а и  уже неторопливо  побрели
вверх по Опарихе.  Чем  дальше мы  шли,  тем  сильнее клевала рыба. Запал  и
горячка кончились. Коля взял  у меня портфель, отдал рюкзак, куда я поставил
ведро, чтоб хариусы и  ленки не  мялись. У рыбы, обитающей  в  неге холодной
чистой воды, через  час-другой "вылезало" брюхо. Тарзан до того наелся рыбой
и  так подбил мокрые лапы на камешнике,  что шел, пьяно шатаясь,  и время от
времени  пьяно  же завывал на весь  лес, зачем, дескать,  я с вами связался?
Зачем не остался лодку  сторожить? Был бы сейчас с Акимкой у стана, он бы со
мной баловался,  и никуда не надо топать. Кукла-работница лапок не намочила,
шла верхом, мощным  лесом и только хвостом повиливала, явившись  кому-нибудь
из  нас. Где-то кого-то она раскапывала, нос у нее был  в земле и сукровице,
глаза сыто затуманились.
     Когда-то здесь, на  Опарихе, Коля стрелял глухарину, и  молодая, только
что начинавшая  охотничать,  собака  дуром кинулась на  глухаря. Тот  грозно
растопорщился, зашипел и так долбанул  клювом в лоб молодую сучонку, что она
опешила и шасть  хозяину меж ног.  Глухарь  же до того разъярился,  до  того
ослеп  от гневной силы,  что  пошел  боем дальше, распустив хвост  и крылья.
"Кукла! Да  он же  сожрет нас!  -  закричал Коля. -  Асю его!" Кукла хоть  и
боялась  глухаря,  хозяина  ослушаться  не  посмела,  обошла  птицу с  тыла,
теребнула за хвост. С тех  пор идет собачонка на любого зверя, медведь ей не
страшен, но вот глухаря побаивается, не облаивает, если возможно, минует его
стороной.
     Опариха становилась все быстрей и сумрачней. Реденько выступал мысок со
вбитым зеленым чубом листвы  или в  зарослях осоки. Кедры, сосняки, ельники,
пихтовники  вплотную подступали  к  речке. Космы  ягелей  и вымытых кореньев
свисали с подмытых Яров, лесная прель кружилась  над речкой, в носу холодило
полого плывущим духом  зацветающих мхов, в горле горчило от молодых,  но уже
пыльно  сорящих  папоротников,  реденькие лесные  цветы  набухали там и  сям
шишечками, дудочник  шел  в трубку.  В  иное лето цветы и дудки здесь так  и
засыхают не расцветя.
     Отошли  семь-восемь  километров  от  Енисея,  и  нет уже  человеческого
следка,  кострища, парубок, пеньков -  никакой пакости. Чаще  завалы поперек
речки,  чаще следы  маралов  и  сохатых  на  перетертом водою  песке. Солнце
катилось  куда-то в  еще  более густую темь лесов. Перед  закатом  освирепел
гнус, стало душнее, тише и дремучей. Над  нами просвистели крохали, упали  в
речку,  черкнув по ней отвислыми задами  и яркими лапами.  Утки  огляделись,
открякались и стали выедать мелкого хариуса, загоняя его на мелководье.
     Я взглянул на часы,  было семь минут двенадцатого, и улыбнулся про себя
- мы отстояли четырнадцатичасовую вахту, и не просто отстояли, продирались в
дебри где  грудью, где  ползком,  где вброд;  если бы кого из нас  заставили
проделать такую же работу на производстве, мы написали бы жалобу в профсоюз.
     Коля выбрал песчаный  опечек и пластом  упал на  него. Хотя обдувья  не
было - так загустела тайга вокруг, по распадку угорело виляющей речки все же
тянуло холодком,  лица  касалось  едва  ощутимое  движение  воздуха,  скорее
дыхание  тайги,  одурманенное  доцветающей  невдалеке   черемухой,   дудками
дедюльников, марьиного корня и папоротников.
