о том, что  происходит не в миру, не на свету, а в воде, под лодкой.
Там,  внизу, следом за большой  рыбой, вспахивающей дно реки,  будто пашню -
Аким видел пашню в кино, -  теснятся косяки тугунка, ельцов, селедок и этого
рванья, шпаны-то водяной - ерша, про которого опять же бригадир так славно и
складно сказывал: "Ухи  из ерша съешь на копейку,  хлеба расплюешь на рупь!"
Подбирает  мелкота  все,  что  плывет следом  за  плотными косяками строгой,
жирующей рыбы, и, обнаглев, иной  ершишко затешется меж  чиров иль муксунов,
выхватит из губатого рта рыбины вьюнка или  козявку, та покосится на нахала,
гляди, дескать,  я терплю, терплю  да и ахну хвостом! И бывает,  рассердится
вальяжная, косячная рыбина, мотнет  мордой, шарахнет хвостом - тучи  мелкоты
тогда,  взрябив  водяное  поле,  метнутся кто  куда, высыплются  на  отмель,
забрызгаются по  опечкам, а их чайки  цап-царап, цап-царап! У этой пташки не
зазеваешься, она  настороже  днем и ночью и  век  голодная, нутро у нее, как
решето, - всякий корм насквозь просеивается без задержки. Только вот влетела
белым метлячком живая мулявка в визгливое горло и сей же миг  выпала  из-под
хвоста   известковой  кляксой.   "Ваших   нет!"   -  говорили  картежники  в
боганидинском бараке. Чайка ярким клювом перья чистит, холит себя, дородную.
Сварливая  птица,  неспокойная,  жадная, а улетит - пусто  без нее  на реке,
будто в  нынешней Боганиде. Вот перестала  чиститься чайка,  приподнялась на
розовых  лапках,  толкнулась,  взлетела,  хвать  рыбину  с  воды,   больную,
поврежденную  ли,  поверху  полоскалась рыбина;  чайка - санитар, чайка реку
чистит, рыбий род крепит, выедая слабую и заразную тварь, мальков на отмелях
пежит, физкультуру им делает, осторожности учит.
     Катятся мысли Акима,  катится  сеть по чистому песчаному дну.  Дрогнули
ряды поплавков в серединном урезе сети, засуетились поплавки, запоныривали и
огрузли -  большая рыбина втяпалась, может,  осетр, может, таймень, может, и
нельмища. Пришла  нельма,  пришел  осетрина или  таймень-бандюга на  отмель,
затесался в толпу косячных рыб, толкается, корм из-под носу выгребает да еще
норовит  схватить зеворотую рыбину, какая  ему  по глотке, а  того не видит,
что, пока шухер наводил, будто блатняга в клубе, по песчаному дну, вкрадчиво
побрякивая костяными кибасьями, наползла сеть, и облачком колышущийся подбор
коснулся  паутиной  ниток наглой морды. Не  понимая, что  это  такое посмело
мешать ему  жрать и развлекаться, тряхнул мордой разбойник и почувствовал на
крышках жабер петлю ячеи  - сразу в панику. Хищник любит сам хапать, но чтоб
его ловили - ему не по сердцу. Тягу хотел задать, рванулся изо всей дурацкой
силы. Верток, силен хищник, но на месте ему не развернуться,  непременно его
вперед  бросит,  значит,  дальше  в сеть.  Рвать  ее,  пластать,  противную,
удушливую возьмется, забушует, завозится и вдруг отяжелеет, повиснет в сети,
увлекая тетиву и наплавки в глубину.
     Косячная рыба спокойна, нетороплива, пятится перед сетью, не переставая
кормиться,  - не хочется  ей  покидать  кормные отмели,  шевелиться  лень  -
ожирела. Сеть  подсекает нижней тетивой косяк,  сгребает  его, будто овощь в
мешок.
     "Так-то вот! Не зевай! Кто-нибудь кого-нибудь все время  имат и ест!.."
