да-то ввысь, в пламени, в искрах.
     Кто-то силился запеть, кто-то сплясать, но больше целовались и плакали.
     - Гул-ляй, мужики!
     - Однова живем!
     - Ниче не жалко!
     -  Ради  такого вот  праздника  колеем на  реке,  под  дулами ружейными
крючимся!
     - Га-ай-ююю-гав! Гай-ююю-гав!
     - Э-эх, люби-и меня, детка-а, покуль я н-на в-воле-й... Врезать бы кому
по рогам! Душа горит, драки просит!
     - И попадешь на пятнадцать суток!
     - Да-а, времена-а! Ни тебе напиться, ни тебе потилискаться!..
     - Зато кино кажин день!
     - Кино? Како кино! Я те вот вмажу по сопатке, и будет кино!
     - Э-э, мужики! Гуляй, веселись, но без драки.
     - А че он?
     - Дак я же шутю!
     - Шутю-у-у!

     У т-тебя в окошке све-ет,
     Ат ево покою не-еэт,
     В том окне, как на екране,
     Твой знако-омай си-и-илу-э-эт...

     - Это че, силует-то?
     - Хвигура!
     - А-а.
     - А я еще вот че, мужики, спросить хочу: ланиты - это титьки, што ль?
     - Шшоки, дура!
     - О-ой, о-ой, не могу! Ты б ишшо ниже мыслей опустился-а!..
     -  Поехали,  мужики, поехали! Поехали, поехали!  С орехами, с  орехами!
Трай-рай-трай-рай-рам...
     И все это  время сотрясал воздух,  раскатывал каменья  по  округе рыбак
Грохотало, съевший буханку хлеба, беремя луку,  пластушину сала. Сон его был
безмятежен и глубок.  Он  ничему не внимал,  лишь  когда канительный Дамка в
пляске наступил  ему на  руку или еще на что, остановил на  мгновение  храп.
Сразу сделалось  слышно коростеля и других птиц  в природе:  отмахнул Дамку,
точно комара, и пока тот, ушибленный приземлением, взнимался  из-под берега,
отплевывался, Грохотало снова равномерно заработал всеми своими двигателями,
колебля костер,  всасывая в  себя  земную тишь,  ароматы  цветов,  прохладу,
изрыгая все уже в переработанном  виде вонючим, раздавленным, скомканным. Но
вот  наступили  сбои  в  могучей  моторной работе, раскаты  храпа  временами
замирали совсем, раз-другой Грохотало шевельнул горою спины, простонал вдруг
детски  жалобно  и  сел,  озирая  потухшими  глазами компанию,  узнал  всех,
растворил  с завыванием  красную  пасть,  передернулся,  поцарапал  грудь  и
удалился во тьму. И  вот он возник в свете костра, чего-то неся на вытянутых
руках. Не  сразу,  но различили мужики  белой курочкой сидящую на пластушине
сала пухленькую пластмассовую бутыль.
     - Цэ напыток - самогнали! Трэба знычтожить, хлопци, як ворога!
     - Х-ха-а! Самогнали, значит?
     - Грузинский, стало быть, напиток-то?
     - Токо на чушанских дровах вареный!
     - Сало, хлопци, тэж  трэба  зжуваты!  А потом Черемисина, й-его  батьки
мать!..
     - Ай да Грохотало!  Челове-эк!  А  Черемисина све-де-о-ом! И  не  таких
сырыми съедали!..
     - Н-не выйдет!
     - Че-о! Кто это сказал?!
     - Стой, ребята, стой! Человек же угощает от всего сердца...
     -  Се-ерца-а-а,  т-тибе  ни хочется  поко-о-ой-йю-у-у,  се-е-ерца,  как
хорошо на свети жи-ы-ы-ыть...
