ги, которые  росли прямо из шеи. Развалившись в
кресле,  отставной  майор млел и качал  в  такт  музыке  головой, не спуская
взгляда с ног певицы. Вьющихся вокруг нее в танце мужиков он не замечал.
     Чертоватая выключила телевизор и сказала мужу:
     --  Сходи-ка  ты в  подвал, посмотри, не украли там  еще домсоветовские
стулья.
     Майор  сделал такое  лицо, что, казалось, он сейчас заплачет, сгорбился
и, шаркая шлепанцами, убрался за дверь.
     --  Пошел к  Столику  досматривать, -- сказала  Чертоватая  я, картинно
взмахнув руками, как крыльями, плюхнулась на софу. После этого она еще минут
десять юлила и вертелась. Она хотела походить на шикарную женщину и выбирала
соответствующую  позу. Подходящей ей  показалась поза кошки, устроившейся на
подоконнике вокруг цветочного горшка. Горшок Любке заменила подушка.
     Сусанин повертел головой в разные стороны и спросил:
     -- Сколько же надо украсть, чтобы столько купить?
     -- Украсть?! -- удивилась Любка.  -- Воровать, Адам, легко и приятно, а
то, что делаю  я,  -- это каторжный труд. Вот хочешь, я тебя цейлонским чаем
напою, а не той сушеной корой, которой магазины завалены?
     -- Хочу, -- сознался Адам.
     -- А  думаешь, легко мне этот  чай  достается?  Каждую пачку  аккуратно
открыть, отсыпать  три  грамма  и опять заклеить  без  помарок.  Пока  мешок
наберешь --  с ума сойти можно. А духи французские? Я неделю не разгибалась,
пока бутылку по капле собрала.
     -- Действительно, тюрьма, -- согласился Адам. -- А кофе ты как воруешь?
     -- Да почему-то рабочие, когда грузят мешки, обязательно один порвут. Я
сметаю веником и собираю по  зернышку, как курочка. Не выбрасывать же добро.
Жалко. Любка захохотала. -- Ну, что ты скривился?  Я пошутила. Я так шучу  с
обэхээссэсниками. Выпьешь коньяку, Адам?
     -- Выпью, -- сказал Сусанин.  -- Я  даже выкурю сигарету, хоть не курю.
Мы будем пить и улыбаться друг  другу, и край твоей юбки  будет  подниматься
все  выше  и  выше,  а  мужчин в  Сворске будет все  меньше и  меньше. Когда
останусь я один...
     -- Хочешь, опустим шторы? -- спросила Чертоватая.
     --  А  музыка где?  Шизгару  давай! --  потребовал Сусанин.  Чертоватая
протянула руку к стереосистеме.
     -- Этими мелодиями  лечат  импотентов, --  сказала она и  подала  Адаму
фужер.  -- Иди ко  мне  на  тахту,  Сусанин...  А потом  заведи  куда-нибудь
подальше и брось, брось меня... Ах, Адам, я такая несчастная. Мужчины совсем
перевелись  в  Сворске. А  так  хочется  быть  любимой,  как  в  кино...  Но
Подряников любит мой склад, Сплю любит подглядывать, когда я переодеваюсь, а
товарища  Примерова хватает на одни  щипки... Если  б  можно было переделать
наше  общество: отменить семью, а весь жилой фонд передать женщинам, и пусть
они пускают  мужиков  на постой,  каких им хочется...  Адам, почему ты такой
красивый?
     -- Потому что коньяк не лакают фужерами.
     -- У тебя такие румяные щеки и волосы как смоль...
     --  Я похож на жаренного в яблоках гуся, которого только-только  вынули
на противне из духовки! -- похвастался Сусанин.
     --  Ты  очень  умный,  Адам.  Даже  Подряников  говорит:  "Мне  бы  его
образование,  должность  и  поддержку  первого секретаря,  каких  бы  дел  я
навертел!"
     -- Может, в "козла" сыграем? -- предложил вдруг Сусанин.
     -- Давай, -- согласилась Любка. -- А на что?
     -- На что хочешь, -- сказал Адам и вытряхнул костяшки на тумбочку.
     Стали  играть.  Сусанин  хмурил  брови  и яростно  стучал  по  тумбочке
ладонью.  Любка,  наоборот,  осторожно подкладывала  черные  прямоугольники,
рисуя букву П, подкладывала, как мелкую пакость, и улыбалась...
     -- "Рыба"! -- сказал Сусанин. -- Давай считаться.