     Пониже мыска, у подмытого кедра, динозавром  стоявшего на лапах в воде,
полосами кружилось  уловце, маячила над ним тонкая фигура сынишки -  там уже
три раза брал и сходил "здоровенный харюзина"!
     Я  крикнул  сына,  и он  с  сожалением  оставил недобытого хариуса.  Мы
свалили  кедровую  сухарину, раскряжевали  ее  топором.  И вот  уж  кипяток,
запаренный  смородинником  и  для  крепости  приправленный  фабричным  чаем,
напрел, запах. Брат лежал  на  опечке  вниз  лицом, не шевелясь. Я  налил  в
кружку чаю, потрогал брата за плечо. ...

     -  Сейчас, - не поднимая головы, отозвался он и сколько-то времени  еще
полежал,  вслушиваясь  в себя. С  трудом приподнялся,  сел,  потирая ладонью
левую половину груди. - Тайга-мама заманила, титьку дала - малец и дорвался,
сам себе язык откусил...
     Чай подживил Колю.  Он  прилег  на бок, уперся  щекой  в ладонь, слушал
тайгу-маму  - она отодвинулась  от  всех  шумов,  шорохов,  отстранилась  от
всякого движения и отчужденно погружалась  в самое себя, в хвою, в листья, в
мох,  в  хлябистые  болота. Было  слышно птицу, где-то  за  версту неловко и
грузно садившуюся в  дерево; жуков, орехово щелкающихся о  стволы, крохалей,
озадаченных костром,  ярче и  ярче в сумерках светящим, и  коротко  по этому
поводу переговаривающихся; падение  прошлогоднеи шишки,  сухо цепляющейся за
сучки; короткий свист бурундука и чем-то потревоженную желну, заскулившую на
весь  лес, при  крике которой сморщило губы брата улыбкой, и мы с сыном тоже
заулыбались,  вспомнив  о  приключении хануриков-друзей  на  Сурнихе. Но все
вокруг уняло журчанием  берестяного  пастушьего  рожка, почти сливающегося с
чурлюканьем речки в перекате и  все же отдельным от него, нежным, страстным,
зовущим.
     - Ты чего? -  повернулся ко мне братан. - Какие тебе тут пастухи? Здесь
скот -  маралы,  олени да сохатые...  - Говорил  он  резко, почти  сердито -
нездоровилось  ему. Но, перехватив  мой взгляд,  без  необходимости поправил
огонь, мягче пояснил: - Маралуха с теленком пасется...
     Собаки  одыбались,  навострили  уши.  Я  перестал   рубить  лапник  для
подстилки. Но скоро собаки успокоились, прикрылись  хвостами. Хитрая и умная
Кукла  легла под тягу дыма, и от нее отжимало  комара. Тарзан почти залез  в
огонь,  и все равно гнус загрызал его. Он время от времени лапами  стряхивал
комаров с морды, упречно глядел на нас - что же это, дескать, такое? Куда вы
меня завели и чего  вам дома  не  сидится! Коля бросил на лапник телогрейку,
натянул на ухо воротник старого пиджака, осадил ниже кепчонку  и лег по одну
сторону костра; сын, обмотавшись брезентовыми штанами, устроился по другую.
     Я спать не хотел. Не мог. Напился крепкого чая, за братана переживал и,
кроме того,  столько лет мечтал посидеть у костра в  тайге, еще не тронутой,
точнее  сказать,  непоувеченной  человеком,  так  неужели  этот  редкий  уже
праздник продрыхать?!
     Что испытывал я тогда на Опарихе, у одинокого костра, хвостатой кометой
мечущегося  в   темени  лесов,  возле  дикошарой  днем,  а  ночью  по-женски
присмирелой, притаенно говорливой речки?
     Все. И ничего.