     Крепко выпив,  к  душе  нахлебавшись ушицы,  поговорив  и  даже  попев,
незаметно ушел  домой на лодке  рассудительный старший  Утробин. Свалился за
бревно Дамка и, съедаемый комарами, вертелся там, поскуливая, - тревожен был
его сон - снилась ему жена.  Обхватив Командора пухлыми лапищами,  Грохотало
тревожил ночь  и  округу осевшим  от  простуд, но все  еще  великим голосом:
"Маты! Маты! Ждэ свого солдата, а солдат спыть вичным сном!.."
     По лицу Акима катились слезы. Он с непомерной горестью и любовью глядел
на всех, тряс головою, брызгая солеными каплями в  костер,  выговаривал, как
ему казалось, про себя:
     - Эх, Колька, Колька! Зачем ты помер! Гулял бы с нами...
     В  какое-то  время  затяжелел  и  Грохотало,   забыл  про  осетра,  про
Черемисина, про бойкую свою бабу, но про родину,  видать,  еще помнил  и без
конца повторял,  уронив большое лицо на  студенисто  вывалившуюся  в  разрез
рубахи грудь:  "Маты,  маты...  Ждэ  свого солдата,  а солдат  спыть  вичным
сном..."
     И  подумалось мне  в  ту минуту,  что в словах  этих простых и  великих
судьба  всех нас - только то и делают наши матери, что ждут домой  солдат, а
они  спят где-то вечным сном;  думать  и печалиться мне мешал  Командор,  он
плакал на моей груди и  настойчиво просил написать роман про его дочь Тайку.
Плакал  и  городской  компаньон, этот уж просто  так,  от пространственности
русской души.

     Утром хмурый Аким подгребал жар под ведро с остатками ухи и под чайник.
От меня он  воротил морду, бросая  украдкой взгляды  на лодки,  повисшие  на
концах.  Туман,  редкий, летучий, скрадывал лодки. Они темными пятнышками то
возникали,  то  исчезали вдали.  В  лесу, в  кустах, на травах, на  камнях и
бревнах  сыро. От  ледяного хребта, убывающего  на  глазах,  тащило  знобкой
стужей,  льдины  оседали,  рассыпались  со   звоном  острыми  продолговатыми
штырями. На расколотом чурбаке  стояла кружка с  зельем "порхвей" - лучше не
скажешь. Вчера я пригубил из "огнетушителя" - и на контуженой голове  вместе
с шапкой вроде бы приподнялась и черепная коробка. Отказавшись от "порхвея",
я похлебал ухи, попил густого чая, для аромата приправленного смородинкой, и
почувствовал себя бодрей.
     - Пора и нам на самоловы.
     Аким  подсечно  дернулся,  глянул на меня и тут же принял отсутствующий
вид - ох уж эти мне северные хитрованы-мудрецы!
     - Поплыли, поплыли!
     - Куды поплыли?
     - На самоловы.
     - А ты их ставил?
     Я  хмуро  ему  объяснил,  что  нет,  не ставил  и  ставить  не буду. Но
посмотреть на эту хреновину мне позарез  необходимо, и пусть он  не юлит,  я
еще в тот, прошлый приезд, когда он смылся с Опарихи, якобы караулить лодку,
а  после  угощал  нас стерлядью, купленной  "за  руп",  усек:  у него  стоит
самолов.
     - Сто ты, сто ты, пана! - Аким отмахнулся, как от нечистой силы. - Чего
с похмелья человек не набуровит! Тихий узас!
     Я наседал на Акима все решительней, объяснял, что моя профессия состоит
в том, чтобы все знать и видеть. Ошарашил его рассказом, как бывал в кирхах,
в православных  церквах,  даже  в  мечеть заходил. Заносило меня  в морги  и
родильные дома, посещал милиции, тюрьмы, колонии, ездил на юг и  на север, в
пустыни  и кавказские сады,  общался со стилягами  и сектантами,  с ворами и
народными артистами, с проститутками и героями труда.
     - Один раз даже в комитете по кинематографии был.
     -   Там  кино   делают?  -   Аким  зарделся,  с  очень  уж  обостренной
заинтересованностью встретив это сообщение.