Боганидинская  тоня  четыре   версты.  Чего  только  не  передумаешь,   пока
проплывешь ее с сетями по тихому, едва заметному течению. И нет на этой тоне
лодок,  словом перемолвиться не с кем. Осталась в Боганиде Афимья Мозглякова
-  караулит  имущество:  матрацы,  койки,  одеяла,  невод  да всякий  разный
инвентарь.  Еще Киряга-деревяга  остался. Слух есть,  скоро и они  уплывут в
поселок Чуш. Тамошний рыбкооп примет по акту инвентарь  и определит Афимью с
Кирюшкой на работу. Что будут  делать касьяшки  на Боганиде - ума нет!  Мать
думать  так  и  не  научилась.  Болтает вон ногой за бортом, дымит цигаркой,
щурится блаженно и поет все одно и то же, про малину да про калину.
     В  начале сентября  накоротке, но  буйно  вспыхнет  тундра  и сделается
сплошь облитой раскаленным металлом - это разгорится мелкий, черствый листок
на карликовой березке, на голубичниках, тальниках. Скромным ситчиком зарябят
болота, на  которых багульники будут держать окорелый продолговатый  лист до
больших холодов, а  потом потемнеет,  отмякнет тундра и  сразу же  сделается
голым-голо, всюду проплешины выявятся,  выступят  серые камни,  сухие кусты,
хламье  мхов,  паутина  сопревшей травы, лишь ярче,  пламенней  загорится от
брусники беломошье и угаснет уже под снегом.
     В  предчувствии  недалекой зимы справит  скромная северная  земля  свой
последний в году праздник, обмерев от собственной красоты на неделю-полторы.
А потом как бы пробно шевельнет ее легким ветром, выдует искру из громадного
костра,  покружит  ее  и  загасит.  Ветер станет  набирать  силу,  загустеет
искровал, заполощется яркий, короткий листобой по широкой земле, и в полете,
в  круженье  угаснет  северный  листок;  на  земле,  не  догорая,  он  сразу
остужается,  прилипает к  моху,  и  становится  тундра  похожа  на неглубоко
вспаханную бурую пашню.  Но земля еще дышит, пусть невнятно, а все  же дышит
прогретым за лето недром, и несколько дней  кружат над рекой,  над  тундрой,
надо всем  неоглядным раздольем запахи увядающего  лета, бродит пьяная прель
гонобобели и водяники, струят горечь обнажившиеся тальники, и трава, редкая,
северная трава, не  знающая росы, шелестит обескровленным, на корню изжившим
себя стебельком.
     Вдали,  где  берега  Енисея  зависают  над бездной, все  гуще порошатся
сумерки. Оттуда,  с  севера,  с полуночных  мест  наплывает, полнясь в  пути
чугунной тяжестью, долгая ночь. Глядя в не сомкнувшийся пока, но уже заметно
сблизившийся створ берегов,  все  лето  двумя длинными,  зелеными  отводками
враставших в светозарное  небо, Аким ощущал, как всасывает его, мать, лодку,
сеть с крестовиной и все, что есть вокруг них, та, пока еще далекая, но ниже
и ниже  нависающая, тяжелая наволочь. Стонали чайки, плакали гагары, сбивало
в кучу птиц, катало  их  с места на  место,  то  рассыпая  широко, то сжимая
вдохом  вроде бы. Беспокойством охваченные птицы  ввергали  в беспокойство и
все  вокруг.  Скоро-скоро начнет  отжимать холодами  табуны на  юг, дальше и
дальше от родных гнездовий. А пока  возле табунов  стояли на  песках, высоко
подняв головы, сторожевые гуси,  хлопали  мягкими  лопатками  клювов лебеди,
прощупывая донный ил, выбирая из него  еду; по приплескам на долгих ногах за
кем-то  гонялись  не ведающие горя,  всегда хлопотливые и вроде  бы хмельные
кулики; растревоженно клохтал в  кустах куропан, ему никуда улетать не надо,
однако  все  равно  неспокойно. Водой кружило  все  гуще  сыплющихся  мошек,
мотыльков.  Пена  кружилась  в  курьях,  уловах, по  заплесьям.  Тесто  пены
протыкали, теребили из-под  низу  рыбы - начался  ход туруханской селедки  и
редкого уже на Енисее омуля. Гуще, стайней сбился на кормных отмелях муксун,
ближе к ямам покатились  чир  и сиг.  В  такую  пору можно и  нужно  плавать
круглые сутки. Но не на службе, не в конторе, не у заводского  станка Аким с
матерью, эка  беда,  лишнюю  тоню  не сделают, три-четыре  центнера  рыбы не
поднимут - ее ловить не переловить!
