ала комара иль поденка и усмыгнула
в долготелые цветочки с багровым стеблем. Цветочки на долгой  ножке, листом,
цветом  и всем обличьем похожие на ландыши.  Но какие  же тут ландыши? Это ж
черемша. Везде она захрясла, сделалась  жесткой  и  только  здесь,  в  глуби
тайги,  под  тенистым  бережком,  наливается соком  отдавшей  мерзлоты.  Вон
кристаллики  мерзлоты  замерцали на вытаине  по ту сторону речки,  сиреневые
пупырки на кедре видно,  трясогузка кормится, куличок охорашивается, пуночки
по дереву белыми пятнышками замелькали...
     Так значит?..
     Да утро ж накатило!
     Прозевал, не заметил, как оно  подкралось. Опал,  истаял морок,  туманы
унесло куда-то, лес  обозначился  пестрядью  стволов. Сова, шнырявшая глухой
полночью над речкой и  всякий раз, как ее наносило на свет костра, скомканно
шарахавшаяся,  ткнулась в талину,  уставилась на наш табор  и,  ничего-то не
видя,  на  глазах оплывала, уменьшалась, прижимая перо  ближе к телу. Взбили
воду  крыльями, снялись  с  речки  крохали,  просвистели  над нами, согласно
повернув головы к костру,  чуть взмыли над его вытянутым,  вяло колеблющимся
дымом.
     Все было как надо!  И я не  хочу, не  стану думать о  том,  что там, за
тайгою? Не желаю!  И хорошо, что северная  летняя  ночь  коротка, нет в  ней
могильной тьмы. Будь ночь длинна и  темна, и мысли б темные, длинные в башку
лезли, и успел бы я воссоединить вместе эту девственную, необъятную тишину и
клокочущий  где-то  мир,  самим  же  человеком  придуманный,  построенный  и
зажавший его в городские щели.
     Хоть на одну ночь да отделился я от него, и душа моя отошла, отдохнула,
обрела уверенность в нескончаемости мироздания и прочности жизни.
     Тайга дышала, просыпалась, росла.
     А капля?
     Я оглянулся и от  серебристого крапа, невдали переходящего  в  сплошное
сияние, зажмурил глаза. Сердце мое  трепыхнулось  и обмерло  от  радости: на
каждом листке,  на каждой  хвоинке, травке, в  венцах  соцветий,  на  дудках
дедюлек,  на лапах  пихтарников, на  необгорелыми  концами  высунувшихся  из
костра дровах, на одежде,  на сухостоинах  и на живых стволах деревьев, даже
на сапогах  спящих ребят мерцали,  светились, играли капли, и каждая  роняла
крошечную блестку света, но, слившись вместе, эти  блестки  заливали сиянием
торжествующей  жизни  все  вокруг,  и вроде  бы впервые  за  четверть  века,
минувшего  с войны,  я,  не  зная,  кому в  этот миг воздать  благодарность,
пролепетал, а быть может подумал: "Как хорошо, что меня не убили на войне  и
я дожил до этого утра..."
     Отволгло  все вокруг,  наполнилось  живительной влагой, уронило  листья
пером вниз, и потекли,  покатились капли с едва слышным шорохом на землю, на
песок, на  берег  Опарихи, на желтое  топорище,  на  серенький  рюкзачок, на
сухостоину,  стоящую в речке.  Травы  покорно полегли, цветы сникли, хвоя на
кедрах счесалась острием  долу, черемуховые кисти за речкой сваляло в ватку,
ребята  съежились  возле  пригасшего  огня,  подвели  ноги  к  животам,  псы
поднялись,  начали  потягиваться,  зевая  с  провизгом  широко распахнутыми,
ребристами пастями.
     - Эк вас, окаянных! - проворчал я на них незлобиво. - Раздерет!

