здохнуть толком, и до  цели
еще далеко, и Эридана не видно, хотя полоса маслин впереди..."
     -- Это кто такой, Эридан?
     -- Ручей...
     Внутренности гоплита иссохли и тлеют  -- солнце раскалило доспехи, -- и
ему кажется, что сейчас  он вспыхнет, как вязанка хвороста в  костре.  Глухо
бьется сердце, точно угодившая в сети птица, гонец хочет попасть  в его ритм
и бежать, не чувствуя проклятого  стука, но  сердце  опережает, кажется, оно
быстрее и выносливее ног... и  гоплит задыхается. Проводит  разбухшим языком
по губам, и во рту остается  горький  привкус  пота,  грязи и  крови. Гоплит
хочет  плюнуть и не может, хочет протереть губы  ладонью -- и нечем: рука со
щитом онемела, а та, в которой копье, болтается как веревка...
     -- Бедненький, -- сказала Антонина.
     ...Нога вдруг  подворачивается на остром камне,  и гоплит,  не  в силах
сдержать тело, падает перед  гермой. Каменный бог смотрит вперед, на дорогу,
ползущую в Афины. Лицо у  него тоже уставшее, все в пыли и грязных подтеках.
Помоги мне,  Гермес Дорожный, стонет  гоплит, и  до него  доносится меканье.
Гоплит  поднимает голову и  видит,  что  упал в  двух плефрах от ручья. Там,
вдоль берега, стоят белая полоса коз  и  забор маслин. Гоплиту  кажется, что
козы выпьют всю воду. Он  пытается ползти и сдирает запекшуюся кровь на ране
чуть  выше  запястья. В ладонь собирается лужица бурого  цвета. Он встает на
колени, потом -- на  ноги, качается и падает. "Гермес  не слышит меня или не
хочет слышать", -- думает гоплит и зовет в помощь Гею. Опять приподнимается,
опираясь на  копье, и ковыляет  к берегу.  Остановиться невозможно. Распугав
коз, он падает в Эридан и всасывает в  себя ил и воду.  На берегу  -- только
две ступни. Вокруг толпятся брошенные пастухом козы...
     Влага  добавляет сил,  тело остывает,  мышцы  из  тряпок  собираются  в
пружины,  гоплит сгибает руку  и держит щит, как положено бегущему воину. Но
бездушный Гелиос не  дает ему пощады, своенравный Эол снова облепляет пылью,
и через  стадий  пот  опять застит глаза, а  на уголки губ налипают  сгустки
запекшейся  крови.  Кровь течет из носа --  от  перенапряжения -- по  капле.
"Добегу,  непременно добегу",  --  уговаривает cебя  гоплит,  бросая  вперед
непослушные  волочащиеся  ступни. Шлем качается при  каждом  шаге,  и гоплит
тыкается лицом то в одно, то в другое плечо, изредка попадает и стирает пот.
Он  не может  не добежать,  потому что его ждут,  потому что, если он упадет
посреди дороги и не встанет, -- это позор для гражданина  Афин, даже жена не
скажет ему:  "Хайре", -- и этот позор не смоют ни дети, ни  внуки, и род его
покинет цветущие  Афины, оставив богов  и предков, чтобы  прозябать на  краю
ойкумены. И упрямое чувство долга гонит гоплита вперед. "Вынесите! -- просит
он свои ноги. -- Вы же сильные!" Но ноги заплетаются, и  гонец дает им волю,
стараясь  двигаться по  инерции и не  тратя сил, которых еле  хватает, чтобы
дышать; стараясь не вспоминать коз, брошенных  на  жалость Мойр; стараясь не
видеть  пустоты  дороги,  обычно  забитой повозками  и  пешеходами, и наспех
опустошенных хозяевами  сельских усадеб, загнанных внутрь низкорослых оград;
стараясь не думать о вести, которая отопрет все ворота Афин и вернет жизнь в
привычное состояние. Но пока -- пока известие сидит в нем, как невырвавшийся
крик, -- во всей вечносущей Аттике не сыщется смельчак, решившийся бы отойти
на десять стадиев от стен, которые укрыли население.