     Дома,  в  городской  квартире,  закиснув у  батареи парового отопления,
мечтаешь:  будет  весна, лето,  я убреду в лес и  там увижу такое,  переживу
разэтакое...  Все   мы,  русские  люди,  до   старости   остаемся  в  чем-то
ребятишками,   вечно  ждем  подарков,   сказочек,  чего-то  необыкновенного,
согревающего,  даже  прожигающего  душу,  покрытую окалиной  грубости, но  в
середке незащищенную, которая и в изношенном, истерзанном, старом теле часто
ухитряется сохраняться в  птенцовом пухе. И не  ожидание ли необычного, этой
вечной сказочки, не  жажда ли чуда толкнули однажды моего брата в таймырскую
тундру, на речку Дудыпту, где совсем не сказочной болезнью и тоской наделила
его шаманка?  И что  привело  нас сюда, на  Опариху?  Не желание же  кормить
комаров, коих, чем глуше ночь, тем гуще клубится и ноет возле нас. В отсвете
костра,  падающего на  воду, видно  не  просто облако гнуса,  а  на  замазку
похожее тесто. Без  мутовки,  само собою  сбивается оно над огнем, набухает,
словно на опаре, осыпая в огонь желтью отруби.
     Коля  и сын спрятали  руки  под себя, дрыгаются, бьются  во сне. Собаки
пододвинулись вплотную к огню. Я  же,  хорошо умывшись в речке,  сбив с лица
пот, густо намазался репудином (если бы существовал рай, я бы  заранее подал
туда  заявление  с  просьбой забронировать  там лучшее  место для  того, кто
придумал мазь от  гнуса). Иной ловкач  -  комар  все же находил  место,  где
насосаться крови, то и дело слышится: "шпы-ы-ынь..." - это тяжело отделяется
от меня опившийся долгоносый  зверь. Но дышать-то,  жить, смотреть,  слушать
можно, и  что она, эта боль от  укусов, в сравнении с тем покоем и утешением
сердца, которое старомодно именуется блаженством.
     На речке появился  туман. Его подхватывало токами  воздуха, тащило  над
водой,  рвало  о  подмытые дерева, свертывало в валки,  катило над короткими
плесами,  опятнанными  кругляшками  пены.  Нет,  нельзя,  пожалуй,   назвать
туманами  легкие,  кисеей колышущиеся полосы. Это  облегченное дыхание земли
после парного  дня,  освобождение от  давящей духоты,  успокоение  прохладой
всего  живого. Даже  мулявки в речке перестали плавиться и плескаться. Речка
текла, ровно бы  мохом  укрытая, мокро  всюду сделалось, заблестели  листья,
хвоя, комки цветов, гибкие тальники сдавило сыростью, черемуха на том берегу
перестала  сорить в  воду  белым,  поределые, растрепанные  кисти  полоскало
потоком,  и что-то было в этой  поздно, тощо  и  бедно цветущей черемушке от
современной  женщины,  от  ее  потуг  хоть  и  в  возрасте,  хоть  с  летами
нарядиться, отлюбить, отпраздновать дарованную природой весну.
     За кедром, динозавром маячившим в воде, в  ночи сделавшимся  еще  более
похожим на  допотопного зверя,  где стоял "харюзина", не  изловленный сыном,
блеснуло раз-другой,  разрезало острием серпика речку от  берега  до берега,
точно  лист  цинкового   железа,   и  туманы,   расстриженные  надвое,  тоже
разделились - одна полоса, подхваченная речкой, потекла вниз, другая сбилась
в облачко, которое притулилось к берегу, осело на кусты подле нашего костра.
     Блеклым  светом  наполнилось пространство,  раздвинулась  глубь  тайги,
дохнуло  оттуда  чистым  холодом,  на  глазах начал  распадаться  ком гнуса,
исчезать  куда-то, реденько кружило  дымом  уже вялых, молчаливых  мокрецов.
Ребята у  костра внятно вздохнули, напряженные тела их распустились - уснули
глубоко,  все в  них  отдыхало  -  слух,  нюх,  перетруженные  руки  и ноги.