     Переглянутся меж собой  сын  с матерью, да  сразу и поймут друг дружку.
Мать табанила  веслом, поворачивала  лодку,  Акимка подгребался  лопашнями к
бережку.  "Ах,  Самара - короток!  Ниспакойная я, нис-па-ко-ойна-я  й-я-а-а,
ус-па-кко-ой ты ми-ня-а-а-а..." Выбирая на уху рыбу, напевала мать, и хорошо
у нее получалось.
     После ушки  и чая  рыбаки отдыхали, нежились  на песке, возле  огонька,
всхрапывая  безмятежно и  вкусно. Ни комара  тебе, ни  мошки,  ни  слепня, и
солнышко еще  нет-нет  да и порадует теплом. Аким  просыпался раньше матери,
выплескивал  воду из лодки, стараясь не стучать веслом,  подскребал  шахтару
совком, крестовину в лодку заносил, крюк и все, что нужно на тоне. Пора бы и
сеть  набирать, да  жалко будить человека. Спит у костерка  мать,  улыбается
чему-то. Снова и  снова  дивуется парнишка тому,  что эта  вот  женщина  или
девчонка  в мокрых бродешках, в  заправленных за  голенища мужицких  брюках,
поверх которых платьишко,  увоженное чешуей и рыбьими потрохами, взяла вот и
произвела его на свет, дурня такого! Подарила ему братьев и сестер, тундру и
реку, тихо уходящую в беспредельность полуночного края, чистое небо, солнце,
ласкающее лицо прощальным теплом,  цветок,  протыкающий землю веснами, звуки
ветра, белизну снега, табуны  птиц, рыбу, ягоды, кусты, Боганиду и  все, что
есть  вокруг, все-все подарила  она! Удивительно до потрясения!  Надо любить
мать, жалеть ее и, когда она сделается старенькая, не бросать, отблагодарить
добром за так вот просто подаренную жизнь...
     Но матери не суждено было стать старенькой. Весной она ездила в Плахино
за Акимом и  Касьянкой, получала  деньги в колхозе,  пировала в  клубе после
собранья, пряталась на берегу  с мужиками. Летней порой она тайком выпила из
консервной банки черный порох, смешанный с паяльной  кислотой, - так научили
ее  многоопытные  плахинские  женщины:   "Семеро  по  лавкам!  Хватит!   Без
артельного стола дай бог  этих голодом не уморить, и кто  будет  возиться  с
восьмым?"  И  мать соглашалась  с  женщинами: "Конесно, конесно,  Касьянке и
Акиму  школу хоть  бросай.  Без грамоты они на реке  вечно  будут колеть.  С
грамотой же Касьянка в воспитательницы детского  сада  выйдет  или портнихой
научится, Акимка заменит Кирюшку, рыбным начальником поступит".
     Перед  тем  как пить  изгонное зелье,  мать зарыла  в землю гнилую ногу
павшего оленя, положила под порог  нитку с иголкой, а приняв питье, полежала
на  топчане,  шепотом  повторяя:  "Помяни, господи,  сыны  эдемские  во  дни
Иерусалимовы глаголящие: истощайте до основания его", - этим словам  ее тоже
плахинские женщины научили, но она их не смогла  все  запомнить, и грамотная
Касьянка записала говорку на  бумагу и,  где мать забывала,  помогала ей  по
записке.