     Кукла шевельнула  извинительно  хвостом, затворила рот. Тарзан  истошно
взвизгнул,  завершая сладкий зевок, и принялся  отряхиваться,  соря песком и
шерстью. Я отогнал его от костра, разулся, пристроил на колышки отсыревшие в
резиновых  сапогах  портянки и, закатав штаны, побрел через речку. Стиснуло,
схватило  льдистыми клещами  ноги,  под  грудью заломило, замерло, появилась
тошнота.  Но я перебрел через  речку, напластал беремя черемши,  бросил ее у
костра,  обулся и  уловил  взглядом  -  где-то  в вершине соседней  речки  -
Сурнихи,  за  горбом  осередыша, за  лесами,  за  подтаежьем обозначило себя
солнце.  Еще  ни единый луч его не прошил  острой  иглой овчину тайги, но по
небу  во  всю ширь  расплылась  промоина, и  белесая глубь небес все  таяла,
таяла, обнажая блеклую, прозрачно-льдистую голубизну, в которой все ощутимей
глазу или другому, более памятному и  восприимчивому  зрению, виделась  пока
несмелая, силы не набравшая теплота.
     Живым духом  полнилась  округа, леса,  кусты, травы,  листья.  Залетали
мухи, снова защелкали о  стволы дерев  и  о камни железнолобые  жуки и божьи
коровки;  бурундук умылся лапками  на коряжине и беззаботно деранул куда-то;
закричали всюду кедровки,  костер наш, едва  верескавший, воспрянул, щелкнул
раз-другой, разбрасывая угли, и сам собою  занялся огнем. От звука ахнувшего
костра совсем  близко, за  тальником, что-то  грузно,  с храпом метнулось  и
загромыхало  камнями.  Собаки  хватили  в  кусты, сбивая с  них  мокро,  лая
вперебой, сонная сова  зашаталась на талине, запурхалась, но отлететь далеко
не смогла, плюхнулась за речкой в мох.
     - Сохатый, дубак! - вскинув голову и вытирая припухшие от укусов губы и
сонные глаза, сказал  Коля и щелкнул по  носу моментом вернувшихся из погони
мокрых псов: - Ы-ы, падлы! Дрыхаете, а людей чуть не слопали...
     Кукла  стыдливо  отвернулась.  Тарзан, предположив,  что  с ним играют,
полез на Колю грязными лапами. Тот его завалил на песок, хлопнул по мокрущей
пузе так, что брызги полетели.
     Балуется братан, значит, отлегло.
     - Хватит дуреть-то! - по праву старшего заворчал я, доставая из рюкзака
мыло,  и велел  ему  умыться. Сам же  бродом  поспешил к кедру,  все так  же
упорно, лбом  встречь течению стоявшему в речке, - "харюзина" тревожил меня,
побуждал  к  действию.  Поплавок  коснулся воды, выправился, бойким  острием
пошел  вдоль дерева.  Меня потянуло на зевоту, и,  только  рот мой распялило
судорогой, поплавок безо всяких толчков и прыжков  исчез в отбойной струе; я
не  успел завершить  сладостный зевок  - на удочке загуляла  сильная рыбина,
потянулась под сучковатый кедр, уперлась в нахлестный вал отбоя. Но я не дал
уйти  хариусу под  кедр - там он запутается в сучках, сорвется, быстро повел
его и ходом  вынес на опечек.  Забился,  засверкал  боец-удалец на  короткой
леске, сгибая  удилище,  обручем завертываясь в  кольцо - ни одной из речных
рыб не извернуться на леске кольцом, только хариус с ленком такие циркачи!
     Коля поднял от воды намыленное лицо, заорал сыну:
     - Плакал твой харюз!
     - Красавец-то какой! - подняв  голову и  проморгавшись, произнес сын и,
начавши обуваться, подморгнул дяде: - Я бы его вытащил, да папа из-за харюза
всю ночь не спал - пускай пользуется!..
     - Ишь какие  весельчаки! Выспались, взбодрились!  Вам бы еще сельдюка в
придачу!
     Но они  и без Акима обходились хорошо. Пока пили чай, подначивали меня,
дразнили собак, проворонивших сохатого.
