тские  мусульманские
республики.
   Тем временем советское посольство в Вашингтоне информировало Москву о
том, что тогдашнему помощнику президента США  по  вопросам  национальной
безопасности   Збигневу   Бжезинскому   удалось   убедить   колебавшийся
государственный департамент в том, что укрепление альянса Москва - Кабул
угрожает безопасности США, а также  что,  если  удастся  скорректировать
должным образом развитие ситуации в Афганистане, это сможет принести США
существенную политическую выгоду. Как отмечалось чуть позже в  очередном
сообщении госдепа, "смена власти в ДРА продемонстрирует всему миру, и  в
особенности "третьим странам", что убежденность Советов  в  исторической
неотвратимости социализма не всегда оправданна".
   Начиная    с    апреля    1979    года    работники     американского
внешнеполитического   ведомства   начали   под   давлением   Бжезинского
регулярные встречи с лидерами афганской вооруженной оппозиции.
   Каждое новое сообщение из-за рубежа увеличивало нервозность в Кремле.
   Более десяти лет тому  назад  в  Пакистане  к  власти  пришел  правый
военный режим, свергнувший прогрессивное правительство Бхутто.
   Зия-уль-Хак  видел  в  обострении  афганского  конфликта   уникальную
возможность  добиться  резкого   увеличения   американской   военной   и
финансовой помощи Пакистану. Аналогичным образом размышляли и  преемники
Мао,   заложившего   незадолго   до   смерти   неплохие    основы    для
американо-китайского  сотрудничества.  Что   же   касается   египетского
президента Садата, прозванного после подписания Кемп-Дэвидского договора
"предателем дела арабов", то он спешил  реабилитировать  себя  в  глазах
мусульман  всего  мира,  а  поставки  оружия  мятежникам  в   Афганистан
(преимущественно советского) открывали ему такую возможность.
   Без помощи Египта,  Китая,  Пакистана  и  США  афганской  вооруженной
оппозиции было бы нечем воевать. По крайней мере так или  приблизительно
так, как  говорят,  объяснял  себе  советский  министр  иностранных  дел
А.А.Громыко враждебные действия четырех стран.
   Ни его, ни Устинова, ни Андропова, ни Брежнева уже  нет  в  живых.  И
тайну, связанную с вводом  наших  войск  в  Афганистан,  они  не  забыли
прихватить с собой, но, правда,  великодушно  оставили  нам  возможность
свалить всю вину на них и тем самым спасти  тех,  кто  еще  здравствует.
Воспользуемся ли мы этой "услугой"? Или будем копать глубже?
   Если будем, то в данный момент меня интересует другой вопрос: где  та
точка отсчета роковых событий, начиная с которой все у нас в Афганистане
пошло кувырком?
   Может быть, все началось тогда, когда мы назвали  кабульский  военный
переворот 78-го года Апрельской революцией и  сразу  же  превратились  в
рабов этой фразы? Или же  все  у  нас  пошло  вразнос  с  68-го  года  в
Чехословакии, где мы доказали самим себе, что  при  помощи  войск  можно
сохранить режим? Или когда мы сделали то  же  самое  двенадцатью  годами
раньше в Венгрии?
   Некоторые  из  нас,  споривших  об  этом  в  Кабуле,  полагали,   что
Афганистан начался точно в  56-м.  Потому  что,  во-первых,  тогда  была
Венгрия, а во-вторых, тогда мы приняли первую группу афганских  офицеров
и начали обучать их в наших военных училищах и академиях,  а  они  через
двадцать два года попробовали применить теорию на практике.
   А если все для нас началось и кончилось в Афганистане еще за два года
до установления русского протектората  над  Бухарой?  Тогда,  почти  век
назад, полковник  Генштаба  Глуховской,  знаток  Средней  Азии,  написал
своему начальнику генералу Кауфману-Туркестанскому: "Никакие  убеждения,
советы,  угрозы  России  не  смогут   пересоздать   вековое   устройство
мусульманских государств..."
   Или же все провалилось в тартарары, когда Россия  презрела  печальный
опыт викторианской Англии в Афганистане? А он научил британцев тому, что
лучше  субсидировать  мятежных  племенных  вождей,   чем   пытаться   их
утихомирить или уничтожить.  Во  всяком  случае,  стоило  Брежневу  лишь
удвоить советскую экономическую помощь Афганистану, вместо  того,  чтобы
посылать туда армию,  и  нам  не  пришлось  бы  сегодня  раскаиваться  в
содеянном.
