тупной  значимости и
такой  внешности, что  посылать его работать  на другие  суда,  особенно  на
пассажирские, было невозможно - он бы всех пассажиров распугал своим видом и
особо  голосом.  К  нему-то и  ткнула команда подростка, заранеее,  впрочем,
решив его  судьбу, но чтобы Парамон Парамонович подверг новичка "экзаменту",
какому каждого из них он когда-то непременно подвергал.
     - Что ты можешь, человек? - выкатив глаза из-под бровей, словно дули из
рукавиц-лохмашек, проскрежетал грозный начальник.
     -   Се   могу!   -   пискнул   Акимка,  невольно  повторив  хвастовство
Киряги-деревяги и еще больше оробев от этого.
     Кривя налимью губу, Парамон Парамонович выдохнул воздух, что пароходный
котел.
     - Ха! - и ткнул пальцем в поленницей лежащие на берегу газовые баллоны.
Аким догадался: изделие это ему следует нести на "Бедовый". Нести так нести.
Он  подставил правое плечо.  Пароходные люди, пряча смех, опустили  баллон в
шестьдесят пять кило на паренька и прекратили всякую работу, ожидая потехи.
     Аким шел по  трапу с удивлением, затем с ужасом чувствуя,  что баллон с
каждым  шагом  становится тяжелей, давит его сильнее, и  отчего-то  краснеет
небо,   река,   солнце,   пароход  "Бедовый",   люди  красными   кузнечиками
подскакивают, сыплются в красную реку...
     На середине  трапа  Акима начало  кренить в  красно  зияющую  бездну, и
только сознание  ответственности, боязнь за несомую  штуковину, крашеную,  с
блестящим вентилем, с  картинкой, изображающей  пожар  - дорогая  поди-ко! -
удерживали  его  на  ногах,  падать,  так  вместе,  нельзя  потоплять  такую
красивую,  дорогую вещь  -  за  нее  с  начальника,  Парамона  Парамоновича,
взыщут... Где-то, уже в  полете, в воздухе Аким был подхвачен, поставлен  на
ноги.  И  когда  рассеялось  красное облако, увидел хохочущий народ и  себя,
стоящим в обнимку с баллоном.
     - Запомни:  все может  один только господь  бог!  -  поучительно подняв
палец,  рокотал  довольнехонький  начальник.  -  А  что, погибая, баллон  не
упустил - свидетельство в твою пользу.
     По снисходительным словам и по тону Парамона Парамоныча Аким  заключил,
что дела его вроде бы складываются благоприятно, надежда, чуть теплившаяся в
нем, крепла, а когда супруга начальника, такая  же большая, дородная, только
волосом светлая,  покормила паренька рыбным пирогом и, слушая про его жизнь,
жалостно ширкала носом, совсем  непохожим  на мужнин "руль":  "Тихая ужасть!
Это же тихая ужасть!" - Аким окончательно поверил: экзамен  он выдержал и на
"Бедовом" закрепился.
     Не  учеником, не  салагой  -  полноправным  рабочим  был  взят  Аким  в
обстановочную команду и  зарплату получал со  всеми наравне. Чтоб не одиноко
ему было среди  взрослых и  не хватался бы  он за  надсадную работу, которую
Аким все время норовил делать, по ранешной жизни в Боганиде ведая: хлеб надо
отрабатывать  хребтом,  Парамон  Парамоныч  принял  еще одного  подростка, и
нигде, ни в чем,  ни в колпите, ни в премиях, ни в каком другом довольствии,
их не ущемлял, кроме выпивки.
     Сам Парамон Парамонович крепко  пивал и  после запоя искупал застарелую
вину перед  человечеством поучительной беседой  о своем "пагубном"  примере,
обличал себя, казнил: "Я б  счас, юноши-товаришшы,  при  моем-то уме и опыте
где был?  - Парамон Парамонович надолго погружался в молчание,  выразительно
глядел ввысь и, скатываясь оттуда,  поникал. -  Глотка моя  хищная  всю  мою
карьеру сглотила!.."  Пытаясь  воздействовать  на  подростков, отвлечь их от
дурных привычек,  начальник не  жалел денег на культуру,  постоянно обновлял
судовую библиотеку, при первой возможности отпускал их с борта на танцы и  в
кино.
