утка-хлопунец, вся жидкая, кожа на ней оширшевелая.  Одним горлом, безъязыко
она выбулькивала:  "Го-го, го-го, го-го..." Аким  прилеплялся  ухом к  спине
больной,  и  она, чуя  его, переставала  турусить, замирала в себе. Хрипело,
хрюкало, постанывало  под обеими лопатками, под обвисшей,  дряблой кожей. По
всему измученному, вытрясенному до костей  телу шла испепеляющая работа,  не
одну, не две, а сразу несколько скрипучих сухостоин качала болезнь в глубине
человеческого нутра,  туда-сюда катала  немазаную  телегу.  "Воспаление",  -
словно  бы  услышав  смертный  приговор  кому-то  из  близких  и  бессильный
облегчить участь  приговоренного,  Аким мучился  тем,  что сам  вот остается
жить,  дышать, до человека  же рукой подать,  но он как бы недоступен  и все
удаляется, удаляется...
     Не  дал  Аким  ходу таким  мыслям,  переборол  свою  расслабленность  и
растерянность, перетряхнул аптечку,  назвал себя вслух  молодцом за  то, что
среди самых ценных грузов захватил ее с  первым ходком в долбленке. Невелика
аптечка, да и ту друг Колька навязал, а ценность ее в том, что главные в ней
лекарства -  против простуды. Обихаживая  избушку, Аким  нагрел воды и вымыл
девушку, девочку ли на забросанном  лапником полу. Облеплял ее горчичниками,
натирал   спиртом,  делал  горячие  компрессы,   отпаивал  ягодным  сиропом,
суетился,  бегал  весь потный, задохшийся от жары, но отчетливо помнил: надо
экономно расходовать лекарства, больницы и аптеки здесь нету. Лечить больную
следует  осторожно, жизнь в ней  едва  теплится, и себя  надо  беречь, очень
беречь.  Первый  день в одной рубахе, сопрелый шастал на  улицу, засопливел,
давай скорее  лечиться:  пришлепал  себе  горчичники на  спину, докуда  рука
доставала, таблетку  проглотил  -  как рукой  сняло, а то шибко испугался  -
запропадет он  - все, и все  здесь, в изгоне,  пропадут  вместе  с ним. Он и
Розку не забывал  кормить, и сам  ел, пусть на ходу, в пробег, но хоть раз в
день  да горячую пищу.  Никогда  в жизни Аким еще не берег так сам себя,  не
заботился  о  своей персоне, да,  признаться, никогда в  жизни он так крайне
никому и нужен не был, разве что братьям, сестрам да матери.  Но  где, когда
это  было?  Прошлое  затмилось  бродячей жизнью.  Больше  всего Аким  боялся
разжариться в тепле, расслабнуть, уснуть. В голове  у него поднялся кровяной
шум, в  коленях сделалось  мягко, поташнивало, как  он думал,  от табаку; он
старался меньше курить,  не  садиться  надолго, а толчись на ногах, занимать
себя разнодельем.
     Выпотрошив тайменя, Аким присолил его по разрезанному хребту и  повесил
за хвост на дерево, пусть обвянет, обдуется жирная рыбина. Из кусочка головы
и подгрудных плавников тайменя он варил  уху, начистив в нее без экономии аж
четыре картофелины! Ничего не жалко! Надо человека поднимать.
     А   зверовство?  Промысел?  Под  договорчик-то  аванс   взят,   пятьсот
рубликов!..  А-а, как-нибудь выручится, выкрутится, не впервой в  жизни горы
ломать, да  из-под горы выламываться, главное -  человека  спасти! Там видно
будет, что и как.