   Еще сто лет назад один из английских  военачальников  в  Афганистане,
сэр Роберте, писал: "Нам не надо  бояться  Афганистана,  и  лучше  всего
предоставить ему самому решать свою судьбу. Может быть, это и  не  столь
привлекательно для нас, но я чувствую, что прав,  когда  утверждаю:  чем
меньше они будут видеть нас, тем  меньше  будут  ненавидеть.  Даже  если
предположить,  что  Россия  попытается  вторгнуться  в  Афганистан   или
захватить через него  Индию,  у  нас  будет  значительно  больше  шансов
перетянуть афганцев на свою сторону, если мы воздержимся от какого бы то
ни было вмешательства в их внутренние дела".
   Чему мы, обуреваемые горделивой  идеей  мессианства,  хотели  научить
афганцев,  если  сами  не  научились  вести  как   следует   собственное
хозяйство? Скорей всего мы экспортировали не революцию, а застой.
   Порой  мы   напоминали   тех   самых   астронавтов   из   знаменитого
фантастического романа Станислава Лема, которые,  отчаявшись  распознать
сущность мыслящего океана на планете Солярис, решили  воздействовать  на
него пучками сверхжесчкого рентгеновскою излучения.
   Астронавты полагали, что изучают Солярис, но на самом деле он  изучал
их.
   Великие путешественники говорили: "Рели хочешь познать чужую  страну,
растворись в ней". Но нам и этого не удалось. Восемь  миллиметров  брони
на протяжении всех девяти лет наглухо отделяли нас  от  Афганистана.  Мы
попытались понять страну,  со  страхом  глядя  на  нее  сквозь  триплекс
бронетранспортера.
   Мы полагали, что  воздействуем  на  страну  при  помощи  телевидения,
бомбардировочной авиации, шкоп, танков, книг, артиллерии,  газет,  новых
видов оружия, экономической помощи и АК-47, но  редко  задумывались  над
тем, какое воздействие оказывал на нас Афганистан, пропуская через  себя
сотни тысяч советских солдат, офицеров, дипломатов, журналистов, ученых,
партийных и военных советников.
   Трудно определить, чему нам удалось научить Афганистан, однако  много
легче  установить  степень  влияния  Афганистана  на  советских   людей,
воевавших и работавших там.
   Старческим мановением брежневской руки они были брошены в страну, где
подкуп, взяточничество,  бесчестность,  спекуляция,  наркотики  были  не
менее обычны, чем у нас очереди в магазинах. А эти инфекционные  болезни
поопасней тифа или гепатита.  Особенно  если  они  приобретают  характер
эпидемии.
   Наш советнический и офицерский корпус моментально  поделился  на  две
фракции -  Хальк  и  Парчам.  И  та  война,  которая  шла  внутри  НДПА,
переметнулась и на членов КПСС, работавших  в  Афганистане.  К  середине
80-х уже не собака виляла хвостом, но хвост - собакой.
   Время  шло,  и  мы  постепенно  стали  походить   на   Балаганова   и
Паниковского, которые давно поняли, что золота в гирях нет, но все равно
продолжали пилить их с еще большим остервенением.
   Война тянулась девять долгих лет -  почти  одну  седьмую  часть  всей
советской истории.
   В восьмидесятом году 40-я армия была такого же  возраста,  что  и  я:
большинству солдат не перевалило еще и за двадцать. Но в последний  раз,
когда я был в Афганистане, с холодным ужасом вдруг заметил,  что  теперь
армия младше меня на 10 лет.
   Одно "поколение входило в Афганистан. Совсем другое его покидало.
   По официальной статистике, за годы войны мы потеряли в  "нашем  южном
подбрюшье" около 15  тысяч  людей,  были  ранены  36  тысяч.  Без  вести
пропавших - более 300 человек.
   Дрожащий росчерк пера дряхлеющего "полководца"  стоил  нам  около  60
миллиардов рублей.
   Но разве можно сравнивать эти потери с потерями нравственными?
   В Афганистане мы бомбили не повстанческие отряды и караваны,  а  наши
идеалы. Эта война стала  для  нас  началом  переоценки  наших  этических
ценностей. Именно в Афганистане изначальная нравственность нации вошла в
вопиющее противоречие с антинародными интересами государства.
   Дальше так продолжаться не могло. И не случайно, что идеи перестройки
победили именно тогда, когда война достигла своего пика, - в 85-м.