Который-то из парней даже всхрапнул коротко, выразительно, но тут же подавил
в себе храп,  чуя подсознанием,  что спит он не дома, не  под крышей, не  за
запорами, какая-то часть его мозга бдила, была настороже.
     Я подладил костер. Он вспыхнул на минуту и тут же унялся. Дым откачнуло
к воде,  туда же  загнуло яркий гребень огонька.  Придвинувшись к костру,  я
вытянул руки, сжимал и  разжимал пальцы, будто срывал лепестки с  громадного
сибирского  жарка. Руки,  особенно левая,  занемели, по  плечу  и  ниже  его
холодным  пластом  лежала  вкрадчивая  боль - сказывалось  долгое  городское
сидение - и такая сразу нагрузка да вчерашняя духотища.
     Серебристым  харюзком мелькнул в вершинах  леса месяц, задел  за острие
высокой  ели  и без  всплеска  сорвался в уремную  гущу. Сеево звезд на небе
сгустилось, потемнела  речка,  и  тени дерев,  объявившиеся было при месяце,
опять исчезли. Лишь отблескивала в перекатах Опариха, катясь по пропаханной,
вилючей  бороздке  к Енисею.  Там  она  распластается  по пологому берегу на
рукава,  проточины  и обтрепанной  метелкой станет  почесывать бок грузного,
силой  налитого Енисея, несмело с  ним заигрывая. Чуть приостановив себя  на
выдававшейся далеко белокаменной косе, взбурлив тяжелую воду, батюшко Енисей
принимал в  себя  еще одну речушку, сплетал ее  в  клубок с другими светлыми
речками, речушками, которые сотни и тысячи верст бегут к нему, встревоженные
непокоем, чтобы капля по капле наполнять молодой силой вечное движение.
     Казалось, тише, чем было, и быть уже не могло, но не слухом,  не телом,
а душою природы,  присутствующей и во  мне, я  почувствовал вершину  тишины,
младенчески  пульсирующее темечко нарождающегося  дня -  настал  тот краткий
миг, когда над миром парил лишь божий дух един, как рекли в старину.
     На  заостренном  конце продолговатого  ивового  листа  набухла, созрела
крупная  капля и, тяжелой силой  налитая, замерла, боясь  обрушить мир своим
падением.
     И я замер.
     Так на фронте цепенел возле орудия боец с туго затянутым ремнем, ожидая
голос команды, который  сам по себе был только слабым человечьим голосом, но
он  повелевал страшной силой - огнем,  в  древности им обожествленным, затем
обращенным  в  погибельный смерч. Когда-то с четверенек взнявшее человека до
самого  разумного  из разумных существ,  слово  это  сделалось  его карающей
десницей, "Огонь!" - не было и нет для меня  среди известных мне слов  слова
ужасней и притягательней!
     Капля висела  над  моим лицом,  прозрачная  и  грузная. Таловый  листок
держал ее  в стоке  желобка, не одолела, не могла пока одолеть тяжесть капли
упругую стойкость листка. "Не падай! Не падай!" - заклинал я, просил, молил,
кожей и сердцем внимая покою, скрытому в себе и в мире.
     В глуби лесов угадывалось чье-то тайное  дыхание, мягкие шаги. И в небе
чудилось  осмысленное, но тоже тайное движение  облаков, а может  быть, иных
миров иль "ангелов крыла"?! В такой райской тишине и в ангелов поверишь, и в
вечное блаженство,  и  в истлевание  зла, и  в  воскресение  вечной доброты.
Собаки тревожились, вскидывали головы. Тарзан зарычал приглушенно и какое-то
время катал камешки в горле, но, снова задремывая, невнятно тявкнул, хлюпнул
ртом, заглотив рык вместе с комарами.
     Ребята крепко спали.