     В  низовьях  Енисея  и  летом  бывают затяжные, дикие  шторма,  что  уж
говорить об  осени? Сечет  снегом, хлещет водой через борт, согрев же, как и
на боганидинской тоне, один - спиртяга. Да  и на берегу не знали парни, куда
девать время и  деньги. Питание почти бесплатное, рыбы, дичи,  ягод на борту
всегда  навалом, а уж дружбы, согласья в работе и отдыхе - хоть отбавляй. На
всю  катушку  раскрутят  душу  истосковавшиеся  по  суше  речники.  Девчонки
откуда-то возьмутся. В шестнадцать лет оскоромился  Акимка, а оскоромившись,
вспомнил, как мать ему  грозила пальцем, щуря смоляные глазки:  "Весь в меня
посол!.."
     Боганида,  Боганида! Не  отболела  она,  помнилась  хорошо,  худое  все
забылось,  да  и  было ли  оно,  худое-то,  -  сравнивать не  с чем. Однажды
проходили  Боганиду  днем.  На  пустынном,  зализанном  волнами  берегу   ни
следочка. Тощими  кустами,  шерстью травки и моха-волосца  сросся  с тундрой
родной берег. Ушли  в  землю избушки поселка, дурная, могильная трава на них
занялась, чернобыльником зовется. Откуда-то занесло пух кипрея и цепкое семя
крапивы,  никогда  здесь  не росших,  сено, наверное, на барже возили, вот и
остались семена,  лежали, пока не дождались  запустения. Крайняя  избушка, в
которой Аким вырос,  жили его братья, сестренки и мать, исчезла -  весной ее
своротило ледоходом,  заволокло  песком  яму, прелые  гнилушки растащило  по
тальникам. Артельный барак  проломился в  спине,  хрустнул  скелетом,  опал,
выдавив  окна,  ощетинившись  обломками  теса;  за  выпавшей стеной  барака,
закрещенная  балками,  белела  русская  печь.  В  будке  Мозглячихи  пестрая
штукатурка  обнажила  под собой ромбиками набитую  лучину. Не от  мотающейся
серой топи, не от двух столбов  турника,  не от хлама и травяной  мглы, а от
упрямой  белизны  печки,  все  еще  не сдающейся, хотя и покинутой,  сжалось
сердце  в Акиме. И  еще при виде  будки -  незаметная,  стыдливо  упрятанная
прежде, выперла она  на  глаза, главным сделалась  сооружением,  и  на  нее,
издали  видную,  правились  суда.  Над   развалинами  барака  стойко  торчал
пароходный свисток, изображавший антенну, волосьями спутались, хлестались на
ветру огрызки проводов; в  песке видны два пенька  от артельного стола, и на
них, поджав лапки,  стояли молчаливо  две  чайки. Чуть выше  в  кудри  седой
травки  под  названием  редодед  лемехом впахался  ржавый обломок  чугунного
котла.
     Все эти мелочи Аким  отмечал мимоходно.  Он не отрывал, не мог оторвать
глаз  от  белым  экраном  мерцающей в  глуби  пустого барака  печки и  видел
картинки  недавнего  детства.  Здесь,  на  этом  берегу,  от весны  до  зимы
гоношился артельный народ, полковником гремел Киряга-деревяга, училась жизни
и  песням беловолосая  Касьянка, варилась  уха в бригадном котле, за длинным
дощатым столом  изо дня  в день, из года в год властвовало артельное дело  и
слово, и  за  спинами  взрослых,  рабочих  людей, точно  в заветрии  теплого
барака, вырастали  самодельные касьяшки  и все другие дети. На  белой печке,
используемой вместо экрана, худой человек подкрадывался убивать собаку Белый
Клык, и мать не  выдержала:  "Вы се  жэ,  музыки, смотрите?!" - закричала  и
бросилась отбивать  собаку. Но  мать,  известное  дело,  дитем всегда  была.
Гульшой - ненец, взрослый  мужик, охотник, приехал на оленях из-под Сопочной
карги в гости, на печку-экран с ножом бросился, увидев медведя. А праздник -
начало путины!  Разве забудешь мать в морошковом платье, с  голубой косынкой
на  плечах? Закрой  глаза, и  слышно, как,  гремя половицами,  сорванными  с
гвоздей, откаблучивает она, прикрывая рот косыночкой, а на косыночке порхают
голуби, и то исчезает, то появляется слово  "мир", и  не надо ломать голову,
что оно означает; мир - это артель, бригада, мир  - это мать, которая,  даже
веселясь, не забывает о детях, блестящими глазами отыщет их, навалом лежащих
на  русской печке, подмигнет им, и хоть они малые, им тоже хочется скатиться
с  печи,  затопать,  запрыгать,  забрякать половицами,  кого-нибудь  обнять,
стиснуть, подбросить в небо - мир и труд - вечный праздник жизни!