     Ребенок,  по  счету  восьмой,  из матери ушел. Какой он был, куда и как
ушел - никто  не видел. Мать пожила  смирно  сколько-то дней, потом, как  бы
отшибая от себя горе, тряхнула головой:  "Нисе-о-о-о!" - и первое время, как
и прежде, шуточки шутила, ребятишек просмеивала, табачок покуривала,  но все
как бы вслушивалась  в  себя, и тень вечной  северной печали  меркла во тьме
глубоко запрятанного  страха,  и  все  чаще мать хваталась  за  поясницу  и,
обмерев, спрашивала: "Ой, се зэ это тако со мною?.."
     За  лето  мать одряхлела, согнулась, окосолапела, как старая медведица,
румянец  давно погас на ее щеках,  глаза подернулись рыбьей слизью, на ветру
из глаз текло, и белая изморозь насыхала, крошилась из беспрестанно дрожащих
уголков  подглазниц.  "Нисе-о-о-о, пройдет!"  - уверяла она себя и ребят, но
уже не  улыбалась при  этом,  и  голос  ее  был тускл  и  взгляд  отгорелый.
Забросила  она курить табачок,  перестала  петь,  после и разговаривать, ела
через силу, слабея на  глазах. Набирая  сеть,  она вдруг закусывала  губу до
крови, роняла тетиву, наваливалась на  остро  затесанную  кокору носа  лодки
животом и что-то выдавливала из него. Лицо  ее черное, глаза ее, ввалившиеся
не  в  глазницы,  а  словно  в искуренные  трубки,  подавались наружу  и  из
черненьких,  смородиново  поблескивающих,  становились, как у  русских  баб,
светлые  и большие. "И-и-и-ий!" - визжала  мать.  Ребятишки, глядя  на  нее,
кричали со слезами: "Мамоська, не надо! Мамоська, не надо!"
     Преодолев что-то в себе, сломавшись  в пояснице, мать  ползла на  корму
лодки,  брала  весло  и,  пока сплывали  к  тоне, выла  одиноко  и  страшно:
"О-о-о-ой!  О-о-о-о-ой!.."  Но  страшней  воя  было,   когда  мать  пыталась
вспоминать  наговоры,  шевелила  изгрызенными  до мяса  губами:  "Утверди  и
укрепи... как  на той сыроматерной земле, нет ни которой болезни, ни ломоты,
ни опухоли... О-о-ой! - сотвори, отвори... укрепи  жилы, кости, бело тело...
О-о-ой! Не могу, Якимка! Не могу больсе! Сто зэ ты смотрис,  сыносек? Помоги
своей мамоське, ради поха!"
     Изморная  погода  дождями,  снеговой мокретью  отделила двух рыбаков от
всей остальной земли и людей, зови  - не дозовешься, кричи - не докричишься!
Затерянные  в  безбрежье  подросток  и  больная,  изувечившая  себя  женщина
привидениями лепились в лодке - один в лопашнах, другая на корме. Аким везде
за мужика, он и под кибасья,  под нижнюю, тяжелую тетиву становился, сети на
вешала  таскал,  он  и рыбу выгружал, он и лодку на бечеве с тони  к избушке
поднимал, до  того  изработался,  измок,  простыл,  что  все  в нем резиново
пошамкивало,   хрустело.   Изнуренно,   неподатливо    выбирал   двустенную,
крупноячеистую, сажен на сто, сеть, рыба в  которую путалась уловисто, но не
было  уже  от  этого  радости,  только боль  в  руках,  сведенных  холодом и
треснутых от мокра, да тупая тревога на сердце: "Что будет дальше? Что?"
