он все же обучился ловить рыбу, которую сам не ел, продавал всю до хвостика.
Натаскивал  Грохотало  покойный  Кузьма  Куклин,  знаменитый  на всю  округу
хитрован. Был Куклин хилогруд, маялся  животом,  с похмелья харкал кровью  и
потому в помощники выбирал парней здоровых и выпустил  из-под крыла своего в
полет  не одного наторевшего в речном разбое удальца. Само собой,  Куклин не
был тятей питомцам и сноровку не торопился  передавать, наоборот,  затягивал
всячески обучение,  норовил обделить в добыче. Чего не жалел мастер, так это
матюков.  Большую  часть  отпущенных  природой  матюков   Куклин  всадил   в
Грохотало, отвел  душу. Но  все вынес  Грохотало  и  рыбачить  выучился.  Он
перестал узнавать Куклина сразу, как только отделился от него.
     Покойничек Кузьма, качая головой,  говаривал  "компаньонам":  "Помяните
мое слово  - погорит это мякинное  брюхо, ши-ибко погорит! В нашем деле  все
свяшшыки друг с дружкой должны быть в спайке, держаться опчеством..."
     За терпение, каторжный труд и  выдержку бог был милосерден к Грохотало,
скоро он занял место под знаменитой Каргой - Кабарожкой, что против лежащего
в траве валуна величиной с баню. В ту морочную осеннюю ночь, когда громадная
самоходка  нашла носом утлую лодчонку браконьера, Грохотало вроде бы  слышал
крик  во тьме,  но притаился, на выручку  своего  учителя  не  пошел. Подмяв
лодчонку  и даже не  почувствовав удара, самоходка величественно удалилась в
ночь. Куклина, как  полагают рыбаки, зацепило мотором  за  плащ и утащило на
дно.  Так  его по  сю  пору  и не нашли. Новый  помощник  Кузьмы  Куклина на
обломанном носу лодки пригребся к берегу, и от реки его навсегда отворотило.
     Карга, под ласковым  названием Кабарожка, на которую многие зарились да
ума недостало  завладеть фартовым местом,  если идти от  берега малым ходом,
находилась на трехсотом отсчете - как ни таился, ни шептал Куклин, Грохотало
тоже догадался считать и сразу нащупал добычливое место. Обзавелся Грохотало
"Вихрем",  дюраль-кой  -  где, как  раздобыл передовую  технику,  никому  не
говорил. На Севере купить  хороший мотор, лодку еще и поныне трудно, а  в те
годы  привозили  и продавали их только  по блату.  Летал на лодке Грохотало,
выпятив грудь бочкой, все ему нипочем: и расстояния, и знаменитая Кабарожка,
и жизнь.
     Дуром валила к Грохотало рыба.  Он не сказывал, по скольку хвостов брал
с каждого самолова, но  много,  видать,  потому  что  бормотуху совсем  пить
перестал, перешел  на  водку,  к  тому же на  экстру.  Морда  его  еще  пуще
блестела, будто  от  рыбьего  жира, губки  полыхали, как у городской уличной
девки.  Порозом,  нехолощеным,   значит,  боровом,   называли  его   местные
добытчики. Глодала  их черная зависть, и,  когда  однажды  у лодки Грохотало
поднялся  шум, плеск  и  стало ясно,  что  впялился  на  его самолов  осетр,
согласно решили соратники: "Хватит! Надо  с этим делом кончать! Пора сгонять
хохла с Кабарожки, порезать концы, издырявить  дюральку.  Рыпаться станет  -
припугнуть, не подействует припуг, найдется кой-что поубоистей".

     Пока  чувство  мщения  рвало  сердца  и  груди  добытчиков,  Грохотало,
загребастые глаза, в одиночку боролся с матерым осетром. Сгоряча он пробовал
завалить его в лодку  - силой Грохотало бог не  обидел, хватку нажил. Но как
глянул на рыбака  "дядек"  свиными глазками, как лупанул  хвостом по  воде -
хвост  что  у  аэроплана. Грохотало и осел:  одному,  на  стрежи, не  взять.