     "Так бы и треснул!" - глядя на пухом заросшую по желобку шею, озлился я
и кивнул на реку:
     - С ними на самоловы выпрошусь.
     -  Зачем  тебе  самолов?  - с невеселой усмешкою и снисхождением молвил
Аким. - Иди харюзов удь. Оне, - кивнул он на реку, - управятся и без тебя...
     - Харюзы мне надоели.
     - Ё-ка-лэ-мэ-нэ! Ну сто ты будес с  им делать? - взвился Аким, - Нету у
меня самоловов, нету!
     Я протянул ему руку:
     - Спорим?
     Аким руки моей не заметил, с досадой опрокинул кружку чаю, пнул банку -
не успокоился.  Хряснул "огнетушитель" о  камень так, что брызнуло стекло во
все стороны, будто мина разорвалась. Командор висел уже на нижнем конце.
     - А не продернес? - сломленно спросил Аким, царапая изъеденное комарами
ухо.
     - Чего?
     - В газетке не продернес? Музыки опасаются...
     - Ф-фу ты! Да на вас никаких газет не хватит! - И чем дальше я ругался,
тем  оживленней  становился Аким.  Мигом  приволок  он  из  кустов  "кошку",
веревки, весла, наставляя при этом меня:
     - Конесно. Продергивать дак всех, а се нас однех-то? -  и подмигнул мне
припухлым глазом. Усадив меня за весла, чтобы сплыть с мели и завести мотор,
он  показал  глазами на  ближнюю лодку  и приглушенно  добавил:  -  Народ-то
видал?! Тихий узас! Ты уедес, тебя не достать, меня уканают...  - Прежде чем
дернуть  шнурок,  Аким в  нерешительности  помедлил и  все  же показал руку,
которую во  все  дни этого моего приезда прятал от  меня:  на  запястье швом
электросварки бугрился неровный, багрово-синий  рубец. - Под смертью недавно
был.  Побаиваюсь теперь  ее. После  расскажу, - рванув шнурок, крикнул он и,
развернув лодку, повел ее встречь течению, хлопнув ладонью по борту, - знак,
чтобы я заткнулся и ему не мешал.
     В  детстве   мне   доводилось   видеть  ловлю  самоловами.   Тогда   ее
браконьерской никто не считал, тогда было много рыбы, а рыбаков мало, всякая
добыча пропитанья почиталась. И вот предстояло вновь увидеть  самый жестокий
после битья  острогой и глушения взрывчаткой лов рыбы. Аким уцелил  взглядом
ориентир на берегу  - ставят самоловы и сети без наплавов, найти ловушки  на
дне широкой  и быстрой реки целая наука,  и  наука  сложная. Ориентир, как я
догадался, -  лиственка с  корявым, давно засохшим  братним стволом.  Только
снесло  лодку  до  этой лиственки,  Аким  врубил  скорость, но не  полную, и
какое-то  время  на тихом  ходу  лодки шевелил губами - считал. За двухсотым
отсчетом Аким выбросил кошку,  стравил веревку,  намотал ее  на руку.  Кошка
скребла  дно и  могла  зацепиться за  коряжину, за топляк, за камень,  но ей
надлежало  цапнуть самолов. Веревка дернулась,  лицо  Акима напряглось, он с
силой уперся ногами в поперечину лодки и выключил мотор.
     - С  первого раза! -  улыбнулся он и начал рывками выбирать  веревку. -
Когда дак замаесся...
     - Может, это не самолов?
     - О-он. Тетива пружинит, - охотно пояснил Аким, - задева рвет. Из лодки
вылетишь! Плюхнесся, лодку унесет. Цирк!
     Лодку  давило глубиной,  течением  и  тяжестью самолова.  Вода  натужно
бурлила  по  бортам  и  у  носа  лодки.  Умаянно  покуривая,  мимо  сплывали
осмотревшие  свои  ловушки  добытчики.  Раньше  всех управился и  умчался на
"Вихре"  Грохотало  - ждала  работа  на  свиноферме,  опаздывать  он боялся.