     Аким  не хоронил мать  в  землю  и  не мог  похоронить ее  в  душе.  Он
потихоньку верил, что однажды пристанет к  берегу колхозного поселка, а там,
на  камне, мать  в морошковом платье,  с больничным узелком в  руке,  -  его
дожидается. "Якимка ты, Якимка! -  скажет, - се же ты так долго плаваш? Я уж
прямо  вся  изождалась!"  -  и  потому  в  ответ  на   предложение  Парамона
Парамоновича пристать в устье речки Боганиды, навестить станок - какая ни на
есть родина,  на кладбище, может, кого попроведать, задрожал губами и тонко,
с провизгом закричал:
     -  Никто здесь  не  жил!  Никто не похоронен! -  и, звякая,  сбежал  по
железным ступеням в машинное отделение, где он всегда хоронился, если смутно
становилось на душе.
     Больше Парамон Парамонович не предлагал останавливаться возле Боганиды.
Приложив бинокль к глазам, подолгу глядел он туда, где был  и стерся с земли
поселок Боганида, развалился, уполз с подмытого берега и барак, бревна,  тес
растащило половодье  по опечкам и островам, место, где дымил трубами станок,
заглушило бурьяном, раззявленной пастью вниз  упала  желтая будка, мерзлотой
вытолкнуло  последние кресты на  кладбище,  бугорки  могил  стащило  в кучу,
сровняло кореньями  кустов, и  исчезли  оба столбика  от  артельного  стола,
только острый клин чугунного котла торчал из  супеси, но  и за ним  насыпало
ветрами землю, по бугорку взбиралась травка, заслоняя собою и этот предмет.
     "Оно и  верно что, - шумно вздыхал  Парамон Парамонович Олсуфьев, роняя
на  грудь  бинокль  и углубляясь в  пространственные  размышления:  -  Время
стронуло  людей с отстоя,  плывут они по волне жизни, и кого куда  выбросит,
тот  там  и укореняется. А раз человека стронуло с  места, сорвало  с якоря,
понесло, стало быть, нечего об суше терзаться..."
     Однажды напомнила о себе письмом Касьянка: "Касьянова Агафья Акимовна",
- написано было  на конверте. Чудно! Отчеством  имя брата сделала! А  пусть.
Красиво  даже  как-то звучит  - А-ки-мов-на! Из  письма Аким узнал: Касьянка
выучилась   на  маляра,  работает  на   строительстве  близ   самого  города
Красноярска.
     "Касьянка,  она толковая,  она  нигде не пропадет! - умилился  Аким.  -
Как-то другие братья и сестры? На кого учатся? Кем работать будут? Хорошо бы
встретиться". Желание возникло и тут же ушло,  и Касьянке на письмо Аким  не
ответил - никогда  писем не писал, и времени не было, да и не нуждался он  в
то время ни в ком и ни в чем.
     Но  какой-то змеина взял и  опять разрушил так  хорошо налаженную жизнь
Акима - придумал цельнометаллические бакены  - самозажигалки. "И что им там,
в центрах, делать больше нечего, как тревожить  и гонять человека с места на
место? - негодовал Аким. - То дорогу строить остановили и Боганиды не стало,
семья рассеялась, то на вот тебе - бакен переменили!"
     "Бедовый"  таскал  баржонки  с  рыбаками  на север,  затем  выходить  в
просторы совсем не смог,  догляду нет, одряхлел,  возил уж  реденько местный
груз, дошел до отвозки заводских отходов, но больше стоял, уткнувшись лбом в
берег, как водовозная кляча, и выходили пары из него последние во все дыры и
щели. Как-то увели "Бедового" на буксире в  затон, и больше он  на  воде  не
появлялся. Слышно было, разрезали его на металлолом.
     Весною, когда другой пароход с другим человеком во главе ушел в низовья
Енисея  ладить автоматическую  обстановку, старого  речного бродягу Парамона
Парамоновича  Олсуфьева хватил удар. Он лежал громадной  недвижной тушей  на
просевшей  до  пола  больничной  кровати,  упрятав  глаза   в  лохмашки,  не
шевелился, не разговаривал, налаживался помирать. Аким, поступивший на курсы
шоферов,  приносил  ему  дорогой  компот  "Ананасы".  Учтиво  посидев  возле
безмолвного  речника,  поправив  на нем  одеяло  и мимоходно дотронувшись до
волосатой, слава богу, все еще теплой руки, паренек, роняя халат, пятился из
палаты, бросался во двор больницы и безутешно плакал за поленницей.