     Солнце разом во всем  сиянии поднялось над лесом, пробив его из края  в
край пучками  ломких спиц, раскрошившихся  в  быстро текущих  водах Опарихи.
Далеко-далеко возник широкий  шум, ветер еще  не достиг нашего стана, но уже
из костра порхнули хлопья отгара,  трепыхнулась листва на шипице, залопотала
осина, порснула черемуха  в речку белыми чешуйками.  И  вот  качнуло  сперва
густые вершины кедрачей, затем дрогнул и  сломился крест на высокой ели, лес
задвигался, закачал  ветвями, и первый  порыв ветра пробился к  речке, выдул
огонь из  костра, завил  над ним едкий дым, однако валом  катившийся шум еще
был далек, еще он только набирался мощи, еще он вроде бы не решался выйти на
просторы,  а каждое  дерево,  каждая  ветка, листок и  хвоинка  гнулись  все
дружней, монолитней,  и далекий шум тайги, так и не покидая дебри, принял  в
себя, собрал вместе, объединил движение всех листьев, трав, хвоинок, ветвей,
вершин,  и  уже  не  шум, шумище,  переходящий  в раскатное гудение,  грозно
покатился  валами по земле, вытянуло из-за лесов одно, второе облако, там уж
барашковое пушистое стадо разбрелось во  всю ширь озора  и по чуть  заметной
притемненности,  как бы размазавшей  обрез неба и кромку лесов, объединив их
вместе, угадывались с севера идущие непогожие тучи.
     Вот отчего  так тяжело было дышать  вчера, воздух, смешанный  с  тестом
гнуса, изморностью сваривал тело, угнетал сердце - приближалось ненастье.
     Шли быстро. Рыбачили мало.  Ветер расходился, а с  ветром на Енисее, да
еще  с северным,  шутить нельзя, лодка у нас  старая, мотор  почти утильный,
правда, лоцманы бывалые.
     Тайга  качалась, шипели ветви кедрачей, трепало листья березняков, осин
и чернолесья. Коля все настойчивей подгонял  нас, ругал Тарзана. Тот  совсем
не мог идти на подбитых, за ночь опухших подушках лап, отставал все дальше и
дальше, горестно завывал, после заплакал голосом. Мы хотели его  подождать и
понести хоть на себе, но брат закричал на нас и побежал скорее к Енисею.
     Чем  ближе  была  река,  тем  сильнее  напоры ветра. В  глуби  тайги он
ощущался меньше, и шум тайги, сплошняком катящийся над головами, не так уж и
пугал.  Но  по  Енисею уже ходили  беляки,  ветер налетал  порывами,  шум то
нарастал,  то опадал, шторм  набирал силу, разгоняя с реки  лодки  и  мелкие
суда.
     Аким собрал вещи, приготовил лодку, ждал нас и, когда встретил,  вместо
приветствия заругался:
     - Оне люди городские, не понимают, че к сему! Но ты-то ты-то че думаешь
своей башкой? - корил он Колю.
     - Тарзан отстал. Ждать придется.
     - Тарзана дождать, самим погибнуть! - отринул наши городские сантименты
Аким и маленько смягчился лишь после того, как удалось нам оттолкнуть лодку,
выбиться  из  нахлестной  прибрежной  волны.  -  Никуда  не  денется байбак!
Отлежится в тайге, голодухи хватит, умней будет.
     Переходили  на подветренную сторону, под  крутой берег, и теперь только
стало ясно,  отчего  сердился  Аким, мирный человек. Через  нос лодки  било,
порой накрывая всю ее волной. Мы вперебой выхлестывали воду  за борт банкой,
веслом,  ведром. Банка и весло  -  какая посуда? Я  сдернул сапог,  принялся
орудовать им.  Аким, сжимая  ручку руля,  рубил  крутым  носом  лодки волну,
улучив момент, одобрительно мне  кивнул. Сын, не бывавший на больших реках в
штормовых переделках, побледнел,  но  работал молча и  за  борт  не смотрел.