     Огромный слепень  присасывается  к ране  на руке.  "Странно,  -- думает
гоплит, -- я же бегу, а слепни садятся на неподвижные предметы". И стонет от
резкой неожиданной  боли: сползший с бока  короткий меч вонзается в  голень.
Гоплит смотрит на свою  ногу -- как на смерть. Он  не знает,  что это и есть
смерть, что меч  перерезал вену и кровь, подгоняемая  сердцем, будет литься,
пока не  вытечет  вся  вместе с  жизнью.  Гоплит хочет  остановиться,  чтобы
согнуть руку  и передвинуть меч  к  спине, но падает... тянет  голову, чтобы
оглядеться,  сколько  еще  до  города,  но в глазах  темнеет.  И по  очереди
поднимая  голову и шлем,  грудь  и  панцирь,  руки  и щит, он встает, хлюпая
ступнями  в  бордовой  луже,  хрипя  от  немощи  своего   измученного  тела,
поддерживаемого  копьем,  точно  лоза. Больше  всего  на свете  ему  хочется
стонать и оказаться в городе. Сказать бы,  упасть и забыть  о том, что он --
гражданин,  что  у него нет права  не  добежать, как у инородцев и рабов нет
права  защищать богоизбранную  Аттику. И он  опять  ковыляет по  ослепляющей
дороге, такой яркой, словно Гелиос проехал перед ним...
     За гоплитом несется  орава мальчишек. Они почти наступают ему на пятки,
забегают вперед,  возвращаются, пристраиваются сбоку и требуют изо всех сил:
"Дорогу!" Женщины оглядываются,  сторонятся,  охают  и семенят  за гоплитом.
Возницы поворачивают  неуклюжих волов, бросают и  кряхтя  бегут  вдогонку...
Сбрасывая десятидневное  ожидание, город  переходит  на  бег.  Только  тощие
бездомные собаки  путаются  между  ног и лают на  всех,  на весь этот гомон,
поднятый каким-то существом, еще более  грязным,  чем они. Он не слышит и не
видит, ступая без разбора по золотистым кучкам помета, он чувствует близость
города  по камням и выступам,  о которые спотыкается и о которые спотыкался,
учась  ходить, он узнает его по  выбоинам и щелям, в которые ступни попадают
так же  привычно и  уверенно, словно  там -- гладь:  и  ноги  еще повинуются
воину,  а истомленное  сердце, как  укачиваемый  больной  ребенок,  сопит  и
хрипит, а, очнувшись, с криком стучит  шумно и быстро, последним  торопливым
боем. Иссохшим ртом гоплит подобно рыбе, брошенной на берег, хватает воздух,
рвет  его,  заталкивает  серым пропыленным языком  в  горло  и,  не  успевая
проглотить,  выплевывает.  Опять  хватает, рвет,  спотыкается, помогая  себе
копьем, как клюкой, устоять, и не видит людей, которые бегут рядом, впереди,
сзади, кругом, трогают за плечо, умоляют, кричат от нетерпенья. Он понимает,
что уже в городе, когда ноги ступают на вымостку из битых амфор и щебня...
     Выбеленная домами и солнцем улица, упирающаяся  в агору, забита людьми,
только узкая тропинка  посередине.  По ней  ковыляет  гоплит, спотыкаясь  на
каждом шагу и  оставляя за собой  красный  шлейф,  который  сразу затягивает
толпа, глотает  вместе с  тропинкой. Над  городом висит тишина -- Афины ждут
приговора. Воин останавливается на краю площади, глаза его на миг оживают, и
тухнут,  и,  мешком опускаясь  на  землю,  роняя  щит  и копье,  он  хрипит:
"Радуйтесь, афиняне, -- мы победили"...