Благодарение  старикану  Кузьме  Куклину,  впрок  пошли его  научные матюки.
Всадив еще  десяток уд  в  тугую кожу осетра,  Грохотало  обрезал якорницы и
попер рыбину на буксире к берегу.  На  веслах пер, мотором нельзя - тяжелая,
сильная рыбина - оборвешь. Осетр между тем  очухался, уразумел, куда и зачем
его тартают, забултыхался, захлестал хвостом, под лодку уходил, круги вертел
на  воде.  Почуяв  брюхом  мель,  и  вовсе  осатанился,  дельфином  из  воды
выпрыгивал,  фортеля  выделывал,  что  циркач.  Крючки ломались,  капроновые
коленца лопались.
     Умаянного, в  клочья изорванного, на двух  крючках уже привел Грохотало
осетра  на отмель, выпрыгнул через борт,  чтобы схватить рыбу  под жабры,  и
опешил: на боку лежала угрюмая животина,  побрякивая жабрами,  и не жабрами,
прямо-таки крышками кастрюль. На человека рыбина смотрела с коробящим спину,
усталым спокойствием. Но Грохотало напугать уже ничем нельзя.
     - А-а, батька  й-его  мать!  -  заорал  Грохотало  и, подхватив осетра,
поволок его  на берег. Почти  до обрыва допер, до леса почти,  и там, упавши
рядом с осетром, валялся на камнях, бил кулаком в зазубренную спину  рыбины,
в череп бил.
     - Га-а! Га-а! Зачепывсь! Зачепывсь! Га-а! Га-а! О то ж! О то ж! - Этого
ликованья оказалось мало для взбудораженной души. Грохотало вскочил, забухал
сапожищами по камням и все чего-то орал. махая руками.
     "Горе кропит, счастье  слепит"  - такую  поговорку  не  единожды слышал
Грохотало.  Африканцы  тоже предостерегающе  изрекли:  "Ты ловишь  маленькую
рыбку,  а к тебе подбирается крокодил", но ни про что не помнил  в ту минуту
ошеломляющего  счастья  Грохотало.  Между  тем  река  очистилась  от  лодок,
добытчики расползлись "по  углам", завидев вдали подозрительную дюральку, и,
когда, заурчав и тут же смолкнув, в берег ткнулась эта  самая подозрительная
дюралька и на камни ее подтащил высокий, костлявый мужик с цыганским чубом и
крупным  лицом,  по  которому  отвесно  падали глубокие  складки,  Грохотало
напустил  на  себя  куражливый  вид,  полагая,  что  какой-то наезжий  чудак
подвернул "подывиться" на "дядька". Тот  все  еще несогласно лупил  хвостом,
подпрыгивал,  аж  камешник разлетался шрапнелью,  попадая  в морду ликующему
добытчику.
     Незнакомый человек приблизился к бунтующему осетру, прижал его сапогом,
взялся мерить четвертями. Грохотало хотел рявкнуть: "Нэ чипай!", но душевное
торжество, предчувствие денег и выпивки, которой  он не делился с "шыкалами"
- так он именовал остальных браконьеров, приподнимали его чувства, не давали
опуститься  до пустого зла. Наоборот, нутро  подмывало непривычной теплотой,
позывало к общению, разговору. ...

     -  Вот  зачепыв  рыбочку-у!  - перехваченным  голосом сообщил  он и  от
возбуждения простодушно  загагакал, почесал живот, поддернул штаны; не зная,
что еще сделать  и сказать, он принялся трепетной ладонью  обтирать с осетра
песок, воркуя что-то нежное, словно щекотал, почесывал молочного поросенка.
     - Повезло тебе!