   Но неужели за прозрение нам следовало платить ценою 15 тысяч  молодых
жизней?!
   Вспоминается разговор между офицерами, услышанный в январе  89-го  на
баграмском аэродроме:
   - Польза от этой войны, - сказал один из них, - хотя бы  в  том,  что
здесь  мы  вкусили  от  древа  познания.  Социализм  потерял  тут   свою
девственную непорочность.
   Как заметил один наш генерал - ученый, с которым я близко  сошелся  в
Афганистане, - все победоносные  войны,  которые  вела  Россия,  вели  к
усилению тоталитаризма в стране, все неудачные - к демократии...
   Я часто встречал людей, искавших позитивную сторону этой войны.  Одни
говорили так: "Нет худа без добра. Если бы  не  ввели  войска  сюда,  то
наверняка бы - в Польшу. А это стало бы еще большей катастрофой".
   Другие  утверждали,  что  в  Афганистане  мы  испытали  и  довели  до
совершенства многие виды оружия и боевой техники.
   Но таких было мало, и спорить  с  ними  не  стоило,  потому  что  они
отличались непробиваемой твердолобостью и упрямством, подобно танку.
   Однако не только  сама  война  наносила  ущерб  нашей  морали,  но  и
многолетнее официальное вранье о ней в газетах и по  телевидению.  Я  не
виню журналистов. Если кто из нас и пытался писать  правду,  то  военная
цензура виртуозно превращала ее в ложь.
   Человек, в той или иной мере связавший  свою  жизнь  с  Афганистаном,
находясь там или регулярно приезжая туда, проходил приблизительно  через
четыре стадии понимания того, что там происходило.
   Первая стадия (длилась обычно  до  трех  месяцев,  в  зависимости  от
прозорливости или догматизма вновь прибывшего): "Война  идет  нормально,
надо добавить еще двадцать-тридцать тысяч  войск,  и  тогда  вообще  все
будет чик-чик".
   Вторая стадия (пять месяцев): "Уж коли  мы  ввязались  в  это  гиблое
дело,  надо  быстрее  довоевывать.  Тридцатитысячной  добавкой  тут   не
обойтись. Чтобы перекрыть  границы,  нужна  еще  по  крайней  мере  одна
армия".
   Третья стадия (еще полгода): "Нет, братцы, что-то тут глубоко не так.
Ну и вляпались же мы!"
   Четвертая стадия: "Братва, надо делать отсюда ноги.  И  чем  быстрее,
тем лучше".
   И армия последовала  последнему  совету.  Ушла  из  Афганистана,  как
могучий штангист с помоста, не взяв веса.
 
I 
 
   К концу 1988 года большая часть 40-й армии уже  покинула  Афганистан,
но почти  пятидесятитысячное  войско  все  еще  оставалось  там,  ожидая
команды на вывод.
   Декабрь незаметно перешел в  январь,  и  тот  потащился  медленно,  с
ленцой, словно длиннющий товарняк на подходе  к  конечной  станции  -  с
коротенькими просветами-днями  между  долгими,  изматывающими  терпение,
мерзлыми гулкими ночами.
   К исходу первой  январской  недели  потянул  северный  ветер,  ударил
мороз, в горах выпало еще на четверть снегу. Но на кабульских улицах  он
так  и  не  появился,  и  ветер  от  нечего  делать  гонял  проржавевшие
консервные банки из-под солдатских сухпайков, пыль да песок.
   Эвакуация нашего Центрального военного госпиталя  (ЦВГ)  началась  19
декабря,  и  сегодня,  9  января,  там,  по  слухам,  оставалось   всего
три-четыре врача, которые должны были улететь завтрашним утренним рейсом
в Ташкент.
   Вечером я поехал в госпиталь, чтобы выпросить  необходимых  лекарств:
предстояло жить в Афганистане еще месяц с гаком.
   ЦВГ, обычно столь шумливо-суетливый, поразил своей зловещей  пустотой
и остервенением, с которым он хлопал всеми окнами и  дверьми.  У  стелы,
бессмысленно устремленной в мглистое небо, в котором,  судя  по  гулу  и
мигавшим  огонькам,  было  больше  транспортных  самолетов,  чем  звезд,
какой-то солдат, заломив крутую цену, попытался продать мне десять банок
сгущенки.
   Надпись  на  стеле,  как  и   пять   лет   назад,   утверждала,   что
"Советско-афганская дружба вечна и нерушима".
