы,  голодом уморил  охотников, если б старшой
лопоух был.  Он  еще по первой  пороше,  осмотрев  густую  песцовую топанину
вокруг  зимовья,  велел  поднять  весь  провиант  на  чердак,  крышки  бочек
придавить  камнями, ямы  с накрохой  завалить  булыжинами  и  плавником.  Не
доверяя  беззаботным  напарникам, старшой  сам  зорко  стерег  муку  и соль.
Расставив по углам зимовья мышеловки, ударно промышлял  мышей. И вот однажды
мыши исчезли, смолк ночной воровской шорох, царапанье, бодрый  писк, и тогда
свалился старшой  на нары, вытянулся, закинув руки за  голову, не  курил, не
спал,  не  разговаривал,  много  томительного  времени  проведя в  раздумье,
обыденно, даже чересчур обыденно возвестил:
     - Песца, парни, однако, не будет.
     Охотники были сражены.  Холодов ждали, ветров, одиночеством  тяготились
уже, но развеивались надеждой: "Вот пойдет песец, некогда скучать будет!"
     - Не будет охоты, - беспощадно рубил старшой, - ходовый песец минет эти
бескормные места,  местный,  прикончив мышей и  все,  что дается  зубу, тоже
откатится с севера, пойдет колесить по земле в поисках корма.
     - Что же теперь делать?
     -  Можно  уйти, парни. Сделать  нарту, погрузить  продукты, запрячься в
лямки и, пока неглубоки снега...
     - Сколько идти?
     - Я как тут прежде охотился?  Иду, а за  мной ружья несут, - усмехнулся
бугор, - и карт не выдавали...
     Парни  хоть  и  бесшабашны,  но  хватили кой-чего  в  жизни,  о  тундре
наслышаны:  идти много-много немереных километров, без палатки, без упряжных
собак. Три дурака случайно, на ходу купленных, ловко ловили мышей, заполошно
гоняли  зайцев  вокруг  озера,  рыскали  по   тундре,  распугивая  последнюю
живность, жрали непроворотно рыбу, грызлись меж собой. Но и дураков двух уже
не стало - одного порвала проходная стайка полярных волков, другой, водоплав
и  лихач, метнулся в полынью  за уткой-подранком, до  морозов державшейся на
воде,  и до того себя и утку загонял, что вконец обессилел,  выползти наверх
не смог, и его вместе с добычей в зубах  затянуло под лед. Последнюю из трех
собак старшой приказал беречь пуще глаза.
     - Какое хоть время пройдем?
     Раздражение, но пока еще, слава богу, не враждебность. Старшой  свернул
цигарку,  неторопливо прикурил и, сунув  сучок в поддувало  печки,  долго не
отрывал взгляда от красно полыхающего огня.
     - И этого  не  знаю, парни, - вздохнул старшой. - Если  пурги не будет,
если идти изо всех сил, если не закружимся, если не перегрыземся, если удача
от нас не  отвернется, маракую,  за полмесяца дойдем...- Говоря негромко, но
внятно,  старшой  особо  напирал  на  "если",  будто  кружком  его  обводил,
заставляя вслушиваться, взвешивать, соображать.
     - Если... если...  - уловив смуту в словах старшого, заворчали парни, и
тон у  них такой,  будто надул  их бугор  и во  всем  виновен  перед ними. А
виноват и есть! Насулил, губы мазнул отравой фарта, подзадорил, растревожил,
и что?!  Чувство неприязни, желание свалить  на  кого-то  пока еще не  беду,
всего  лишь  неудачу  забрезжило и  во  взглядах,  и  в  разговорах  молодых
охотников.  Разъедающая ржавчина отчуждения коснулась  парней,  начала  свою
медленную разрушительную работу. Сами они пока  не  понимают, что это такое,
пока еще "каприз" движет ими - конфетку вот посулили и не дали, а не чувство