     - Та уж... - скромно потупился Грохотало. - Уметь трэба. Место знать, -
и, мрея сердцем,  заранее прикинув, сколько  грошей огребет  за  рыбину,  но
все-таки занижая вес осетра, дабы получить затем еще большее  наслаждение, с
редчайшей для него вежливостью поинтересовался: - Кил сорок будет?
     Мужчина скользнул по Грохотало утомленным взглядом и нехорошо пошевелил
складками рта:
     - Ну зачем же скромничать? Все шестьдесят! Глаз - ватерпас! Ошибаюсь на
килограмм, не больше.
     Грохотало,  вышколенный  осадной  войною самостийщиков,  трусливыми  их
набегами на  спящие  села,  на подводы  и машины, битый арестантской жизнью,
способный  почувствовать всякую себе опасность за версту, если не за десять,
встревожился:
     - Кто такий?
     Человек назвался.
     И обвис Грохотало тряпично. Руки,  щеки, даже  лоб с бородавкой обвяли,
жидко оттянулись, и всему справному телу рыбака сделалось как-то неупористо,
вроде только одежда и держала его да  мешок кожи, а то развалилось бы  тело,
что  глиняное, в то же время в  нем было ощущение какое-то  неземное, словно
оторвался  он от земли  и  несло его,  несло, вот-вот  должно  грохнуть  меж
холодных камней, и будет он лежать на берегу разбитый, всеми забытый, песком
его присыплет,  снегом занесет. Вот как жалко стало  человеку  себя, вот как
ушибло его - прошлая  жизнь вместилась в одну короткую минуту - все-то тащит
его  куда-то,  кружит,  кружит  и раз  мордой  об  забор!  И  все  уж в  нем
кровоточит:  сердце,  печенки,  селезенки, потому  что  всякая неприятность,
всякая душеверть в первую  очередь  Грохотало несчастного находит.  Извольте
вот радоваться! Объявился новый рыбинспектор! Переведен из Туруханска вместо
Семена. Там  его, по  слухам, стреляли, да не до смерти. "У-у, и-его  батьки
мать! Не я тоби стреляв..." - попробовал скрипнуть зубами  Грохотало, да  не
было  силы  на  злость,  обида,  боль  бросали  на  привычное,  спасительное
унижение.
     -  Гражданин начальник!  Никого  нэма...  -  Грохотало  глотнул  слюну,
понимая: не то делает, не туда его понесло, но ведь ровенца уж если понесет,
так  понесет  -  не  остановить.  -  Мабуть,  в  ем  икра? Поделим.  Выпьемо
тыхо-мырно. В мэнэ сало  е, - ухватился он  за последнее  средство, - слышь,
гражданин начальник!..
     - Брысь!  - Рыбинспектор  сверкнул  рысиными глазами  и, положив старую
полевую сумку на колено, начал писать.
     Грохотало  в  изнеможении  опустился  на  камень. Сидел, сидел  и давай
дубасить себя кулачищем по лбу, в то место, где бородавка, словно вколачивал
шляпку гвоздя в чурбак, затем начал громко материться,  намекая  рыбнадзору,
что, если  он пойдет не с "народом",  головы  не сносит, здесь стрелки не то
что в Туруханске, здесь оторвы такие, каких на свете мало.
     Рыбинснектор  не  удостаивал  Грохотало  разговором,  царапал ручкой и,
когда бумагу сунул, не  пригласил: "Распишись", лишь ткнул костлявым,  давно
разрубленным по ногтю  пальцем в то  место, где злоумышленник обязан учинить
подпись. Сунув книгу актов и ручку в залощенную, еще военных времен, полевую
сумку,  рыбинспектор  закинул  ее  привычным  командирским  броском  на бок,
волоком затащил  осетра  в лодку и, брякнув им  о железное  дно, оттолкнулся
веслом на глубину, отурился на стрежинке, наматывая на руку заводной шнурок.

     Почему-то  военная  сумка вызвала в Грохотало особенную ярость,  может,
сорок пятый год вспомнился, следователь с  сумкой?  Может, северный  строгий
лагерь,  где  военные  сплошь  щеголяли  при  сумках,  может,  и  ничего  не
вспомнилось, просто раздирало клокочущую грудь.