Моторишко, старый,  верный моторишко  работал из  последних сил,  дымясь  не
только  выхлопом, но и щелями.  Звук его  почти  заглухал, все в нем натужно
дрожало, когда  оседала  корма  и  винт забуривался  глубоко,  лодка  трудно
взбиралась по откосу волны, а выбившись  на гребень, на белую  кипящую гору,
мотор,  бодро попу кивая, бесстрашно катил  ее снова  вниз,  в стремнины,  и
сердце то разбухало в груди, упиралось  в горло,  то кирпичом опадало  аж  в
самый живот.
     Но вот лодку перестало подымать на  попа, бросать сверху вниз, воду  не
заплескивало через  борт,  хотя нос  еще нет-нет  да  и  хлопался  о  волну,
разбивал ее  вдребезги, Аким  расслабился, сморкнулся за борт  поочередно из
каждой ноздри,  уместив ручку руля под мышкой, закурил и, жадно затянувшись,
подмигнул нам. Коля свалился на подтоварник возле обитого жестью носа лодки,
засунул  голову  под  навес,  накрылся  брезентовой  курткой,  еще  Акимовой
телогрейкой и сделал вид, что заснул. Аким выплюнул криво сгоревшую на ветру
цигарку,  пододвинул  к себе ногой  с  подтоварника черемши, сжевывая  пучок
стеблей, как бы даже заглатывая его, заткнуто крикнул:
     - Ну как? Иссе на рыбалку поедем?
     - Конечно! - отозвались мы, с излишней, быть может, бодростью. Мокрый с
головы до ног, сын пополз  по  лодке на карачках, привалился к Коле. Тот его
нащупал  рукой, притиснул  к себе, попытался растянуть на  двоих свою  куцую
телогрейку.
     За  кормой,  за редко  и  круто  вздымающимися  волнами  осталась речка
Опариха, светлея разломом устья, кучерявясь  облаками  седоватых  тальников,
красной  полоской  шиповника,  цветущего  по  бровке  яра.  Дальше смыкалась
грядой,  темнела  уже  ведомая  нам  и  все-таки  снова  замкнутая  в  себе,
отчужденная  тайга. Белая  бровка  известкового  камня  и  песка  все  резче
отчеркивала суземные, отсюда кажущиеся недвижными леса и дальние перевалы от
нас, от бушующего Енисея, и только бархатно-мягким всплеском трав по речному
оподолью, в  которых  плутала,  путалась  и билась  синенькой  жилкой  речка
Опариха, смягчало даль, и много дней,  вот уже и  лет  немало, только закрою
глаза, возникает  передо мной  синенькая жилка, трепещущая на виске земли, и
рядом с нею и за нею монолитная твердь тайги, сплавленной веками и на века.


ДАМКА

     Несколько  лет спустя после той памятной и  редкой в нынешней суетливой
жизни ночи, проведенной на  Опарихе, пришла  телеграмма от брата,  в которой
просил он меня срочно приехать.
     Не сломила  его болезнь  сердца, он сломил ее.  Но беда не ходит  одна,
привязалась пострашнее хворь -  рак. Как  только  принесли телеграмму, так у
меня  и  упало  сердце: "с годами я  и  впрямь  стал встревоженно-суеверным,
теперь боюсь телеграмм..."
     В  аэропорту  старого годами,  обликом  и  нравами  городка  Енисейска,
снаружи  уютного, но с тем казенным  запахом внутри, который  свойствен всем
мрачным вокзалам  глубинки, в особенности северным, гнилозубый  мужичонка  с
серыми,  войлочными бакенбардами  и младенчески цветущими глазами на испитом
лице  потешал публику,  рассказывая,  как  и за что  его  только что судили,
припаяв год принудиловки, растяпы судьи.