     Но  вначале-то, когда сутки катились колесом, так,  что спиц не видать,
он не успевал ни  о чем думать: ни про охоту,  ни про план, ни про то, где и
как он отработает  аванс... Замечать время, считать дни и горевать "о плане"
охотник начал уже после того, как легла в тайге полная, глухая осень. Где-то
там,  в  России,  в  Москве,  падали  нарядные  листья, дети из  детсадов  и
влюбленные  девочки собирали  их в букеты,  а здесь,  в Приполярье,  лишь  в
заветрии   там-сям   трепало   шубный   лист  на   березах,   пусть  мелкий,
примороженный, но все же освещенный прощальной желтизной, охваченный грустью
увядания. А по заостровкам, возле  мокрых лайд, в  щелках кипунов лист так и
остался  недоспелым.  Жевано болтался  он,  не  успев  окрепнуть,  отцвести,
увянуть,  в  холодные  утренники  жестяно  звенел  под  ветром  и  взрывался
шрапнелью, если из  зарослей взлетала птица. Много  еще  было  неосыпавшейся
черемухи на островах и в  заветриях  на берегу, от морозцев ягода  сделалась
мягче, слаще. На черемуху и редкую здесь  рябину слетались глухари, рябчики.
Неопавший мелкий  лист,  недоспелая  ягода,  рябчики,  долго  не  надевающие
"штаны", стало быть,  не обрастающие пухом на лапах, устало парящие болота -
все это признаки затяжной, расхлябистой осени.
     В избушке, на прибранных нарах, застеленных ситцевым пологом, в мужском
теплом  белье,  вытянувшись,  лежала  девушка  -  теперь  Аким знал точно  -
девушка, у  нее были  отбелены  волосы,  но давно отбелены, и она  сделалась
пестрая. Больше чем на четверть отросли у нее волосы  орехового цвета, свои.
Аким вымыл, вычесал из  них  весь  гнус,  а в  тех,  неродных  волосах,  что
ковылью-травой струились ниже, гнус  не  держался.  Глаза девушки, сваренные
жаром, были еще кисельно размазаны, затемнены со дна, но  уже гасла краснота
на белках,  по ободкам  зрачков, точнее,  из-за них начинала натекать хоть и
жиденькая,  но уже  теплом согретая  голубизна.  Заостренные  скулы девушки,
спекшиеся  губы,  тени в  подглазьях,  резко  очерченные  брови  и  ресницы,
все-все,  как  бы  отдельно  обозначенное  и обложенное  болезнью,  виделось
отчетливо на бледном,  истончившемся  лице. Высокая,  круто изогнутая шея  в
мелких слабеньких жилках вызывала такую жалость, что  и выразить невозможно.
Придерживая голову девушки, Аким поил ее из  кружки теплой, наваристой ухой,
приговаривая:
     - Пей! Пей! Кушай. Тебе надо много кушать. Ты меня понимаешь?
     Девушка прижмурила  ресницы и какое-то  время не могла  их открыть - не
хватало сил.
     - Го-го! -  прогорготало  ее  горло. Больная  пробовала  поднять  руку,
пытаясь показать что-то. По  бреду больной, по  вещам,  по следам и порубкам
Аким уяснил: в избушке было двое, девушка и мужчина. Скорей всего мужчину-то
и звали Гогой или Григорием, или еще как-то, на букву "г", о нем-то и хотела
девушка попытать или  сообщить,  куда тот  делся, и поискать  просила своего
связчика, мужа ли.
     Аким  делал вид, будто  не понимает просьбы больной, потому что одну ее
оставлять пока нельзя. Гога же или Григорий скорее всего утерялся в тайге, и
найти его - дело длинное, головоломное, почти невозможное, однако искать все
равно   придется.  Приговоренно  вздохнув,  охотник   вытирал  девушке  губы
полотенцем  и про себя удручался: "Е-ка-лэ-мэ-нэ!  Вот попал так  попал - ни
кина, ни охоты!" - такую жалобу ему один товарищ-скиталец написал когда-то с
целинных земель. Акиму  так  смешно было,  что сделалась та жалоба-вопль его
поговоркой.