     - Тыловая крыса! З сумкой явывсь! Мы кроу проливалы!.. - и поперхнулся.
Узнает, непременно узнает легавый сексот, свинячье рыло, чью кровь Грохотало
проливал. В Чуши ведь как? Сказал куме, кума - борову, боров - всему городу;
и с перекоса чувств пошел крыть рыбинспектора почем зря:  - Шоб  тоби, гаду,
тот осетер все кишки пропоров! Шоб ты утонув, сдох, околел! Шоб твоим  дитям
щастя нэ  було!..  - Но  опять  в  перекос слово пошло - слух был: у  "гада"
никаких  детей нет, бобыль он, на войне семью потерял. Такая скотина осетром
не попользуется, согласно акту сдаст в Рыбкооп.
     Да где же,  на чем же душу-то разбитую отвести? И как жить? За каким же
чертом так  надсадно  и тяжело отстаивал он себя  и эту самую жизнь,  к чему
перенес  столько  мук? Отчего  клин да яма,  клин  да  яма на пути  его? "А,
мамочка моя!  А, мамочка моя!" - выкашливал Грохотало из своей могучей груди
родное, утешительное причитание. Он хотел облегчительных слез, выжимал их из
себя,  но только  ломило сердце, а  слез не было, закаменели  они в  нем,  и
оттого не приносила облегчения жалоба к давно покойной матери. А ведь  в том
же сорок пятом, бывало, только помянет мамочку - слезы потоком.
     Опамятовался Грохотало в лодке, на воде, и коли пойдет все наперекосяк,
так пойдет - не заводился мотор. Солнце упало за реку, а когда поднял осетра
на самолове, солнце в  спину и по башке  било  - сколько времени  потерял! В
Чуши  закроют магазин,  и вовсе тогда будет нечем горе размочить.  Грохотало
так рванул шнур, что клочья от него в горсти остались.
     "А-а-а, й-его батьки мать!" - взвыл Грохотало  и пнул по мотору, пнул и
тут же присел, завывая, - расшиб пальцы на ноге. Мыча, слюнявя зубами  шнур,
он  грыз  его, кусал,  стягивая  в узел. Сплывавший  с самоловов по  течению
старший Утробин предложил свои услуги.
     - Шо? Идить вы!
     - Дело хозяйское.
     Дамка подскребся на дырявом корыте, советы подает. Каждый рыбак,  пусть
и  скалясь, готов помочь делом  и  советом,  сочувствуют  вроде  бы,  но  на
самом-то деле рады, что "дядька" у  Грохотало отняли. Отринул Грохотало всех
доброхотов, веря только в свои силы и на них надеясь.
     "Шыкалы" врубили моторные скорости и умчались до дому, стремясь застать
магазин открытым.
     Сплошь лепился на бревнах по бережку  деловой  народ,  обсуждая  бурные
события текущего  дня, своих и чужих  баб, современную молодежь;  где  и  до
политики доходили,  а  над  берегом разбрызгивался задорный  голос северного
человека Бельды:  "Ты  меня еще  не  знаешь, понапрасну  сердце  ранишь...",
когда,  иссушенный  зноем, измученный  осетром,  рыбинспекцией  и мотором, в
берег бузнулся Грохотало на лодке.
     - А магазинчик-то тю-тю! - нанесли ему последний в этот день удар.
     Грохотало поднял  на  поселок  налитый  горем  и  ненавистью  взгляд  -
изубытился, пережил  такое крушение и остался на суху,  а ему так необходимо
напиться, размочить  душу, обалдеть  до беспамятства и в обалдении огрузнуть
телом, упасть, заснуть. Грохотало  с хрустом сжимал и разжимал кулаки, будто
делал гимнастику пальцев, дышал прерывисто, толчками, выбрасывая:
     - Щас!.. Щас!.. Щас!.. - Мысль его работала напряженно. - Щас!.. Щас!..