     Антонина вскочила  со  стула,  схватила портфель и крикнула, выбегая из
квартиры:
     -- Я еще успею что-нибудь получить за твою фантазию!
     -- Подожди! -- крикнул Сусанин, но дочери и след простыл.
     Тогда Адам опять стал смотреть в потолок и думать.  "Может  быть, я  не
успел сказать  ей  самого главного?  -- думал Адам.-- О том, что  гоплит был
одного возраста со  мной  и жизнь свою провел так же  безалаберно, что своей
вестью он хотел  расплатиться  с  родиной за  то, что  не смог стать Тезеем,
Солоном  или Аристогитоном, что  его похоронили возле дороги,  по которой он
бежал, и  однажды  на  могиле вырос  цветок, и этот цветок  переехало колесо
телеги, когда-то прянувшей в сторону от ребячьего визга: "Дорогу!"
     "И еще я не сказал  ей вот о  чем, --  вспоминал  Адам. --  В учебниках
пишут,  что  при Марафоне  погибло  192 афинянина, которых  похоронили  всех
вместе и насыпали сорос, но никто не догадался положить с ними моего гоплита
и  сосчитать за погибшего. Какая  же все-таки мерзкая  вещь --  человеческая
благодарность. Ее  испытывают пять  минут. Может быть,  и стоит  жить такими
пятиминутными отрезками?.."
     ...Сусанин  отмыл  вчерашнюю копоть с лица,  позавтракал и собрался  из
дома. "Теперь пойду и умоюсь позором", -- решил он.
     Но пришел ван дер Югин, стянул кепку с головы, помял в руках и сказал:
     -- Я к вам, товалищ Сусанин... С заявлением.
     -- Давай сюда, -- сказал Адам.
     И проворно вытащил из-за пазухи порядком жеванный лист.
     Заявление, составленное  на имя  председателя  Домсовета, несло  в себе
просьбу  выделить бывшему обитателю дома, ныне лишенному всех прав на жилье,
тюфяк или матрац и небольшой угол на лестничной клетке  любого этажа,  кроме
первого.  Проситель  обязывался  поддерживать  чистоту  и  порядок,  и   под
заявлением собрал дюжину подписей.
     "Народную инициативу поддерживаю", -- написал Сусанин и сказал:
     -- Все. Теперь жди тюфяка.
     -- А долго? -- спросил ван дер Югин так жалобно, словно ждал,  что Адам
вытащит тюфяк из-под себя и отдаст ему тут же.
     -- Пока  не надоест, --  сказал Сусанин, как заправский канцелярист. --
Пойдем лучше на улицу, будешь свидетелем моего позора.
     -- Подали мне нозницы, Адам, -- попросил ван дер Югин и схватил ножницы
со стола.
     -- Не подарю, -- ответил Сусанин. -- Я вчера решил стать жмотом.
     -- Тогда  я их укладу,  -- решил И.  -- Я буду лезать  ими пуговицы  на
костюмах новых луководителей...
     Бабки, вскочив с лавок, обступили их у самого дома:
     --  Адам, ты, говорят,  взбунтовался? Говорят,  кроешь  матом Советскую
власть и топчешь ногами партбилет?
     -- Разве я сумасшедший? -- спросил Сусанин.
     --  Кто  тебя  знает, --  ответили  бабки,  но  тихий  вид Сусанина  их
успокоил. -- Адам, ты слыхал, что Примерова сняли?
     -- Давно пора.
     -- А директора бани арестовали ночью. За воровство, поди.
     -- Что же он украл? Шайки, что ли?
     -- А у директора ПАТП бухгалтерию опечатали. Сегодня автобусы не ходят.
     --  А  председатель  исполкома  третий  день  от взяток  рожу  воротит.
Неспроста он это. Ой, что-то будет, девоньки!
     --  А  ну лазойдись! Дайте  дологу!  --  закричал  ван дер Югин,  чикая
ножницами.