     Богатырский человек все же  перемог смерть,  устоял,  но все моряцкое с
себя продал  за бесценок  на базаре, обрядился в  какой-то серенький, тесный
костюмишко, в кепчонку, сплюснувшую его голову  до все  еще  грозных бровей,
совсем на лице этом неуместных без форменного золотоцветного картуза.
     Бухая  себя  кулаком в грудь, Парамон  Парамонович заявлял,  что с воды
сходит он  навсегда! Навсегда! На целину  поедет  сады садить и овощи; надо,
так хлеб  сеять и  убирать станет,  дороги  гатить,  нужники  чистить, но не
покорится! Аким  не совсем понимал - кому не покорится  Парамон Парамонович,
но все равно такой порыв потрясал:  "Се-елове-ек! Ка-а-акой селовек  погибат
для флота!"
     - Мы, старые водники, нигде не затеряемся! -  уверял Акима, а  может, и
себя  Парамон  Парамонович. Аким  улавливал:  побаивается  он  отрываться от
Енисея,  подпору  ищет.  И  со   всей  бы  душой  сделался  подпорой  такому
редкостному  человеку  Аким,  да  робел-то  еще больше,  казалось:  там,  за
Енисеем, совсем другая планета, и люди там другие, и ходят они по-другому, и
едят другую пищу, и говорят на другом языке.
     Словом, как  ни  горько  было Акиму, проводил он  Парамона Парамоновича
Олсуфьева  с супругой,  которая столько лет  мамкой ему была, на  неведомую,
героическую  целину  и  скоро  получил  оттуда  письмо,  довольно бодрое,  с
некоторой, правда, долей смущения,  в нем запрятанного:  Парамон Парамонович
сообщал,  что  в  Казахстане  тоже  есть  река под названием Иртыш. "Енисею,
конешно, далеко  не родня, однако плавать по  ней можно, хотя бы шкипером на
барже..."
     "Вот  и ладно! Вот  и хорошо!" -  поняв, что человек устроился пусть на
тихую, но все  же на речную работу и успокоился  буйным сердцем, порадовался
Аким, тоже успокаиваясь. Сам он к той поре работал уже шофером на самосвале,
сделался  по одежде и привычке  каждодневно бегать в кино и на  танцы совсем
городским человеком, однако часто выходил и на берег реки. Летнюю белую ночь
насквозь, бывало, просидит на траве,  уткнувшись подбородком в колени, глядя
в те  голубые  пространства, куда уходила великая река  Енисей. Дальше  было
много рек,  речек и озер, а еще  дальше  - холодный океан, и  на пути к нему
каждую  весну восходили  и  освещали  холодную  полуночную  землю  цветки  с
зеркальной ледышкой в венце.

ПОМИНКИ

     Тем  летом  Аким работал  в  геологическом  отряде  на  притоке  Нижней
Тунгуски Ерачимо - числился водителем вездехода, а вообще-то слесарил, гонял
движок, был  мотористом  насосной  станции, лебедчиком, заправщиком  буровых
долот, словом, всего и  не упомнишь, кем он был и какие работы выполнял. Сам
о  себе  он  скромно  сообщил:  "На  самолете,  пана,  ессе  не летал.  Надо
попробовать. Говорят, ниче особенного, толкай рычаг  вперед, тяни назад, как
поперечную пилу..."
     Помогал Акиму  в  разнообразных и необходимых в разведывательной работе
делах парень не парень,  мужик  не мужик, хотя  было ему уже  за тридцать, и
весь он Север прошел, по имени Петруня.
     С Петруней делил Аким хлеб  и соль пополам и в добавку отборные матюки,
которые  они  всаживали  поочередно  в  вездеход,  совершенно  расхряпанный,
раздерганный, работавший на одной  нецензурной брани  и могучем  железе. Им,
этим рукотворным "железным конем",  Аким  с Петруней  били  дороги  в  лесу,
очищали "фронты работы",  вытаскивали  севшие в  болотах  машины,  один  раз
вертолет из  болота  выволокли.  Но, надорванная болотными хлябями и тайгой,
доведенная до инвалидности  работавшими на ней летучими  забулдыгами, машина
была в таком состоянии, что чем дальше в лес, тем чаще смолкал ее бодрый рык
и останавливалось наступательное движение.
     Пнув "коня" в грязную гусеницу, сказав, что это не техника, а  какой-то
"тихий  узас",  водитель  с   помощником   отправлялись   требовать  расчет.
"Договорчик заключили?  Денежки пропили?  То-то", -  никакого  расчета им не
давали.