Щас пиду  та  изволохаю свою бабу,  як бог  черепаху,  й-е батьки мать!..  -
наконец вызрело и выкатилось разумное решение.
     Но, получив дурные известия, жена его заранее схоронилась в погребе, и,
не сыскав  ее, Грохотало  схватил  топор, изрубил в щепки комод,  выбросил в
окошко слишком  громко, по его  мнению, говорящий радиоприемник "Восток". Не
проняло.  Тогда  Грохотало  облил  бензином  дом и  пристройки,  намереваясь
спалить  все  хозяйство  дотла,  но уж  тут баба его  не  выдержала, заорала
лихоматом  в  погребе,  сбежался народ,  миром  навалился на зава  фермой, с
трудом  его  повязал, и никто  потом  так и  не  поверил,  что  весь  погром
Грохотало учинил в трезвом виде. "Не может такого быть!" - говорили чушанцы.
     В поселке Чуш в тот вечер вообще было неспокойно - плач,  визг, бегал с
ружьем  по улицам  Командор,  отыскивая погубителя  дочери; на другом  конце
селения  крушил  домашний   скарб  Грохотало,  на  Енисее   тонули  какие-то
байдарочники. Кого вязать? Кого спасать?
     Скоро,  однако, повязали обоих громил. Практика у чушанцев вязать очень
большая - здесь  от веку  кто-нибудь  кого-нибудь гоняет,  палит  из  ружья,
рубит,  колет, а вот байдарочники вроде бы перетонули, до них руки не дошли,
да и чего их сюда несло? Плавали бы где в другом месте, на малых реках.

x x x

     Прошло два года. Семен на  пенсии. Новый рыбинспектор все еще проявляет
активность, но реже  и реже выходит на поиск, один вовсе не рискует шляться,
натаскивает сына  бывшего  рыбинспектора.  Сходит отпрыск  Семена в армию и,
пожалуй что,  возьмется за  рыбоохрану. Тяжело придется  - всех и все знает,
гаденыш,  неотмолимый, да еще  и сообразительный! Придумал:  не гоняться  по
реке за браконьерами, не имать их  "с поличным", а просто-напросто встречать
и проверять  лодки в поселке.  Девайся куда хочешь,  отсиживайся  в протоке,
хоронись в речках, жди ночи иль когда из дому за рыбой придут. Волей-неволей
пришлось сбывать рыбу на сторону. Вот и валялись  у огонька добытчики, ждали
подходящее судно.
     Командор  предложил  нам  котел  варить  уху. Аким  сухо отказался.  Он
отчего-то сторонился  Командора, терпеть  его  не мог  и  не скрывал  этого.
Котел, чайник, веревки, спрятанные Колей в лесу, мы так и не сыскали. Сердит
Аким, ворчлив, ругался под нос, подшвыривал в лодке барахло. Рыбачки меж тем
подваливали и подваливали, прятались с лодками за мысом Опарихи. На приволье
сварили ведро стерляжьей  ухи, споро  хлебали  ее  деревянными ложками, пили
вино  кружками  и  прокатывались   насчет  алкоголизма   -  любимейшая  тема
современности, не  переставали  изводить  Грохотало  осетром,  но  Грохотало
сделался  еще  громадней,  еще  закомлистей, его уже  не только насмешками -
пулей не пробить. Горбясь медвежьим  загривком, он сидел отшибленно ото всей
компании, по другую  сторону костра, на чурбаке, чавкал, пожирая  харч. Хлеб
он не резал, отхватывал зубами прямо от булки, затем острущим ножом  пластал
вместе  с кожей  кус сала, кидал его  в рот, будто  дополнительный  заряд  в
казенник орудия, после чего мочалкой сгибал  горсть берегового лука, макал в
хрушкую  соль, затыкал  им разверстый  малиновый  зев  и  принимался жевать,
тоскливо  куда-то глядя при  этом и  о  чем-то  протяжно думая. "Едо-ок!"  -
завистливо вздохнул я.