     Они выбрались на улицу и сразу  заметили, как со вчерашнего дня поменял
физиономию  Сворск. Город был  взбудоражен.  Люди слонялись без дела,  глядя
себе под  ноги, словно  искали на земле новых руководителей  взамен  снятых.
Некоторые  же носились, вбегали в переулки и сразу выбегали под собачий вой,
прятались от кого-то  за  телефонные будки и деревья; ни с того, ни  с  сего
останавливали машины руками и уезжали из Сворска. Милиционеры, сняв фуражки,
свистели  мощно и оглушительно,  но просто так, для  тренировки,  и, потеряв
уважение граждан, гоняли ворон палками. Мелкие спекулянты открыто предлагали
ценные вещи у магазинов, из  которых  выносили последние  пачки вермишели  и
коробки рыбных консервов. А на подоконниках одноэтажных бараков, построенных
еще  пленными  немцами, сидели  дети на тюлевом фоне  в  компании  гераней и
фикусов  и  удивлялись  непонятной  болезни  взрослых. Но,  видимо, взрослые
заразили их бездельем, потому что дети не пошли в школу.
     -- Олакула бы насего сюда, --  сказал ван дер Югин, глядя на людей.  --
Он бы все объяснил.
     -- Ждут, в какую сторону повернет их жизнь, и сгорают от нетерпенья, --
сказал Сусанин. -- До чего они  похожи на коров, потерявших  пастуха,  и как
прав был Семенов, когда проверял на стаде, что же такое "хорошо" в масштабах
государства  и что  "плохо!.. А ведь  до него казалось достаточным прочитать
Маяковского.
     Навстречу  вышел  бывший  первый секретарь.  Он  горестно развел  руки,
словно выражал соболезнование на расстоянии.
     -- Что делать, Адам. Эту игру мы проиграли.
     -- Оказывается, велась какая-то игра, а я и не подозревал.
     --  Нет, Адам, управлять народом --  это не  игрушки, тем  не менее нас
победили,   --  сказал  бывший  секретарь.  --  Мы  расплодили  вокруг  себя
скрутчиков. Они  скрутили нас в бараний рог, а из меня  так  веревку  свили.
Этой веревкой они опутали район и  даже  область... Кто бы мог подумать, что
такой  тихий,  смирный  человек, как  я, к  тому же скрученный  и связанный,
насаждал  в   районе  административный  социализм!  А,   Адам?  Ничего  себе
формулировочка! Из какого только учебника они ее взяли? Может, настрочить на
них  телегу  в  Москву:  ревизуют  научный  коммунизм,   мешают  работать  с
массами...
     -- Куда ты теперь? -- спросил Сусанин.
     -- Пока не знаю. Наверное, в соседний  район поднимать заводы, в худшем
случае -- совхозы. Пойдешь ко мне замом по производству? Забудем Сворск, как
кошмарный сон, и начнем новую игру.
     -- Если мы что-то забудем,  мы повторим  ошибку, --  сказал Сусанин. --
Смысл человеческой жизни  --  помнить  все.  Это --  самое  главное.  Это --
единственный путь к прогрессу. А в критический момент встать и заявить: "Это
уже было тогда-то и кончилось так-то!".
     --  И вот я  тепель утвелздаю! -- сказал ван дер  Югин назидательно: --
То, сто  плоисходит, --  было!  Было, и  не лаз! И  всегда консялось  плохо!
Снасяла -- нисетой, а потом -- евлейским погломом!
     -- Это  твой сынок?  Ух,  какой вымахал! -- сказал  бывший  секретарь и
потрепал И за вихры.
     -- У меня дочь, -- ответил Сусанин. -- А это местный экстремист ван дер
Югин.
     Бывший одернул руку, а И пощелкал ножницами в воздухе: дескать, со мной
не шути, дяденька.
     --  Пойдем  и  "Незабудку",  выпьем по кружке,-- предложил  секретарь и
пожаловался: -- видишь в баню уже не зову.