     --   Ты  --  "козел",  Адам  Петрович,  -  сказала  Любка.  Кофта  сама
расстегнулась на груди Чертоватой и поползла вниз, открывая плечи. Дерево за
окном, в котором с утра застрял Сусанин,  наслушавшись мелодий, расцвело. Но
Адам собрал всю волю в кулак и сказал уже из дверей:
     -- Пойду я, а то, знаешь, Фрикаделина кусает один раз и насмерть...
     На лестничной клетке его ждал ван дер Югин.
     -- Накорми обедом, -- попросил он.
     -- Ты давай, сам распоряжайся, -- сказал Сусанин, отпирая дверь. -- А я
помечтаю...

        "V"
        "ТАНЕЦ „МУЗЫКАЛЬНЫЕ ЗМЕЙКИ""

     Каждая  команда выстраивается в колонну, а участники -- друг за  другом
вереницей, держась  за  пояс впереди стоящего. Гармонист  играет  польку,  a
"голова"  "змейки"  быстро  бежит  в  танце,   часто   и  неожиданно   меняя
направление, проходя  сквозь колонны,  переплетаясь  с ними  и  извиваясь по
площадке.  Танцующие  обязаны  следовать  за  ней  повсюду  и  при  этом  не
оторваться от "змейки". Отцепившийся исполняет штрафную песню.

     С детства ломал голову Семенов, как ему стать царем или президентом. Но
у бедняги, к несчастью, не было ни соответствующего папы, ни образования, ни
партийности,  вообще не было ничего из багажа государственного мужа. Поэтому
после  юношеских  раздумий  Семенов обратил  взор  на  деревенское  стадо  и
зачислился колхозным  пастухом.  Выйдя в первый  день на  работу, он  окинул
счастливым взлядом  луга, буренок  и, щелкнув  хлыстом,  объявил громогласно
"Вот моя вотчина! Вот мои подданные!"
     В   ту   пору  Семенов   был   совсем   темнота,   даже  трудов   своих
предшественников по проблемам государства в руках не держал, однако набрался
у  лекторов заезженных словечек,  заодно  подцепил  отвратительную  привычку
рассуждать о чем ни  попадя в категорическом тоне да еще и  самому верить  в
собственные "ля-ля-ля" языком. Пожевывая  травинку, объяснял он  подопечным:
"Стадо  есть наилучшая организация  коров в целях  эксплуатации. Коровы суть
граждане, а стадо есть государство, следовательно,  государство -- наилучшая
организация стада, обеспечивающая приток молока и приход сала, и наоборот...
следовательно,  государство --  это организм,  не  имеющий ни  в  чем  нужды
вследствие самодостаточности.  Итак,  нужна мера  самодостаточности,  и  чем
меньше  ее  установят,  тем   охотнее  каждый  подопытный  индивид   скажет:
"Государство -- это я!"  Имеется вопрос: "А много ли человеку надо?" Имеется
и теоретически логический ответ, но, дорогие мои подданные, давайте проверим
его практикой!..
     Государство  развивается  крайне  медленно.  Обществу  и  существующему
внутри   него   гражданину  свойствен  консерватизм.  Поэтому  цель   своего
исследования я вижу в отработке некоторых опытов, способных доказать правоту
моих мыслей  относительно  продвижения  государства  к высшей стадии  своего
развития, а именно, к гармоничному стаду.
     Спрашивается: "Могу ли я  проводить такие  опыты над вами?" Отвечается:
"Я и  вы --  необходимые части  колхозного  стада. Известно с древности: что
хорошо для  части,  то  хорошо  и для  целого. Например, если при простуде я
поставлю  горчичник на  спину, от этого выиграет не  только спина, но и весь
организм.  Следовательно,  раз  мне  хорошо  управлять вами,  то  и вам  мое
правление должно понравиться".
     --  Согласны? --  спрашивал он коров. Но зорьки, быструхи  да пеструшки
молчали,  переваривая траву на мясо.  Семенов не огорчался. -- Вот и  нашего
председателя, и приблудных лекторов  народ не слушает,  а они все равно свое
дело делают, -- подбадривал он себя...
     Дальнейшая деятельность  Семенова на  государственно-пастырском поприще
свелась  к  тому,  что  он целый день  лежал и  думал.  "Правильно ли  брать
алименты с отцов, если государство проводит политику поощрения рождаемости?"
-- думал Семенов. "Как довести гражданина до такого состояния, чтобы он ни в
какой ситуации не поднял руку на существующий порядок?" --  мучился Семенов.
"Что будет  после  того,  когда все,  что  можно,  уже случится?"  --  гадал
Семенов...