   Три офицера-афганца в советских бушлатах, озираясь по сторонам, несли
на тощих спинах  ржавые  кондиционеры,  с  мясом  выковырянные  из  окон
покинутых модулей. Время от времени истошно взвывали пружины,  вырываясь
из прогнивших  госпитальных  матрацев.  Со  скрипом  открылась  и  потом
закрылась дверь с надписью "СЕСТРА-ХОЗЯЙКА": в этом  кабинете  два  года
назад мне накладывали повязку  на  колено  после  неудачного  прыжка  из
вертолета, потом зачем-то делали  анализ  крови  и,  не  дождавшись  его
результатов, через пару минут  объявили,  что  анализ  чист  "как  слеза
ребенка".
   Выйдя отсюда после перевязки, я, помнится, увидел парня на  носилках,
у которого оторвало обе ноги выше колен.
   Взгляд  его   выплаканных   глаз   прошибал   насквозь   даже   самых
бронированных вояк. То был взгляд человека,  который  знал  наперед  всю
свою и вашу жизнь. Это делало его еще больше похожим на  веласкесовского
карлика.
   Память отчетливо воспроизводила увиденное и услышанное в ЦВГ за  годы
войны.
   Казалось, сотни прошедших через этот  госпиталь  раненых  и  больных,
выживших и умерших, молчаливой толпой бродили следом за мной по  темным,
опустевшим коридорам.
   Вот здесь, у этой самой операционной, я видел в июле  86-го  солдата,
совсем еще мальчика, у которого снесло осколком снаряда всю нижнюю часть
лица: за три часа  после  ранения  -  он  не  терял  сознания  -  солдат
выстрадал не меньше, чем человечество за всю свою историю.
   Потом кто-то додумался перевернуть  его  на  живот,  ткнув  тем,  что
осталось от лица, в подушку, чтобы он не захлебнулся кровью.
   В госпиталь  меня,  только  что  впервые  приехавшего  в  Афганистан,
отправил тогда бывший ЧВС 40-й армии генерал Щербаков. Он сделал  это  в
ответ на наивную просьбу дать мне борт, чтобы лететь на боевые  в  район
Рухи. "Езжай сначала в ЦВГ, поброди там, - сказал он, - и посмотри,  что
война делает с человеком. Остуди свой пыл, и после этого поговорим".
   ЦВГ пыл мой не остудил, но помог еще раз убедиться  в  том,  что  вид
чужих, более тяжких страданий превращает твои  собственные  переживания,
до того казавшиеся  безысходно-тупиковыми,  в  сущий  пустяк.  Глядя  на
смертельно раненных, чувствуешь, как где-то на самом донышке подсознания
шевелится радостно-подлое: "Ух, не со мной!
   На этот раз - не со мной!"
   ...Сейчас я продолжал этот "вечерний  обход"  в  поисках  хоть  одной
живой души, пока не наткнулся на ведущего  терапевта,  человека  средних
лет, деловито резавшего в одной из палат на окровавленном табурете кусок
мяса.
   - Баранина,  -  вовремя  пояснил  он.  -  Начальник  психиатрического
отделения и я готовимся к прощальному ужину. Милости просим.
   Мясо, истекавшее кровью в госпитальной палате, подействовало на  меня
удручающе. Я отказался от приглашения, но не забыл  попросить  лекарств,
которые потом, надеялся  я,  никогда  мне  не  понадобятся  В  массивном
железном шкафу остались  лишь  таблетки  седуксена,  какие-то  неведомые
депрессанты и транквилизаторы. Я  зачем-то  набил  ими  карманы.  Должно
быть, из жадности.
   Таблетки и впрямь так никогда мне и не пригодились. Их забрал у меня,
обменяв на пару банок тушенки, десантник с  меланхолически-потусторонним
взглядом,  служивший  на  42-й  заставе  близ   Саланга.   Бросив   пару
"беленьких" в  рот,  парень  пообещал  "растянуть  балдеж  до  самой  до
границы".
   Мало того, что он  знал  наизусть  официальные  медицинские  названия
каждой таблетки (реланиум, элениум, амитриптилин и т  д.),  но  именовал
каждую из них на своем смачном жаргоне.  Помню  лишь,  что  седуксен  он
прозвал "перпетуум кайф".