     И тревогу, и всякую  боль  старались оглушать  спиртом. Поначалу питьем
вышибало слезы  из глаз, прожигало  от горла до кишок, рвало в клочья живот,
но куда  денешься, надо греться,  чтобы работать.  Втянулся, привык к спирту
Аким, а у  матери  питье  начало выливаться обратно, она потрясенно вытирала
подбородок,  глядела на руку,  на парящий,  побелевший от  спирта дождевик и
побито, недоуменно таращилась на сына, о чем-то спрашивая взглядом.
     Аким  сердито,  как ему  казалось, на самом деле в ужасе  отвернувшись,
промаргивался на ветер. Ничем  он не мог помочь матери. Надо  было работать,
рыбачить,  план  они  не добрали.  Что  получат  после путины? Сколько?  Чем
кормить семью? Во  что  одевать? Неужто пропасть им всем в одичавшем поселке
Боганиде, на  пустом, бездорожном берегу? Раздражение и жалость,  отчаяние и
тревога терзали  парня,  хотелось порой  изматериться по-мужицки: "Ну што? -
сказать  матери,  -  гулять, плясать  да  ребенков  делать хорошо было? Чего
теперь вот нам делать?!"
     Больной человек, обостренно  все  чувствующий, из  подростка в старушку
перешедшая  мать старалась искупить вину  терпеньем  и  стараньем  в работе.
Держась  за борт лодки, она перебиралась к подтоварнику,  стояла над сетью в
дождевике,  в  мокрых верхонках, закусивши  в губах  плач и вой, механически
перебирала тетиву. Но хватало  ее уже ненадолго, она часто роняла подбор иль
останавливала движенье рук, словно  бы заснув над сетью, и  тогда  "старсый"
всаживал в  нее яростный взгляд и не взгляд,  прямо  сказать,  острогу.  Она
подхватывала сеть,  суетливо перебирала руками, но рыбу  вынимать  из мокрых
ячей уже не могла, не гнулись пальцы, и  поясница не гнулась, как наклонится
- голова ее  передолит, и она ткнется носом в мокрый,  шевелящийся от  рыбы,
ворох сети, притаилась вроде бы, играет, но глаза  под  лоб закатываются,  и
все шепчут, отмаливают беду изорванные в клочья губы: "На ретивом сердце, на
костях  ни  которой  болезни,  ни  крови,  ни  раны...  как  больно-то  мне,
ой-е-е-о-оой!.. Един архангельский  ключ меня... твоя...  сохрани,  коспоть,
сохрани и помилуй, хоросынький ты мо-ой!.." ...

     - Се молотис языком, неверующа  дак?  - сердился Аким  и тут же укрощал
себя. - Господь, он русский, а у тебя мать долганка!
     - Пох один, сыносек, сказывали зэнсыны, - смиренно  ответствовала мать,
опустив страданием испеченные  глаза. И хоть не до конца, хоть отдаленно, до
паренька доходило:  чтобы матери выжить, надо ей во что-то верить, надеяться
на  помощь. Она привыкла ко всегдашней помощи  от людей, но люди разъехались
из Боганиды, и некуда было деваться, надо тревожить бога,  да шибко, видать,
провинилась перед  ним мать,  много нагрешила, и  бог не поворачивался к ней
милосердным ликом.
     Пришел   день,  когда  мать   не  смогла   выйти  на  тоню,   свалилась
окончательно.  И тогда, страшно матерясь и дрожа от  гнева, старший загнал в
лодку двух братьев-парнишек - жрать рыбу могут, значит, и ловить ее годятся.
     За  хозяйку и  сиделку  в доме оставалась Касьянка, исхудавшая до того,
что вроде насквозь  светилась под кожей каждая в ней косточка. От недосыпов,
от непосильной работы у  нее  кружилась  голова, шла носом  кровь  и, как  у
взрослых  изработанных  женщин, ломило руки.  Аким  знал,  что и неугомонная
Касьянка вот-вот занеможет, и тогда всем пропадать.