     Надумавшись,  намучившись, нагадавшись,  самодельный  философ и тугодум
перешел от расчетов к планомерным опытам. Только кончились  эти опыты скоро,
печально  и больно.  Однажды пастух не  привел  стадо. Затемно,  с фонарями,
лучинами и плошками  бросились колхозники врассыпную по лесам и лугам искать
кормилиц. Пастуху уже приготовили венец мученика (кто-то пустил слух, что он
погиб в схватке с браконьерами) и стали говорить о нем в  прошедшем времени.
Между  тем  Семенов  нашелся живым,  невредимым и  озабоченным. Он лежал  на
опушке  в  кругу  жалобно мычавших  коров  и сверял картину звездного неба с
учебником астрономии. Морды коров были туго стянуты бечевой, и пастух, строя
ехидные рожи, изредка  забывал про космос и подзуживал  "подданных" словами:
"Ну? Кто первый поднимет меня на рога? Кто копытами  затопчет? -- Тому орден
сплету из травы!.."
     Колхозники били Семенова колами,  кидались в него фонарями  и плошками,
таскали  по  земле за волосья, и, разобидевшись на весь белый свет,  будущий
оракул ушел  в дремучий лес, построил шалаш  под  деревом, которое  насмерть
задолбили дятлы,  и прожил так  десять  лет, насыщая  себя дарами природы  и
мыслями о правильно организованном государстве.  Оно мерещилось ему повсюду,
но оставалось иллюзией.
     Лишь  изредка  подрабатывал он  вот каким способом.  В  сворских  лесах
паслось   стадо   диких   быков,   деды   и   прадеды   которых  сбежали  от
коллективизации.  Семенов  приводил  в лес  колхозную  корову,  бросал,  как
приманку, и ждал, пока какой-нибудь бык, выпучив глаза от счастья, заберется
на корову. Тогда  отшельник связывал быку задние ноги, приволакивал пленника
в  колхоз и  сдавал по двугривенному за килограмм,  причем не соприкасаясь с
деньгами,  но натурально опустошая сельпо  от  соли, спичек,  мыла  и трижды
уцененных штанов.
     Однажды на  него наткнулся  отряд "Зеленого патруля",  и, как анахорет,
Семенов  погиб.  Он,  конечно,  заставил   мальчишек  прочитать  статью  54,
гарантирующую  неприкосновенность  личности;  он, конечно, заставил девчонок
прочитать  статью  55,  гарантирующую  неприкосновенность  жилища;  он  даже
объявил  себя  лешим, потерпев  фиаско  с Конституцией,  но  пионеры  только
хохотали ему в лицо, уже решив про себя вернуть Семенова обществу. Потом его
взяли под руки и  гурьбой, с песнями отвели в милицию. И  быть бы отшельнику
осужденным за тунеядство, если бы в  последний момент его  не спас от тюрьмы
вездесущий Сусанин  и не  устроил в  типографию  сторожем. Под  руководством
Адама Семенов стал читать запойно, а так как на службе он бездельничал днями
и  ночами,  то  к  нему  приходили  потрепать  языком  работники типографии.
Складывая в голове лесной опыт, книги и сворские сплетни, Семенов вдруг стал
выдавать прогнозы  на  все случаи жизни. Прогнозы оправдывались на девяносто
процентов, поэтому сторожа стали уважать как очень авторитетного оракула. Он
даже  угадывал пять номеров из шести в "Спортлото". Чего только не сулил ему
Подряников, подсовывая пустые карточки,  но Семенов  неизменно  отвечал Саше
дулей. Он  и  директору,  если тот требовал  предсказать  исход какой-нибудь
аферы, вещал такое, что Адам  затыкал уши и  спрашивал:  "Для чего я тебя на
работу  взял?  Гадости я могу и дома  послушать". Тем  не  менее Семенова он
ценил за ум  и пугал  им подчиненных, а те  тряслись от страха,  потому  что
ходил  слух, будто  сторож  якшается с нечистой  силой.  Недаром же  зеркала
любили  оракула  до Помраченья.  Они  сохраняли  его  отображенье  навсегда,
превращаясь в портреты; и дошло до того, что милиционер по прозвищу Свисток,
денно и нощно охранявший вход в исполком, не пустил Семенова с заявлением на
прописку. "Иди  отсюда, --  сказал Свисток. -- Ты  вон в  туалете к  зеркалу
подойдешь, а где я потом причесываться буду?.."