     Я  налил себе  чаю,  засоренного хлопьями отгара  и комаров,  глядел на
огонь, думал о больном  брате, о  подростке-сыне. Казались  они  мне малыми,
всеми забытыми,  спозаброшенными,  нуждающимися  в  моей защите. Сын  кончил
девятый класс, был  весь в костях, лопатки угловато оттопыривали  куртку  на
спине, кожа на запястьях тонко натянута, ноги в коленях корнем - не сложился
еще, не окреп, совсем парнишка. Но скоро отрываться и ему от  семьи, уходить
в  ученье,  в армию,  к чужим людям, на  чужой  догляд. Брат,  хотя годами и
мужик, двоих ребятишек нажил, всю тайгу и Енисей  обшастал, Таймыра  хватил,
корпусом  меньше  моего сына-подростка.  На шее  позвонки орешками высыпали,
руки в  кистях тонкие,  жидкие,  спина осажена  надсадой  к  крестцу,  брюхо
серпом, в  крыльцах  сутул,  узок, но  жилист,  подсадист,  под  заморышной,
невидной  статью  прячется  мужицкая  хватка  и  крепкая  порода,  ан  жалко
отчего-то и сына, и  брата, и  всех людей на  свете.  Спят вот  доверчиво  у
таежного  костра,  средь  необъятного,   настороженного   мира  два  близких
человека,  спят,  пустив  слюнки самого сладкого, наутреннего сна, и  сонным
разумом сознают, нет, не  сознают, а ощущают защиту - рядом кто-то  стережет
их от опасностей, подживляет костер, греет, думает о них...
     Но  ведь  когда-то  они  останутся  одни,   сами  с  собой   и  с  этим
прекраснейшим и грозным миром, и ни  я, ни кто другой не  сможет их  греть и
оберегать!
     Как часто мы  бросаемся  высокими  словами, не  вдумываясь  в них.  Вот
долдоним:  дети - счастье, дети - радость, дети - свет в окошке!  Но дети  -
это еще и мука наша! Вечная наша тревога!  Дети -  это наш суд на миру, наше
зеркало,  в котором  совесть, ум,  честность,  опрятность нашу - все  наголо
видать. Дети могут нами закрыться, мы ими -  никогда. И еще: какие бы они ни
были, большие, умные, сильные, они всегда нуждаются в нашей защите и помощи.
И как подумаешь: вот скоро умирать, а  они тут останутся одни, кто их, кроме
отца  и матери,  знает  такими,  какие  они есть? Кто  их  примет  со  всеми
изъянами? Кто поймет? Простит?
     И эта капля!
     Что, если она обрушится наземь? Ах, если б возможно было оставить детей
со спокойным сердцем, в успокоенном мире!
     Но капля, капля!..
     Я закинул руки за голову. Высоко-высоко, в сереньком, чуть размытом над
далеким Енисеем  небе различил две мерцающие  звездочки, величиной с семечко
таежного  цветка майника.  Звезды  всегда вызывают во мне  чувство сосущего,
тоскливого   успокоения    своим    лампадным    светом,    неотгаданностью,
недоступностью.  Если мне  говорят:  ?тот свет", - я не загробье, не темноту
воображаю, а  эти вот  мелконькие, удаленно помаргивающие звездочки. Странно
все-таки,  почему  именно  свет   слабых,  удаленных  звезд  наполняет  меня
печальным успокоением?  А  что  тут,  собственно, странного?  С возрастом  я
узнал:   радость   кратка,   преходяща,  часто  обманчива,   печаль   вечна,
благотворна,  неизменна. Радость сверкнет зарницей,  нет,  молнией скорее  и
укатится перекатным громыханьем. Печаль светит тихо, как неугаданная звезда,
но свет  этот не меркнет ни ночью, ни днем, рождает думы о ближних, тоску по
любви, мечты о чем-то неведомом, то ли о прошлом, всегда томительно сладком,
то  ли о  заманчивом  и  от неясности пугающе притягательном будущем. Мудра,
взросла  печаль - ей миллионы лет, радость  же всегда в детском  возрасте, в
детском  обличье,  ибо  всяким сердцем она  рождается  заново и чем дальше в
жизнь, тем меньше ее, ну вот как цветов чем гуще тайга, тем они реже.