Командор,  сбрасывая  рыбу в мешок,  плевал  за  борт.  Аким снова  его  "не
замечал" и, не к нему, а ко мне обращаясь, чеченец известил, ругаясь:
     - Прокутили! Из двадцати семь!
     - Чего семь?
     - Живых.
     - А остальные?
     Аким из-подо лба зыркнул на меня - чего вяжешься?!
     - Остальные за борт.
     -  Но  они  же...  - залепетал я. - Народу по Енисею  шляется  всякого.
Выловят, съедят...
     -  И подохнут к ... матери! - харкнул в воду  Командор и рванул шнур. -
Меньше  шляться  будут! - Оставляя чистый пенистый след  за кормою дюральки,
Командор промчался домой, подняв прощально руку в красивом салюте.
     Подошел наш самолов на кошке.  Давши мне в руки туго  натянутую тетиву,
Аким приказал  очищать с  крючков  шахтару - так  здесь зовется водяной сор,
наказывал быть  как  можно осторожнее -  оплошаешь, удой  насквозь  просадит
руку.
     Вот и уда. К капроновой крепчайшей тетиве капроновым коленцем подвязана
большая, покрытая тонким слоем  олифы  круто  загнутая  уда без жагры,  но с
острейшим   жалом.   На   изгибе   уды  коротеньким   коленцем  прихлестнута
пенопластовая  пробка. Касания  пробки легки,  щекотливы. Таких  веселеньких
"игрушек"  на одном  только  конце четыреста-пятьсот  штук.  На  верхнем  по
течению конце самолова - становая, тяжелая якорница. К  ней прикреплена сама
ловушка.  Выметанный по течению и  местами сдавленный легким грузом, самолов
на нижнем конце тоже укреплен якорницей. Бросить самолов в воду, закрепить -
полдела. Главное - угадать им в уловистое место, где рыба собирается стаями,
нащупать  вслепую каргу  и струю, чтобы все  время мотались, играли  пробки,
привлекая "побаловаться"  с  ними, или,  сбитую  с  карги, катило  бы рыбину
струей прямиком  на занозистые крючки. Сколько рыбы накалывается, рвет себя,
уходит в муках умирать или мыкать инвалидный  век - никто не ведает.  Рыбаки
как-то проговорились  -  верная половина.  Но и та рыба, которая  уцепилась,
сильно испоротая,  замученная водой, скоро отдает  богу душу. Уснувшая же на
крючке рыбина, особенно стерлядь и осетр, непригодна в  еду - какая-то белая
личинка  заводится  и размножается в жирном теле красной рыбы, полагают, что
окисление жира происходит от смазанных олифой крючков.
     Уснувшую на удах рыбу прежде увозили на берег, закапывали, но раз ловля
стала  нечистой, рваческой,  скорее  дохлятину  за  борт, чтоб  рыбнадзор не
застукал. Плывет рыба, болтается на волнах, кружится в улове, приметно белея
брюхом. Хорошо, если чайки, крысы или вороны успеют  слопать ее. Проходимцы,
пьяницы  и просто тупые мародеры продают снулую рыбу. Загляни, покупатель, в
жабры рыбине и, коли жабры угольно-черны иль с  ядовито-синим отливом  - дай
рыбиной по харе продавцу и скажи: "Сам ешь, сволочь!"
     На Акимовом самолове из тридцати двух стерлядей живых девять. С горьким
вздохом сожаления  Аким отбросил дохлых рыб в  нос  лодки. Мне так  хотелось
описать  рыбу,  бьющуюся  на  крючке, слепо  бунтующую, борющуюся  за  себя,
воспеть азарт  лова, вековечную радость добытчика.  Нечего  было  воспевать,
угнетало  чувство  вины, как будто  при мне истязали младенца  иль отымали в
платочек  завязанные  копейки у старушки. Я попросил  Акима отвезти меня  на
берег  - чай буду варить,  за цветами схожу, луку нарву. Не прекословя, Аким
завел мотор, послушно высадил меня на берег.