     И  вот  черная   струйка  градусника  первый  раз  уперлась  в  красную
перекладину и замедлилась. Аким стряхнул градусник, снова  сунул его девушке
под руку. Температура стояла на тридцати  семи. Аким  щелкнул пальцами, даже
стукнул себя по колену, утер лицо рукой и,  шумно  выдохнув:  "Пор-рядок!" -
напоил  больную отваром из  трав  и чаем с брусникой. Сразу стало невыносимо
держать себя на ногах,  голову долило  - так  убайкался  за эти  дни. Бросив
телогрейку на  кедровый лапник,  он собрался  соснуть часок,  но  пробудился
засветло. Вскрикнув: "Ё-ка-лэ-мэ-нэ!" -  бросился к больной, думая, что  она
умерла...
     Нет,  девушка не умерла  и даже  в сухом лежала.  Но  сил на то,  чтобы
остаться сухой, потратила  так  много,  что опять впала  в забытье, и у  нее
подскочила температура. "Фершал, н-на  мать!"  - изругал себя Аким и стал на
ночь пускать в  зимовье  Розку. Собака  поначалу  от  приглашения  деликатно
уклонялась.  Чувствовала себя в избушке  стесненно,  когда ни  посмотришь  -
шевельнет  хвостом  и к порогу. Но  словно бы  что-то уразумев, смирившись с
участью,  с придавленным,  бабьим стоном  вздохнула и  легла у дверей. Ночью
Розка   часто  вскидывала  голову,  смотрела   на   нары,  принюхивалась  и,
успокоившись,  шарилась   зубами   в   своей  шерсти,  выщелкивала  кого-то,
зализывала  взъерошенное  место,  приглаживая  себя.  Чуткому уху охотника и
такого шума доставало, чтоб не проваливаться  на бесчувственное дно забытья,
а спать впросон.
     Через неделю после того, как опала температура у больной, тайгу оглушил
первый звонкий утренник, и в это же утро, тяжело переворачивая язык, девушка
назвала свое имя  - Эля.  Услышав себя,  она  растерялась,  заплакала.  Аким
гладил ее по голове, по чистому волосу, успокаивал, как умел. С того дня Эля
принялась  торопливо  есть,  не стыдилась жадности - накапливала силу.  Чуть
окрепнув, уже настойчивей заговорила:
     -  Надо  Го-гу...  Надо... Там... -  приподняв руку, показала больная в
сторону Эндэ.
     Аким  еще  в  первый  день  своего   пребывания   в  зимовье  обнаружил
зацепленную  в  щели бревна своедельную блесну  с  обломанным  якорьком;  на
подоконнике белели обрывки  лесок,  ржавело  заводное  колечко. "Рыбак! Ушел
рыбачить.  Утонул, наверно. Где, как  я  его  найду! А  что, если?.." - Аким
запрещал себе думать о том, что напарник девушки, муж ли, ушел, бросил  ее -
столь черна была эта мысль. Утонул, заблудился, ушел ли  неведомый тот Гога,
а искать  его изволь -  таков  закон тайги, искать в надежде, что человек не
пропал, ждет выручку, нуждается в помощи. Однако  прежде следовало перевезти
от  устья Эндэ  груз. После  стеклянистого  утренника, после  светлой  этой,
короткой, предзимней тишины может разом пасть сырая непогодь, снежная заметь
и укрепится зима.
     Натопив печку, поставив  в  изголовье  девушки поллитровый  термосок со
сладким  чаем, Аким  плыл  вниз  по  Эндэ,  слегка  подправляя  лодку легким
кормовым  веселком,  зорко  оглядывал  берега  и за  первым же  шивером,  на
обмыске,  занесенном  темным таежным песком,  заваленном  колодником,  среди
которого  хозяйски  стоял приосадистый кедр без  вершины,  приметил  строчки
собольих  следов и  молчаливо, не по  туловищу  юрко  стрельнувшую  в  кусты
парочку  воронов. Аким  подвернул к  берегу.  До пояса замытый песком, возле
воды  лежал человек с выгрызенным горлом и попорченным лицом. "Когда утонул,
вода стояла выше, - отметил Аким и томко, как-то даже безразлично  размышлял
дальше:  - Дождей  не было, тальцы в  горах перехватило, снег там захряс, не
сочится".