     Встречь  уже отлетающим табунам  птиц пришел с верховьев катер,  на нем
приплыла за инвентарем - имуществом Афимья Мозглячиха, попроведала касьяшек,
оглядела мать, в бреду шепчущую; "никакой  болезни... ключ един... ни  раны,
ни ломоты..." - и покачала головой:
     - Отгулялась, дева.  Смертные  в тебе ключи открылись.  В больницу край
надо, - и увезла мать на катере обратным  ходом, сказавши, что за остальными
касьяшками приедут из колхоза.
     Уж  по шуге  обстановочный пароход  "Бедовый"  сбирал  с  реки  бакены,
выключал  перевалки  и  привычно подвалил к  Боганиде  -  за  рыбой,  думали
касьяшки.  Но  по  крутому,  скользкому трапу, держась за деревянные  ребра,
задом  вперед  спускался  человек  с такой  знакомой, засаленной  до черноты
деревяшкой  и, когда оказался  на берегу, загреб,  сколько его  рук хватало,
ребятишек и, тычась голым,  мокрым  лицом в жестковолосые  головы, повторял,
давясь слезами: "Сиротоськи вы, сиротоськи!" - с горя, с вина,  от  простуды
ли голос Киряги-деревяги засадился, и слышалось  только: сы-сы-сы -  так что
ребятишки и не разобрали, чего он говорил и почему плакал.
     Быстро скидали касьяшек на "Бедовый". Радостно им было куда-то плыть из
запустелой Боганиды, носились по палубе,  играли, смеялись. Аким с Касьянкой
хотя и унимали ребят, стараясь проникнуться горем, но  у  них тоже ничего не
получалось - привыкли жить без горя и загляда вперед, да и слово "смерть" не
вязалось с их матерью, невозможно было  поверить, что вот была она, их мать,
и  почему-то, как-то  ее  не стало? Такой  человек,  как  ихняя мать,  может
видеться только живой.
     Киряга-деревяга увез  Касьянку  в ремесленное  -  учиться  дома мазать,
белить  и красить.  Всех  остальных  касьяшек  сельсовет из  Плахино отослал
самолетом  в  Енисейский  детдом.  Лишь   Аким   задержался,   затаив  мечту
пристроиться на славный пароход "Бедовый".
     Зиму  он  проколотился в городском интернате,  на казенном довольствии,
учился так-сяк, больше времени проводил не в школе, а в затоне,  добровольно
и бескорыстно помогая вымораживать и ремонтировать "Бедового", занимательную
историю которого, а также его нрав и все на вид суровое и  невзрачное  судно
досконально  изучил. За  трудолюбие,  за  преданность  речному делу  команда
полюбила  подростка,  и он  без  "Бедового",  с  ранней  весны  и  до  осени
выполняющего главную на реке задачу, уже не мыслил своей жизни.
     Прямо  вслед за  ледоходом мятое, кореженое,  битое,  тертое  суденышко
бесстрашно перло по  реке  на север, засвечивая сигнальные  щиты по берегам,
соря по воде  красными и белыми бакенами, и пока "Бедовый" не произведет эту
работу, никакого, по  разумению Акима, пути по реке не было и быть не могло.
Оттираемый льдом, последним покидал реку "Бедовый", собирая уже истрепанные,
штормами  побитые бакены  с облупившейся за  лето краской, и, случалось,  не
успевал улизнуть в затон,  вмерзал где-нибудь в нежилом месте в  лед, однако
пароходные  люди  не покидали  родное  судно, выкапывали в берегу  землянки,
стерегли  "Бедового", вымораживали изо льда,  наводили на нем марафет, какой
возможно, подновляли название и рубку краской, драили  рупор, машину,  руль,
помещения, поднимали  пароход на деревянные катки и  с помощью пароходных же
лебедок, будто быка на аркане, затаскивали его в отбойное место иль в залив,
в неходовую ли протоку, словом, туда, где не раздавит судно ледоходом.
     Самым  большим  начальником  по  путевой обстановке  на  "Бедовом"  был
Парамон Парамонович Олсуфьев, человек совершенно  неприс