     Но при чем тут небо, звезды, ночь, таежная тьма?
     Это  она,  моя  душа,  наполнила все вокруг  беспокойством, недоверием,
ожиданием  беды. Тайга на земле и звезды  на  небе  были  тысячи лет до нас.
Звезды потухали иль  разбивались  на осколки, взамен их  расцветали на  небе
другие. И деревья в тайге умирали и рождались, одно дерево  сжигало молнией,
подмывало рекой, другое сорило семена в воду, по ветру, птица отрывала шишку
от  кедра, клевала орехи и  сорила ими  в мох. Нам только  кажется,  что  мы
преобразовали  все,  и тайгу  тоже.  Нет,  мы  лишь  ранили  ее,  повредили,
истоптали, исцарапали, ожгли огнем. Но  страху, смятенности своей  не смогли
ей  передать, не привили и враждебности, как ни старались. Тайга  все так же
величественна, торжественна,  невозмутима. Мы  внушаем себе, будто управляем
природой и  что пожелаем, то и сделаем с нею. Но обман этот  удается до  тех
пор, пока не останешься с тайгою  с глазу на глаз, пока не побудешь  в ней и
не  поврачуешься ею, тогда  только воньмешь  ее  могуществу, почувствуешь ее
космическую пространственность и величие.
     С виду же здесь все просто, всякому глазу и уху  доступно.  Вон соболек
мелькнул по вершинам через речку, циркнул от испугу и  любопытства,  заметив
наш костер. Выслеживает соболек белку, чтобы унести своим соболятам на корм.
Птица,  грузно  садившаяся ночью в  дерево, была капалуха, на  исходе вечера
слетавшая с  гнезда размять  крылья.  Лапы  у нее  закостенели под брюхом от
сидения  и неподвижности,  худо  цеплялись за  ветви, оттого она так долго и
громоздилась при посадке. Осмотревшись с  высоты,  не  крадется  ль к яйцам,
оставленным  в  гнезде,   какой  хищник,  капалуха  тенью  скользнула   вниз
подкормиться  прошлогодней  брусникой,  семечками  и, покружив возле  дерев,
снова вернулась к  пестрому выворотню, под  которым  у нее  лежало в круглом
гнезде  пяток  тоже пестрых, не всякому  глазу  заметных яиц. Горячим телом,
выщипанным  до наготы, она накрыла яйца, глаза  ее истомно смежились - птица
выпаривала цыпушек - глухарят.
     Близко от  валежины прошла  маралуха с  теленком. Пошевеливая ушами  из
стороны  в сторону,  мать тыкала  в землю  носом,  срывая лцсток-другой - не
столько  уж  покормиться  самой,  сколько показать дитю, как  это  делается.
Забрел в  Опариху  выше  нашего стана сохатый,  жует  листья, водяную траву,
объедь несет по речке. Сиреневые игрушечные пупыри набухли в лапах кедрачей,
через месяц-два эти пупырышки превратятся в  крупные шишки,  нальется в  них
лаково-желтый  орех.  Прилетела   жарового   цвета   птица  ронжа,  зачем-то
отвинтила,  оторвала лапами  сиреневую  шишечку с кедра и  умахала  в кусты,
забазарив  там  противным  голосом, не  схожим с  ее  заморской,  попуганной
красотой. От крика иль тени разбойницы ронжи, способной склевать и  яички, и
птенцов, и саму наседку, встрепенулся в камешках зуек, подбежал к речке и не
то  попил, не  то на себя  погляделся в воду, тут же  цвиркнула, взнялась из
засидки серенькая трясогузка, с ходу  сцап