     Причитала ронжа на кедре, опустившем до земли полы старой, непродуваемо
мохнатой шубы. Было  это главное в округе дерево, по главному-то и  рубануло
молнией, отчекрыжило  вершину,  вот  и раздался кедр  вширь,  разлапился,  в
гущине рыжеют шишки,  не  оббитые ветром, крупные, отборные шишки.  Одна вон
покатилась, сухо цепляясь за кору, пощелкивая о  сучки. Ворон  со старческим
ворчанием возился  в кедре, сшевелил выветренную шишку. Где-то совсем близко
по-кошачьи шипел  соболь - вовсе  это редко, потайная зверушка, не  пуганая,
значит.
     Под утопленником нарыты норки.  Человек был не  крупный, но  грудастый,
круглокостный.  Из  глубины  страшного,  выеденного  рта  начищенно  блестел
стальной зуб. Бакенбардики,  когда-то форсистые, отклеились, сползли с кожей
щек  к  ушам, висели  моховыми  лохмотьями. Пустые глазницы прикрыло белесой
лесной паутиной.
     "О-о-ох  ты,  разохты! Ё-ка-лэ-мэ-нэ!" - выдохнул Аким  и, ко всему уже
готовый, но растревоженный железным зубом,  бакенбардами  и коротко, походно
стриженными  волосами, принялся разгребать покойного. Вытащив труп из песка,
он  первым делом глянул на кисть правой руки. На обезжиренной, выполосканной
до  белизны коже  руки,  под  первым,  когда-то  смуглым  слоем, обновленно,
вылупленно голубела наколка  "Гога" - аккуратная наколка, мелконькая, не то,
что  у Акима, уж  ему-то на  "Бедовом" наляпали якорей, кинжалов, русалок  и
всякого зверья. Человек этот, Гога, умел беречь свое нагулянное тело.
     Заставляя себя надеяться,  что это все-таки наваждение  - больно  много
всего на  одного  человека:  сперва  девка,  часующая на  нарах, теперь  вот
мертвеца  бог послал, да еще  как будто и  знакомого,  пускай  не  друга, не
товарища  при  жизни...  Нет,  почему же?  Это он, Гога, не  считал людей ни
друзьями,  ни  товарищами,  он  сам по себе  и  для себя жил, Акиму же любой
человек, в тайге встреченный, - свой человек.
     Крепкая,  удобная  штормовка,  шитая  по  выкройке  самого  хозяина,  с
внутренней, вязанной  на запястьях, шерстяной  резинкой. Самовязаный толстый
свитер, брюки  без  прорехи, на  резине,  с  плотно,  "молниями"  затянутыми
карманами, часы  со  светящимся  циферблатом, на широком наборном  браслете,
часовой стрелкой,  остановившейся возле девяти,  и около  шести -  минутной,
сапоги, откатанные до пахов, - рыбачил Гога.
     Прежде  чем  отыскать  последний,  наивернейший  знак,  чтобы  опознать
покойного,  Аким забрел  в Эндэ,  помыл  руки  с песком, вытер их  о штаны и
закурил, стараясь табаком подавить запах мертвечины, облаком окутавший его.
     Бросая  редкие  взгляды на бесформенно  лежащее,  исполосканное  водой,
забитое песком тело утопленника, как бы  разъезженного колесами, Аким  почти
не задерживался  глазами на белеющем платочке, которым он прикрыл  то место,
где было  когда-то загорелое, чуть  барственное и всегда недружелюбное лицо.