     Компания,   хлебавшая  уху,   становилась   все  оживленней.  Мужик   в
прорезиненной куртке,  в  вязаной  городской шапочке  толкнул  в бок соседа,
кивая  в  мою сторону, - сибиряку обносить ложкой или  чаркой людей  позор и
наказание.
     - Имя  нельзя!  -  уставившись  поверх  костра,  заявил Дамка.  На  нем
шуршала, не гнулась все та же телогрейка, в которой он был и два года назад,
- от ворота до подола измазанная рыбьими возгрями, местами она уже ломалась.
- У их, - указал он вдаль деревянной ложкой, - вступил в полную борьбу закон
против алкоголизьмы. Гай-ююю-гав!..
     Командор, словно  вспышкой электросварки,  резанул его  взглядом, молча
подвинулся,   потеснил  городского,  тот  старшего  Утробина.  Аким  пожимал
плечами,  как,  мол,  хочешь -  быть  в  компании без  своей  доли он считал
зазорным, - "своей" я ему  не дал купить - больно канительно с ним выпившим.
Я вынул из рюкзака хранимую на всякий случай  бутылку  коньяка и поставил  к
котлу:
     - Вот! Если с нашей долей...
     Бутылка  пошла  по  рукам.  Ее  взбалтывали, смотрели  на свет, нюхали,
признали баловством расход, лучше бы на эти деньги купить две бутылки водки,
но с легким вздохом простили мне  такое чудачество, и Дамка услужливо скусил
с горла железку, вытащил зубами пластмассовую пробку.
     Налили.  Выпили. Зачмокали губами. Общий приговор был: ничего, но снова
мудро советовано:  "Вдругоредь  покупать две  бутылки вместо  одной" - и еще
наказано:  "Ешь,   пей,  гостюй,  но   не  продерьгивай".   Я   обещал   "не
продерьгивать". Мужики не  поверили, однако сделали вид, что успокоились,  и
повели  научный разговор на тему:  как  платят писателям и сколько процентов
правды они могут допустить в  своих сочинениях. Сошлись на пяти процентах. В
связи  с  разочарованием,  постигшим  добытчиков  в  оплате  нашего   труда,
вспомянуто было о приборе, сконструированном для ловли браконьеров  в ночное
время. "Тем, кто  выдумывает экую  пакость,  платят  небось больше".  И  что
происходит в  миру? Что  деется? Сам себя человек доводит до  лихих дел, сам
себя  в  тюрьму  садит, сам  для себя  изобретает заплот,  проволоку,  чтобы
оттудова не убежать? "Могилу сами себе роем!.."
     - А-ах, растуды твою туды! - изумлялись ораторы философскому открытию.
     -  Так  се,  музыки! -  прерывая умственный  разговор, хлопнул себя  по
коленям Аким, возбужденно сверкая глазками. - Гулять дак гулять! - И под гул
одобрения принес из кустов "огнетушитель" - большую бутылку с дешевым вином,
лихо именуемым: "Порхвей". Вот тебе и Аким! Прихватил  тайно от меня бутылку
или запасы у него тут?
     Командор  гонял  куда-то  на  лодке  в  поздний  час.  Многозначительно
улыбаясь,  добытчики намекали - к Раюсе. Продавщица  так была "втюримшись" в
ядовитого  чеченца,  что, невзирая  на  суровый закон  об алкоголизме, ночью
отперла магазин  и отпустила спиртное,  за что  крепко ее  тиснул  Командор,
поцеловал и  умчался, помня про "коллектив", посулясь, однако, днями завезти
Раюсе свежей стерлядочки и потолковать "о личном".
     Смех,  говор,  полное  взаимопонимание, почти  братство  на  енисейском
берегу.  Костер поднят до небес, комаров никто не слышит.  Клокочет в  ведре
уха, скрюченные стерляжьи хвосты летят ку