     -- Я хочу побыстрей уволиться и заняться филологией, -- сказал Сусанин.
-- Хватит дурака валять.
     --  Ты  сам  виноват,  Адам. Раньше  надо  было думать,  студентом.  Не
учиться,  а  головой думать, -- вздохнул бывший секретарь. -- Вот  меня, как
комсомольского  вожака,  после  диплома  оставили  в  аспирантуре,  а  после
аспирантуры за хорошую работу в парткоме послали на стажировку в Германию. И
если  бы не тяга  управлять,  я бы давно  уже стал видным  ученым, лауреатом
нескольких  премий,  имел бы кафедру,  а может,  институт.  А  ты  занимался
ерундой в университете...
     Неподалеку стояли  три мужика.  Послушав разговор  Сусанина и  бывшего,
один из мужиков сказал:
     --  Что,  начальнички, получили по шапкам! Наконец-то!  Умники! Ишь  до
чего довели! В магазине  тухлая  рыба  нарасхват! --  и он  ткнул пальцем  в
сторону магазина, от которого в впрямь пованивало, несмотря на дистанцию.
     -- А почему вы в данный момент не на рабочем месте? -- спросил Адам.
     -- А твое какое дело?
     -- Где вы работаете? -- построже спросил Адам. -- Как ваша фамилия?
     -- А вы  почему не на  работе?..  Собралась стая захребетников, сами ни
хрена не делают и остальным голову морочат.  Только и слышишь: "Пролетариат!
рабочий класс!  диктатура! вперед!" Сволочи  вы, а  не начальники. Я бы  вам
свой сортир чистить не доверил!
     Бывший секретарь от слов мужика расстроился и ушел, а Сусанин с ван дер
Югиным еще немножко послушали и тоже побрели в типографию.
     Там их поджидал Семенов с листом бумаги в руках -- заявлением об уходе.
     -- Сегодняшним  числом я  не  могу тебе  подписать, -- сказал Адам,  --
перепиши на вчерашнее.
     -- Выходит, эту ночь я просидел бесплатно? -- спросил Семенов.
     -- Как субботник, -- подсказал ван дер Югин.
     С вахты  они  пошли  в бухгалтерию и попросили  расчет, а  ван дер Югин
убежал  в цех,  чтобы порезать макаронами продукцию типографии, но в  цеху И
надавали  по  ушам,  и  он  вернулся  на  проходную, пугая встречных девушек
ножницами. Ван дер Югин разыгрался...
     Из уважения  к Сусанину его и Семенова  рассчитали сразу, хотя деньги в
типографии выдавали только в  аванс и  получку. Главный бухгалтер был пьян и
кожаным нарукавником размазывал слезы по щекам.
     -- Как же я без вас, Адам Петрович? -- скулил он. -- Ну, куда я один?
     -- А кто кричал, что из-за меня  "пойдет  с конфискацией"? --  напомнил
Сусанин.
     Главбух ничего не ответил: он пил спирт из бутылки. Ему подали какие-то
бумаги и он, не переставая булькать, подмахнул их.
     Получив  деньги, Сусанин и Семенов вышли из бухгалтерии.  В коридоре их
встретила  толпа, человек  из двадцати, рабочих и  служащих,  позади которых
прыгал ван дер Югин, стараясь высмотреть, что случилось.
     --  Адам Петрович,  не  уходи, --  попросила  толпа хором  и наперебой,
потому что некоторые попросили дважды.
     Сусанин вздохнул и пошел.
     -- Не  уходи,  Адам  Петрович,  --  попросила  толпа  дружнее.  Сусанин
остановился и сказал:
     -- Всегда лучше уйти, чем ждать, когда тебе покажут на дверь пальцем.
     -- А кто покажет, Адам Петрович? Ты нам скажи, мы ему не то что  палец,
руки оторвем.
     --  Я ведь не только поэтому ухожу, ребята. Что мне перемена декораций!