     В воскресенье оракул, плюнув на должностные обязанности, обошел город и
собрал в голову свежие слухи и сплетни. Знамения сулили недоброе: во-первых,
в  парке  культуры и  отдыха погас  Вечный  огонь;  во-вторых, из леса вышел
медведь и потребовал  у своричей  невесту; в-третьих,  дочь Примерова родила
ему внука  зеленого  цвета;  в-четвертых,  в  городе опять объявился  бандит
Галимджанов. И хотя Вечный  огонь потух по халатности газооператоров; и хотя
медведь просто оголодал за зиму и не сумел толком объяснить свои  желания; и
хотя  зеленый  цвет  был  самым  любимым  у  товарища  Примерова,  а  бандит
Галимджанов  появлялся  чуть  ли  не  каждую неделю -- все равно Семенов был
смущен,  потому что рассчитал  перемены к  худшему.  Бороться  с ними --  он
понимал --  бессмысленно,  но  предупредить друзей счел нужным.  Поэтому  он
запер типографию, взял ван дер Югнна на руки и пошел к Сусанину.
     Адам же  и не  подозревал, какие над  Сворском  собираются тучи,  зреют
страсти и пробиваются измены. С самого утра, оборачиваясь лишь ни крик жены:
"Иди жрать, бездельник!", -- сидел он у  окна и проклинал день, в который не
свершилась революции, то есть вчерашний день. Сусанин вспоминал, как однажды
в поликлинике,  пытаясь отогнать скуку, в которой  существовала  очередь, он
прочитал  дацзыбао  про  глисты.  И от  расписного плакатика узнал,  что  "у
пораженного яйцами  глист человека  резко ухудшается и слабеет память, а сам
он становится вялым и  апатичным", никуда не годным: ни  народному хозяйству
-- для выполнения соцобязательств, ни семье -- как добытчик трудового рубля.
И  вспомнив,  Адам  стал  смотреть  на  ходящих  под окнами людей, определяя
степень  их  вялости и  уровень  их  амнезии.  "Сворск  зачервивел,  пал  до
беспамятства и безразличия, -- думал он. -- Скоро глисты  сожрут нас живьем,
сожрут дома и асфальт, если еще раньше с неба не посыпется град из тыквенных
семечек, если не побрызгает  отваром цветов  пижмы..." Такие мысли досаждали
ему, пока из-за поворота не вышла бородатая фигура с ребенком на руках. "Вот
у кого здоровья хоть отбавляй, кого незаразно позвать в дом", -- порадовался
за друзей  Адам, выбросил на улицу  ключ от входной двери  и  стал  слушать,
когда  лифт, карабкающийся наверх,  споет песню непритершегося железа, когда
на лестничной  клетке загудят от шагов  пустоты под  кафелем,  когда ван дер
Югин, не достающий до  звонка, поскребется о косяк, точно кошка,  и пропищит
что-нибудь похабное вместо привета.
     Но  раньше Семенова и  ван дер  Югина  пришла Анна Петровна  и  вручила
Сусанину  повестку  в  Домсовет  под  расписку.  По  нижней  строке  Адам  с
удивлением  обнаружил,  что  повестки отпечатана  в сворской  типографии,  и
вывел, что кто-то из его подчиненных работает за живые деньги подпольно.
     Когда  пришли Семенов и ван дер Югин,  пасмурные  и  покорные року,  то
Фрикаделина усадила  их обедать,  а Сусанин отправился в подвал делегатом от
квартиры.
     Там уже вовсю ругались из-за пустыря возле дома.
     Каждую  весну  жильцы  собирались  превратить  пустырь  в  детскую  или
спортивную  площадку, но  им не  хватало сплоченности,  энтузиазма,  мудрого
руководителя и стройматериалов. Все вместе и каждый в отдельности писали они
в горсовет и в районную газету. Писем достало бы на отопление дома зимой, но
их зорко берегли в архивах учреждений. Не  для потомков, и как орудия труда:
"Сами  попробуйте  в  таком  завале разобраться!  Тогда увидим, кто  из  нас
медлительный".
     Одновременно  с  писаниной  жильцы  повсюду  говорили о площадке: между
собой, со знакомыми, даже с приезжими.  Им казалось, что  и разговоры -- уже
кое-что. Вдруг кто-то услышит и впрямь что-нибудь сделает...
     Но однажды к Сплю подошли Столик и еще несколько жильцов, располагавших
автомашинами в личном пользовании.
     --  Гаражи надо строить  на  пустыре. Любому дураку понятно, -- сказали
они Сплю.
     Майор  не обратил  бы на  них внимания, если бы жена не подсказала ему:
"Ты, давай, включайся: я скоро тачку куплю"...
     -- Главное  поставить  стены,  -- убеждал  один автовладелец, мясник по
профессии, шакал по призванию,  дерево по уму. -- А уж дело  это мы  утрясем
законным  порядком:  сунем,  сколько полагается  и  чем полагается. Мы  люди
честные, не обидим, если и к нам с душой подойти.