     - Я ведь истопником в клубе состою,  -  закатывался мужичонка. - А клуб
отапливается когда?  И  дураку  понятно  -  зимой! Считай,  на  полгода я их
наякорил!
     Среди вокзала на замытом полу стояла белая лужа - кто-то разбил банку с
молоком. Под обувью хрустело стекло, по залу растаскивалось мокро, и,  сколь
ни наступали в молоко грязной обувью, оно  упорно  оставалось белым и как бы
корило  своей  непорочной чистотой  всех нас,  еще недавно  загибавшихся  от
голода. Модные сиденья, обтянутые искусственной кожей, порезаны бритвочками.
Заслеженный  задами, пупырился  грязный поролон меж  лепестков  испластанной
кожи.  В вокзале жужжала мухота, со вкрадчивым пеньем кружился  комар, кусал
ноги,  забивался под  юбки  женщинам, и которые  еще  не обрядились в  брюки
признавали их тут уже не  криком моды, а предметом необходимости. По стеклам
окон упрямо  взбирались  и  скатывались вниз опившиеся комары.  Мальчишка  с
заключенной в гипс правой рукой левой принялся плющить комарье. По стеклам с
одной стороны текли  красные  капли, с другой светлые, дождевые. Путь  их по
стеклу совпадал, порой и зигзаги повторялись, но кровавые  и светлые потеки,
смешиваясь,  не смывали друг дружку, и  блазнилась в той  картинке на стекле
какая-то непостижимая, зловещая загадка бытия.
     - Перестань! - Женщина  в  кирзовых сапогах,  в старой  вязаной  кофте,
отстраненно сидевшая до того в углу, легонько шлепнула мальчишку по здоровой
руке,  он отошел  от  окна, покорно  сел,  привалился к ней. Женщина уложила
больную руку мальчика  себе на колени, самого  придавила плотнее  к боку  и,
глубоко вздохнув, успокоилась.
     - Жжжжи-ве-ом мы весело  сегодня, а завтра будем веселей! - объявился в
вокзале исчезнувший было гнилозубый мужичонка. Разболтав бутылку  с  дешевым
вином,  он начал  пить  из  горлышка,  судорожно  шевеля  фигушкой  хрящика,
напрягшись  жилками, взмыкивая, постанывая. Пилось ему трудно, не  к душе, и
отхлебнул он каплю, однако крякнул  вкусно,  потряс  головой  и возвестил: -
Хар-раша, стерва! - И зашелся, закатился не то в кашле, не то в смехе. - Она
мне грит: "Подсудимый, встаньте!" А я грю, не могу, не емши, грю. Все деньги
на штрафы уходят. Гай-ююю-гав!
     И у самолета выкомуривался мужичонка. Докончив бутылку, сделался он еще
болтливее, навязчивей, вставил  в петельку телогрейки цветок одуванчика, лип
к роскошной чернобровой молодухе с комплиментом: "Ваши глазки, как  алмазки,
токо не катаются!", тыча в цветок, намекал,  что он-де жених, присватывается
к ней.
     - На одну ночь не хватит - замаю! - незлобиво отбрила его молодуха.
     У  самолета,  как  водится  в  далеких,  полубеспризорных   аэропортах,
пассажирам сделали выдержку. Летчики тут утомлены  собственной значимостью и
если  не выкажут  кураж,  вроде бы как потеряют  себе цену. Взлетные  полосы
располагались в низине, вокруг аэродрома  простирались болота и  кустарники.
После нудного, парного  дождя  людей заживо съедал  комар. Мужичонку-хохмача
комары  не  кусали по причине проспиртованности его  тела  -  объяснил он  и
молотил своим наклепанным  языком, измываясь над женщинами  - они хлопали по
икрам  ладонями, сжимали  ноги, иные,  преодолев стеснение, выгоняли  зверье
из-под подолов руками.
     - Жре-о-оть!  Жге-о-оть  комар!  Умы-най зверь,  ох, умы-най! Чует, где
мясо слаще!