Взгляд приковывал к  себе  брючный  оттопыренный карман.  Там, в  деревянной
коробочке,  перетянутой  красной  резинкой,  в  узкой  отгородке  -  крючки,
грузильца, кусочек бруска для точки затупившихся уд, запасной  поплавочек, а
рядом по-паучьи сцепленные блесны  -  качающаяся, вертящаяся,  колеблющаяся,
ленточные, ложкой, и  среди них должна быть потемнелая, как бы  подкопченная
на  костре,  блесна  из  старого,  боевого серебра,  которой Гога,  если это
все-таки тот, известный Акиму, Гога, дорожил не меньше глаза.
     Из-за той блесны они чуть не пострелялись.

     Судьба  свела их в геологической  экспедиции. Гога Герцев отрабатывал в
поле практику. Злой на язык, твердый на  руку, хваткий в работе, студент был
не  по возрасту  спесив  и  самостоятелен. Работяги сперва  звали его Гошей,
пытались, как водится,  помыкать  юнцом,  использовать  на побегушках  -  не
вышло. Горцев  поставил  на  место и себя, и  отряд, да  и  хранил дистанцию
независимости. К слову сказать,  держался он гоголем не только с работягами,
но  и перед  начальством,  практику проходил уверенно, имущество содержал  в
аккуратности  - бритву, транзистор, фонарик, флакон репудина, спальный мешок
и прочее никому  не давал, ни у кого  ничем не одалживался, жил стипендией и
тем, что зарабатывал, почти не потреблял спиртного,  воспоминаниями о первой
любви и  грешных тайнах ни с кем не  делился, в общем котле  был справедлив,
добычу, если она случалась, не утаивал. В его молодые годы он знал и умел до
удивления много: ходить по тайге, бить шурфы, плавать, стрелять,  рыбачить и
во всем старался  обходиться  своими силами.  В геологическом отряде Герцева
уважали, сказать  точнее,  терпели, но не любили. Впрочем,  в любви и разных
там расслабляющих человека чувствах он и не нуждался.
     К сроку, день в день Герцев закончил практику, получил деньги, справку,
отличную характеристику и отбыл в Томск на геофак защищать диплом.
     И не диво ли?!  Через пять лет, на реке Сым, у таежного  лешего в углу,
Коля  с Акимом  рубили избушку, имея целью пощипывать из потайного становища
нетронутые  угодья, и вот на  тебе! Явление  Христа народу: в непогожую ночь
выбрел на костер плотно и ладно одетый парень с горой вздымающимся за спиной
рюкзаком. Он  прилег у огня на спину, полежал, вынул себя из  стеженых лямок
рюкзака,  помахал  руками,  разминаясь, и только  после  этого поздоровался.
Достав кружку, он молча  нацедил чаю, бросил в кружку экономно, два  кубика,
сахару, неторопливо опорожнил посудину, подержал ее  на весу  и, не разрешив
себе еще  одну кружку, отвалился головой  на  рюкзак и сказал, глядя в ночь,
обыденно,  однако с той интонацией,  которая  дается людям,  еще  с  пеленок
возвысившим себя над остальным людом:
     -  Ну что, приемный сын?  Все бродишь по свету,  все  тычешься к добрым
людям? Все корабль "Бедовый" ищешь?
     Впавши в  умилительность от выпивки, Аким  рассказал когда-то пестрому,
работному люду в  геологическом  отряде о Парамоне  Парамоновиче  -  великом
человеке  и  что   на   "Бедовом"  он,   Аким,  был  вроде  приемного  сына.
Практикант-геолог  высмеял его  святые слезы, и  весь сезон дразнили Акима в
отряде "приемным сыном".
     -  Ё-ка-лэ-мэ-нэ! Георгий!  Откуль свалился? - всплеснул  руками Аким и
тут же запрезирал себя  - он ведь  хотел отшить Герцева: - "А ты, приблудный
сын, - сказать, - че в тайге шаришься? Че ишшешь? Золотишко? Соболей?" -  да
ведь в уме только и горазд Аким отшивать-то. Спросил лишь: - Где отряд?