     Ну, скинулись, купили железобетонные  плиты, привезли и  I гот же день,
подогнав подъемный кран, поставили две стены. Тут на них  накинулись мамаши,
мечтавшие  много  лет  о песочницах,  и комсомольцы,  лелеявшие  надежду  на
волейбольную  площадку.  С  криком  кинулись,  с  отписками   учреждений,  с
хныкающими младенцами на  руках, но в  ответ  услышали жизнерадостный хохот.
Обиженные  мамаши и комсомольцы  организовали на следующий день субботник  и
периметр  еще  непоставленных  стен  засадили  деревьями,  которые  украсили
табличками:  "За ломание и  вырывание -- штраф 50 рублей". Внутри  периметра
было вбито  два  столба  и  натянута  волейбольная  сетка...  Сетка  пропала
первой...
     Потом неизвестный пропорол  шину у автомобиля мясника... Потом  деревья
повалились  в  одну  ночь и  в одну  сторону, словно  над  Сворском пролетел
Тунгусский метеорит...
     По вечерам во двор стали выходить  квартира на квартиру и биться чем ни
попадя,  от мала до велика. Между боями большинство  "площадников" требовало
решить дело  в Домсовете, а  меньшинство "гаражистов" отпиралось. Но когда в
недрах дома созрела еще одна фракция -- сторонников собачьей площадки, когда
в  ежевечерних  скандалах  стали участвовать не  только  люди,  но  и звери,
покусанный  Сплю сдался и объявил  собрание... Адам вошел  в подвал на самом
интересном месте: отмахавшись от противников, трибуной завладел мясник.
     --  Драться  буду, морды  ваши  окаянные квасить  буду,  а  гараж  себе
поставлю! -- заявил он.
     Дом затрясся oт криков  негодования. Мясник получил яблочным огрызком в
лоб и, растерявшись от гнева, затряс кулаками возле ушей, зарычал, закричал,
выплевывая, выливая слюни, точно клизма.
     --  Ух, какой я самый  смелый! Ух какой я самый сильный!  Нет у  вас на
меня управы!...
     --  Вам ведь эта площадка нужна, -- поддакнул Столик, -- как...  как...
как....
     -- Обкакаешься! -- ответили ему.
     -- Вы же сейчас добьетесь своего, а потом  все равно  ничего  делать не
станете!
     -- Будем! -- кричали мамаши.
     -- Подхватим! -- кричали комсомольцы.
     -- Я -- самый сильный! -- орал без устали мясник.
     -- Гав-гав-гав! -- лаялись собаки.
     -- А что же вы раньше спали? -- спросил Столик. -- Семь лет пустырю!
     -- Давай голосовать! -- кричали комсомольцы.
     -- Что? Руки чешутся? -- спросил Столик.
     А Сплю постучал карандашом о графин и сказал:
     -- На-до-все-хо-ро-шо-по-об-ду-мать.
     Президиум зашушукался в  надежде стравить комсомольцев  со сторонниками
собачьей площадки на улице, но тут на сцену встал Сусанин.
     -- У меня есть идея, -- сказал Адам. -- Давайте переизберем президиум.
     -- Давай!.. Правильно!.. Давно  пора!..  --  закричал зал. -- Ишь жлобы
расселись!
     -- А-я-не-раз-ре-ша-ю, -- сказал Сплю.
     -- А я накладываю вето на ваше "не разрешаю", -- ответил Сусанин.
     -- В уставе Домсовета записано, что президиум избирается пожизненно, --
сказал Столик.
     -- А я накладываю вето на устав, -- ответил Сусанин. -- Я вообще на все
накладываю  вето.  Есть у  меня  такое право! Кто  за то,  чтобы переизбрать
президиум? -- спросил он зал.
     Заборы рук ответили Сусанину.
     --  Всех  запомню, придите  в мой  магазин только! --  погрозил кулаком
мясник. -- Костей не допроситесь! Жил не дам! Рыла свиные лучше псам брошу!
     -- Степа-аныч, нас-то не попомни, нас не надо, -- запричитали бабки. --
Мы ведь не со зла, мы по дурости руки-то протянули.
     -- Прошу вас!  -- сказал Сусанин Столику, Сплю и Анне Петровне и сделал
жест рукой, предлагая спуститься в зал.
     Но они не шелохнулись.  Они таращили глаза на Адама и не могли  понять,
как он так скоро выбил из-под них трон Домсовета.
     -- Сидеть! -- закричал мясник  так страшно, что все собаки расселись  в
проходах, даже Адам на сцене чуть-чуть присел.  -- Вы против