     -  Говорил  я те, говорил?!  Разостроишься только, -  тихо сказал  он и
уплыл досматривать второй конец.
     На беду, попался осетришка килограммов на двенадцать, запоролся удами -
долго не выплывали на самоловы -  похороны, поминки, меня остерегался ловец,
после  загулял.  Когда  Аким  тащил  рыбину через  плечо,  вдруг  с  треском
оторвался  клапан  жабры  -  осетрина,  скомканный, прелый,  упал на  камни,
полезли из него пузырем кишки.
     - Медведь сожрет, может?
     - Нет, не  станет, - потупился Аким. - Даже он,  скотина,  привычная ко
всякой  дохлятине, загнется.  Такая, пана,  отрава  в  этой рыбе.  Тарзан...
Помнишь,  на  Опарихе  который  остался,  дурак-то?  - приплыл за  им. Воет.
Оголодал. Налим  на уду впоролся. Я  и  дай Тарзану,  -  Аким вымыл  руки  с
песком, и мы неторопливо пили чай. - Там вон Тарзан закопан, - после долгого
молчания мотнул он головой на заросли тальников в устье Опарихи.
     - Прошу тебя, Аким, сними эти ловушки, сними! Иначе я к тебе не приеду.
     Сложив пожитки в мешок  и в ящичек из-под самолова, Аким снес багажишко
в лесную утайку - мы отправлялись на весь день удить хариуса - и уже в лесу,
на привале прервал молчание.
     - Хошь не хошь, концы сымать придется. Родня покойника наказала: лодку,
мотор, снасти сдать в целости и сохранности.
     Родственнички! Достойные дети  мизгирева  гнезда! Много лет Аким, кроме
Колиного дома,  не знал никакого приюта.  Его, этот домишко,  и строили  они
вместе,  деньжонки, какие  зарабатывал Аким, нес как  в свою семью, лодочный
мотор, битый-перебитый,  ношеный-переношеный,  по  гайкам перебирал,  варил,
паял, лодку  упочинивал, затыкал,  смолил, дров на зиму  наплавил... Но ушел
друг из жизни -  и от ворот  поворот человеку. Дешево, не  по-сибирски мелко
начали вести себя за гробом мои земляки, и не только в Чуши.
     -  Нис-се-о-о! - бодрился  Аким. -  Нисе-о. На  Сурниху  подамся. Новый
леспромхоз  там  открывается.  Пять  специальностей,  пана,  имею,  нигде не
пропаду!
     В устье речки Сурнихи вырос поселок. Электричество  на улицах светится,
клуб  возведен,  столовая,  детсад,  жилье,  тротуары  проложены.  Заселение
поселка начнется осенью,  заготовка древесины зимой, а тут такая невидаль  -
все  готово  для  рабочих. Везде бы так  -  сначала условия человеку,  потом
работу с него спрашивай.
     Мои  мысли  взяли  разгон: что,  если  и  древесину здесь станут  брать
разумно,   по-хозяйски,   не   устраивая  мамаева  побоища   на   лесосеках?
Приенисейская тайга необозрима, много в ней спелого,  перестойного леса, так
остро  необходимого большому  хозяйству страны.  И  вот,  пять  и десять лет
спустя  приехать  бы к Акиму  в  гости, посетить могилу за  околицей старого
поселка,  где  под кустом  смородины успокоенно  лежит  рано изработавшийся,
много бед  и  мало  радостей повидавший  брат,  порыбачить  на Опарихе,  где
рыбачили мы когда-то так памятно, компанией, уснуть под слитный шум кедров и
темных елей. Их слышал брат, слышат дети и слышали бы дети его детей.


ЦАРЬ-РЫБА

     В поселке Чуш его звали вежливо и чуть заискивающе - Игнатьичем. Был он
старшим  братом Командора и  как к  брату,  так и ко всем остальным чушанцам
относился  с  некой   долей  снисходительности  и  превосходства,  которого,
впрочем, не выказывал,  от  людей не отворачивался,  напротив,  ко всем  был
внимателен, любому приходил на помощь, если таковая требовалась, и, конечно,
не уподоблялся брату, при дележе добычи не крохоборничал.