     - Ты,  чупак!  Я вот  те  как  шшалкну,  дак  опрокинесся!  -  взъелась
молодуха. - Нашел где трепаться! Ребятишки малые, а ты срам экий мелешь...
     -  Молчу,  молчу! - Мужичонка плененно поднял вверх  руки,  истыканные,
исцарапанные, неотмытые. - И как с тобой мужик горе мычет?
     -  Это  я с им мыкаюсь!  Экой же кровопивец! Камень бы  один здоровущий
всем вам на шею да в Анисей! - И, ни к кому не обращаясь, громко продолжала:
- Че  ему! Напился, нажрался, силищи много, кровь  заходила, драться  охота.
Меня  бить не  с  руки  -  я понужну  дак!..  Издыбал,  кобелище,  измутузил
мужичонку. Теперь,  как  барин, на  всем готовеньком в тюрьме - никто  такое
золото не украдет, и еще  передачу требует. Красота - не жись! А инвалидишко
в больнице. Вот я  и вертюсь-кручусь:  одну  передачу в  больницу,  другу  в
тюрьму,  да   на  работу  правься,  да  ребятенчишка  догляди,  да  свекрухе
потрафь...  И  все за-ради чего? Чтоб  дорогому  муженьку, вишь  ты,  жилось
весело... У-у,  лягуха болотная! -  поперла она  грудью на мужичонку,  и он,
отступая   под   натиском,    закривлялся   пуще   прежнего,   запритопывал,
заподмигивал:
     - Эх,  пить бы мне, пировать бы мне!  Твой  муж в тюрьме, не  бывать бы
мне!..
     -  Побываешь,  побываешь!  -  посулила  молодуха  и,  ослабляя  натиск,
плюнула: - Обрыдли поносники хуже смерти!
     Мужичонка хоть  и  кривляка, но черту, за  которой от слов переходят  к
действиям, не переступил  и с молодухи  переметнулся на  меня, что-то насчет
моей шляпы и фигуры вещал. Я не дал ему разойтись. "Заткни фонтан! - сказал.
- А то я  тебе его шляпой заткну!" - Молодуха на меня  пристально поглядела.
Отягощенная горем, она  угадала его  и во мне  и кротко вздохнула, продолжая
шедшую в ней своим ходом мысль:
     -  Прибрали бы их, этих пьянчужек,  шарпачню эту в  како-нибудь  крепко
место,  за  ворота, штоб  ни вина им, ни рожна и работы от восходу до темна.
Это че же тако? Ни проходу, ни проезду от них добрым людям! ...

     Наконец  распахнулась  дверца  самолета.  Чалдоны-молодцы  давнулись  у
лесенки и  внесли друг дружку  в  салон самолета,  отринув в сторону женщин,
среди которых две были с детьми.
     - Экие кони,  язвило бы  вас! Экие бойкие  за вином  пластаться да  баб
давить!  -  ругалась  молодуха, подсобляя  женщине с  ребенком  подняться по
лесенке.  Довольнехонькие собой мужички и парни  с хохотом, шуточками удобно
устраивались  на  захваченных  местах, подковыривали  ротозеев.  Я пропускал
женщин  вперед - как-никак Высшие  литературные  курсы  в Москве кончил, два
года в общежитии  литературного  института  обретался - хватанул этикету и в
результате  остался без места. Билет был, я был, самолет был, а места нет, и
вся недолга  - пилоты  прихватили знакомую девицу  до Чуши и упорно меня "не
замечали".  Я  простоял  всю  дорогу  средь салона,  меж сидений, держась за
багажную  полочку,  и  не  надеялся, нет,  а  просто  загадал себе  загадку:
предложит мне  кто-нибудь из молодых людей место, хотя  бы с середины  пути?
Ведь приметы войны заметны на мне, так сказать, и  невооруженным глазом,  но
услышал лишь в пространство брошенное:
     - Интеллигентов до хрена, а местов не хватат! Гай-ююю-гав!
     Мужичонка  помолотил  бы  еще  языком