--  сказал  Сусанин. -- Я расскажу вам притчу про себя.  Некто кормил своего
кота одной сырой картошкой.  "Голод -- не тетка", -- думал кот, морщился, но
ел сквозь дрему, потому что с  закрытыми глазами ему казалось, что перед ним
рыба...
     На улице Адам, гордый собой, сказал Семенову и ван дер Югину:
     -- Видели, как меня народ любит!
     --  Попроси,  чтобы  тебя  избрали почетным жителем Сворска  и украсили
твоим портретом "Доску передовиков", -- посоветовал Семенов.
     -- Я хочу  памятник, --  сказал Сусанин. --  После  смерти.  Отлитый из
бронзы и меди, я буду стоять на площади и снисходительно улыбаться, держа за
руку самого себя, только маленького.
     ..."Незабудка"  была  переполнена:  сворские алкаши  праздновали  эпоху
переходного периода. Сусанин  с радостью заметил, что его бывших подчиненных
нет.  Семенов  с радостью  заметил  воблу  в  своем  кармане.  Ван  дер Югин
расстроился,   вспомнив   времена,   когда   и   этом   нынешнем  свинарнике
градоначальник давал балы, и на лестнице, ведущей в сортир, мелькали  дамы в
газовых платьях с голыми руками, плечами и даже коленками,  если  посмотреть
из  прихожей, вот именно  с того  места,  на котором стоит  сейчас И и видит
только мужика, икающего в ритме механических часов.
     Хотя  "Незабудка"  считалась  пивной, но  пиво  здесь употребляли,  как
содовую к виски  или  -- тоник  к джину.  Основным  пойлом в "Незабудке" был
спирт,  а у  тех, кто побогаче, -- дешевый портвейн. Спирт возили  в  Сворск
железнодорожными цистернами,  но почти весь он переливался в глотки жителей.
Совершенно обесцененный от  изобилия, он продавался бидонами за рубль, да  и
то незнакомцам, а друзей поили даром. Пили чистым, разбавленным и настоянным
на какой-нибудь  травке. Пили  рюмками, стаканами  и  кружками,  украденными
из-под бдительного глаза Незабудки. Пили залпом, выдохнув и глотая  кадык...
Бороться  со  спиртоносами  и  спиртолюбами  не  имело  смысла,  проще  было
разрушить промышленность и остановить прогресс...
     Сусанин  с Семеновым  утолили  жажду  первой кружкой под  вопли ван дер
Югина, что пить -- здоровье губить, и, когда оракул достал из кармана воблу,
пришел Иван.
     -- Меня в армию забирают, -- сказал он.
     -- Когда?
     -- Завтра  в шесть утра сбор у военкомата, -- ответил  Иван. -- Сегодня
прошел медкомиссию, а завтра уже с зубной щеткой и сухим пайком.
     --  Тут  кто-то  постарался,  чтобы  тебя забрали  побыстрей,--  сказал
Сусанин, обсасывая плавник, -- чтобы ты провел медовый месяц в казарме.
     -- Подряников и Сплю, -- вывел Семенов. -- Кто еще?
     -- А может  быть, председатель  химзаводского  профкома?--  предположил
Иван.
     -- Нет, у него кишка тонка, -- сказал оракул.
     -- Подряников  знает, что  ты женился? --  спросил Сусанин. Иван  пожал
плечами.
     -- Мозет, есе лаз набить молду Подляникову, -- предложил ван  дер Югин,
-- тогда Ваню забелут в милицию, а не в алмию.
     -- Но на свободе он все равно не останется, -- сказал Семенов.
     -- А ты попроси отсрочку, покажи "Свидетельство о браке",  -- предложил
Сусанин.
     --  Показывал, просил,  умолял, -- ответил Иван. --  Они считают, что я
нарочно женился, лишь бы от почетного долга уклониться.
     -- Значит, сегодня не только наши проводы, но и твои тоже.
     -- И мои, -- сказал подошедший Бутылки. -- Уже решил