     Правда, ему и делиться не надо было. Он  везде и всюду обходился своими
силами,  но был  родом здешний - сибиряк - и природой самой приучен почитать
"опчество", считаться с ним, не раздражать  его, однако шапку при этом лишка
не ломать, или, как здесь объясняются, не давать себе на ноги топор  ронить.
Работал он  на местной пилораме наладчиком пил  и станков,  однако все  люди
подряд,  что  на  производстве,  что  в  поселке, единодушно  именовали  его
механиком.
     И был он посноровистей  иного  механика,  любил  поковыряться  в  новой
технике,  особенно  в  незнакомой,  дабы  постигнуть ее существо.  Сотни раз
наблюдалась такая картина: плывет по Енисею лодка сама собой, на ней дергает
шнур  и  лается  на  весь  белый свет  хозяин,  измазанный  сажей,  автолом,
насосавшийся бензина  до того,  что высеки  искру -  и у него  огонь  во рту
вспыхнет.  Да нет ее, искры-то, и  мотор никаких  звуков не  издает.  Глядь,
издали несется дюралька, задрав нос, чистенькая, сверкающая голубой и  белой
краской, мотор не трещит, не верещит,  поет  свою песню довольным,  звенящим
голоском -  флейта,  сладкозвучный  музыкальный инструмент, да и  только!  И
хозяин  под  стать  своей  лодке:  прибранный, рыбьей слизью не  измазанный,
мазутом не пахнущий. Если летом, едет в бежевой  рубахе, в багажнике  у него
фартук  прорезиненный  и  рукавицы-верхонки.  Осенью  в  телогрейке  рыбачит
Игнатьич и в плаще, не изожженном от костров, не изляпанном - он не будет  о
свою одежду руки вытирать, для этого старая тряпица имеется, и не обгорит он
по пьянке у огня, потому что  пьет с умом,  и лицо у Игнатьича  цветущее,  с
постоянным  румянцем на  круто  выступающих подглазьях  и чуть впалых щеках.
Стрижен Игнатьич  под  бокс, коротко  и ладно. Руки  у  него  без  трещин  и
царапин, хоть и с режущими инструментами дело имеет, на  руках  и переносице
редкие пятнышки уже отлинявших веснушек.
     Никогда и никого не унизит Игнатьич вопросом: "Ну, что у тебя, рыбачок,
едрена  мать?"  Он  перелезет  в  лодку,  вежливо отстранит  хозяина  рукой,
покачает головой,  глядя на мотор,  на воду в кормовом отсеке, где полощется
старая  рукавица  или  тряпка,  култыхается  истоптанная  консервная  банка,
заменяющая черпак, прокисшие рыбьи потроха по дну растянуты, засохший в щели
пучеглазый ерш.  Вздохнет выразительно  Игнатьич, чего-то крутанет в моторе,
вытащит,  понюхает и скажет: "Все! Отъездился мотор,  в утиль надо сдавать".
Либо  оботрет деталь, почистит, отверткой  ткнет  в  одно, в другое  место и
коротко  бросит: "Заводи!" - перепрыгнет  в  свою лодку,  достанет  мыло  из
карманчика  лодки, пластмассовую щетку, руки помоет и тряпицей их вытрет.  И
никакого магарыча ему не надо. Если пьет Игнатьич, то только на свои и свое,
курить совсем не курит. В  детстве, говорит, баловался, потом - шабаш -  для
здоровья вредно.
     - Чем тебя и благодарить, Игнатьич?
     - Благодарить?  - усмехнется Игнатьич. - Ты бы лучше в лодке прибрался,
сам  обиходился,  руки  с песком  да  с  мылом оттер. Чисто  чухонец, прости
господи! - Оттолкнется веслом  Игнатьич, шевельнет шнурок -  и готово дело -
только его и видели!  Летит дюральк