     Аким, дрожа  голосом, кричал:  "Ё-ка-лэ-мэ-не! Ё-ка-лэ-мэ-нэ! Как  так,
понимас?"  Петруня  рвал  на  себе  рубаху,  пер  татуированной   грудью  на
начальство, уверяя, что он никого и  ничего не боится, потому что весь Север
и  плюс  Колыму  освоил,  но  сломлен  ими  не  был. И  вообще  судом его не
застращаешь: после суда  его  пошлют  вкалывать тоже в экспедицию,  только в
другую, где руководители поразворотистей, у них  не забалуешься, и определят
его  на  машину, может,  даже  на новую, если  нет  машин,  он киномехаником
заделается,   не  киномехаником,  так  бурильщиком,  не   бурильщиком,   так
коллектором,  не  коллектором,  так  стропальщиком,  не  стропальщиком,  так
лебедчиком, не лебедчиком, так...
     На "ура" Петруню не ваять и не переорать - это знали все руководители и
потому давили главным образом на Акима,  который судов побаивался, никогда и
ни за  что не привлекался,  в кутузках  не сиживал. Начальство же  всякое он
почитал и жалел. Кончалось дело тем, что Аким хватался за голову, восклицал:
"Удавлюся!"  -  возвращался  к  "коню",  чтобы трудом  и  изобретательностью
вдохнуть в  его хладное железное чрево  жизнь и  повести за  собой по  новым
трассам  и  боевой дорогой отряд  разведчиков  земных и всяких других  недр.
Петруня ругался на  всю Эвенкию,  обвиняя  Акима в бесхарактерности, уверял,
что при таком  поведении  он  долго  на этом бурном свете  не  протянет,  но
напарника не покидал, понимая, что тут, на Ерачимо, они как  передовой отряд
на войне - друг друга предавать не имеют права.
     ...Устав от ругани, криков, проклятий, ковырялись водитель с помощником
в  машине,  мирно  уже помурлыкивая старинную  песню здешнего происхождения:
"Вот  мчится, мчится скорый  поезд  по туруханской  мостовой",  и неожиданно
услышали  плеск,  шлепанье,  сопенье,  подняли  головы и обмерли: саженях  в
двухстах,  не  далее, стоял в  речке  лось, жевал  водяные  коренья, и с его
дряблых губищ,  с  волос,  висюльками вытянувшихся,  и  со  всей  изогнутой,
горбоносой морды капала вода, неряшливо валилась объедь.
     Аким  пал  на брюхо и пополз  к лагерю - там у него ружье, расшатанное,
опасное с виду,  но  еще  способное  стрелять. Разведчики недр, узнав, в чем
дело,  ринулись было полным составом за  Акимом - затощали на  концентратах,
консервированном борще и кильках  в томате, жаждали  мяса, но больше зрелищ.
Аким   приказал  боевому  отряду,   состоявшему   в  основном   из   недавно
освобожденного  элемента, ложиться наземь и  не дышать. Лишь  Петруне не мог
отказать Аким  в  удовольствии  посмотреть,  как  это  он, его, так сказать,
непосредственный  начальник,  друг  и  товарищ  по  боевому  экипажу,  будет
скрадывать и валить зверя.
     Надо  сказать,  что  жизнь  зверя, в частности  лося,  по  сравнению  с
тринадцатым годом  в  здешних  краях совсем не изменилась.  На Калужском или
Рязанском шоссе  добродушная  зверина могла себе  позволить шляться,  норовя
забодать  "Запорожца"  или другую  какую машину, либо являться в  населенные
пункты и  творить  там  беспорядки, на радость  детям  и местным газетчикам,
которые тут  же отобразят происшествие,  живописуя, как домохозяйка Пистимея
Агафоновна метлой прогоняла  со двора лесного  великана, норовившего слопать
корм ее личной козы.
     В  отдаленных  краях,  подобных  Туруханскому  или  Эвенкийскому,  лося
гоняют,  словно зайца,  норовят его  употребить на  приварок себе и на  корм
собакам, другой раз  на  продажу и пропой.  Оттого сохатые  в  здешней тайге
сплошь со старорежимными ухватками, всего больше надеются на слух, нюх да на
резвые ноги, а не на охранные грамоты.

     В  последние  годы  покой  сохатого  нарушился,  правда,  не  только по
окраинам  страны, по непролазным и ненадзорным  дебрям, всюду нарушился,  не
исключая   лесов  и   околостоличных.   Все   тут  законно,  все   образцово
организовано. Заранее приобретаются  лицензии,  заранее определяется  район,
где  не  только  водится  зверь под  названием  сохатый,  но и скотинка  под
названием  егерь,  падкая  на   дармовую  выпивку,   столичные  сигаретки  и
свеженькие анекдотцы.  Облик  и  сущность  подобного  холуя,  к