     - Какой отряд? - открыл устало смеженные глаза  Герцев и, ворохнувшись,
принялся  развязывать рюкзак. - Я сам себе  отряд!  Ночую возле вашего огня,
мужики,  - не то попросился, не то разрешил себе Георгий.  - Топор утопил, -
пояснил он, сноровисто разбивая односпальную палатку.
     Они дали Герцеву топор. Он выколотил из него старое, треснутое топорище
и бросил его  не в костер, а в реку: "Чтоб  не оскорблять  древний священный
огонь", - заявил.  Долго  тесал, скоблил березовую заготовку,  не  мастерил,
прямо-таки творил у огня Герцев, излаживая проще  простого вещь  - топорище.
Осмолив свое  изделие над  угольями, отчего оно сделалось  гладким,  желтым,
словно лаком покрытым, он опробовал топор, бойко помогая Коле и Акиму рубить
зимовье, в шутку или всерьез - никогда не поймешь у Герцева  - бросив: "Надо
рассчитаться. Не люблю ходить в должниках".
     Аким плюнул и  отвернулся,  не  понимая, отчего это  человек  все время
выдрючивается, все ему как-то неспокойно  с людьми? На другой день,  в честь
окончания стройки,  выпили,  и  Коля  посулился взять  в  лодку  Герцева,  с
издевкой сказав:  "Бензин  после  отработаешь!"  -  "Хорошо",  - без  улыбки
согласился гость. "Назем надо у коровы вычистить  - под потолок в стайке". -
"Задание понял", - снова согласился Герцев.  Аким замычал ушибленно, головой
замотал, от раздражения хрипнул лишковато спирту. Захмелев, лез  к Герцеву с
вопросом:  "Сто ты за  селовек?!"  -  "Зубы сначала научись чистить, а потом
лезь   к  людям  с  вопросами!   -  отмахнулся  Герцев  и,  разделяя  слова,
уничтожительно процедил: - Я сво-бод-ный человек! Устраивает это тебя?" - "И
я  свободный!" -  "Ты-ы?!  Ха-ха-ха!  Трижды  смеюсь! Ты был  и всюду будешь
приемным  сыном, ясненько?"  - "Ясненько! - Аким вдруг взвился, закричал:  -
Колька! Пускай он уходит! Я за себя не ручаюсь!.. Застрелю! Утоплю падлу или
че-нить сделаю!.." - "Га-авнюк!" - Герцев взгромоздил на себя мешок и ушел в
ночь, с белеющим топорищем, вдетым в чехол с правого боку.
     Днем они  догнали  Герцева.  Коля ткнул  лодку  носом  в берег,  кивком
пригласил скитальца садиться.  Скорчив брезгливую  гримасу, Герцев  отпихнул
ногой  лодку  и покарабкался  по  оплывине  в глинистый  крутик, хватаясь за
обвалившиеся  дерева  и  шипицу.  На  горе  он приостановился, снял  с плеча
мелкашку  и  на  вытянутой  руке,  словно  из  пистолета,   сшиб   кедровку,
надрывавшуюся на вершинке ели саженях от него в полста, если не больше.
     - Стррело-о-ок! - восхитился Коля.
     Напарник  его помалкивал возле  парящего под дождем мотора,  пошмыгивал
носом.
     - Ну се, поплывем или любоваться будем артистом? - не выдержал он.
     Вскоре  объявился Герцев  в Чуши. Аким встретил  его, постриженного,  с
подкрашенными бакенбардами, выпаренного в бане. Акима он вроде бы  даже и не
заметил, словно забыл  о нем. Поработав какое-то время на пристани грузчиком
в Рыбкоопе, Герцев в  зиму определился сразу  на две должности -- слесарем и
дежурным  электриком  на  лесопилку.  Жить  поселился  в  электромастерской,
старательно  ее остеклил, обил  дверь,  подконопатил,  выскоблил,  переложил
по-коровьи раскоряченную плиту  на русскую уютную печь  и даже голичок перед
крылечком  за веревочку привязал. "Люблю,  знаете  ли, после к