   - Как кончилась история с вице-консулом? - спросил я терапевта.  (Еще
в прошлом году его привезли в госпиталь после того, как кто-то тщательно
и жестоко избил его на собственной же вилле. Травм  было  много.  В  том
числе пробитый череп. Эхо этой истории разнеслось по всему Афганистану.)
- У вице-консула поехала крыша, - ответил терапевт. -  Вдруг  потребовал
автомат. Его спросили: к чему тебе АК?
   - И что же он?
   - Говорит, АК необходим, чтобы китов бить... Или ни с того ни с  сего
попросил отправить его на Дальний Восток.
   - Зачем?
   -  Говорит,  так  он  будет  ближе  к  американцам.  Словом,  поперло
подсознание... - Отрезав очередной кусок мяса,  ведущий  терапевт  вытер
взмокший лоб рукавом.
   - Вы отправили вице-консула в Союз?
   - Волен-с неволен-с... Мы с ним повозились - пусть теперь другие.
   В  прошлый  приезд  сюда  я  познакомился  с   парнем,   лежавшим   в
психиатрическом отделении ЦВГ и обеспокоенным тем, что  у  него  исчезла
тень. Точь-в-точь как в пьесе Шварца. Логически, с пафосом в  голосе  он
доказывал, что человек без тени не может, не должен жить. Несколько  раз
он пытался покончить жизнь самоубийством Этот случай всплыл в памяти уже
в Москве, когда Леня  Раевский,  "афганец",  студент  МГУ,  поведал  мне
замысел своего киносценария,  главными  героями  которого  должны  стать
ветераны Афганистана, вернувшиеся домой с войны. От всех прочих людей их
отличает одно - отсутствие тени.  Был  тут  погребен  какой-то  страшный
смысл, до которого невозможно докопаться на трезвую голову. Вот тогда  я
и понял: то, что происходило в  Афганистане  вне  стен  психиатрического
отделения ЦВГ, и было истинным сумасшествием. А "психушка"
   ЦВГ - лишь способ уйти, избавиться от безумия, именуемого войной.
   Прежде  всего  давала  сбой  психика  тех,  кто  воевал   в   составе
десантно-штурмовых подразделений - наиболее самозабвенно  и  жестоко.  Я
знавал одного из таких людей,  прозванных  здесь  "рэмбовиками".  Парень
служил второй срок в Афганистане. Бросив в  стакан  с  желтой  жидкостью
сухого спирта, пять ложек растворимого кофе и вылакав  его  до  дна,  он
сказал: "Водка - вода. Спирт - горючее. Понимаешь, с головой  мужика  на
войне происходит  то,  что  с  головой  бабы  во  время  аборта:  рвутся
логические связи...
   Пить будешь?" Я заколебался, потому что у меня от  одного  вида  этой
смеси нутро свело в морской узел,  а  он,  должно  быть,  посчитал  меня
придурком, с которым и разговаривать-то без толку, не то что пить.
   Начальник психиатрического отделения ЦВГ полковник Фролов,  пришедший
на прощальный ужин, сразу же отказался отвечать на мои вопросы.
   Я спросил:
   - Боитесь?
   Он сказал:
   - Разве человека, который видит перед собой лужу и  не  идет  в  нее,
следует называть трусом? Мне 50 лет. Я полковник. К чему же мне  портить
самому себе жизнь?
   Логика его была пуленепробиваемой.
   Я вышел во двор.
   Солдат опять предложил мне сгущенку: на сей раз цена  была  ниже,  но
все равно не по карману командированному в Афганистан журналисту.
   Прислонившись спиной к  стеле,  содрогаясь,  точно  на  электрическом
стуле, всем своим миниатюрным телом, плакала женщина, одетая  в  военную
форму. Слезы все еще текли из ее глаз,  оставляя  на  обветренных  щеках
тонкие белесые от соли бороздки, словно  полосы  на  вспотевшем  конском
крупе после резкого удара хлыстом.
   - Вы не с пересылки? - спросила она, перемогая судороги в горле.
   - Нет, просто журналист, - ответил я и тут же пожалел,  что  я  не  с
пересылки,  потому  что  женщина  разрыдалась  пуще  прежнего.  Губы  ее
задрожали. Разлетные брови сошлись у переносья.
   - Я могу вам как-то помочь?
   - Да как вы можете мне  помочь  в  этом  дурдоме?  -  Она  по-детски,
кулачками потерла мокрые глаза. - Вызвали меня сюда из  Мазарей  сделать
один блатной аборт... Обещали отправить  обратно  -  там  все  мои  вещи
остались - и забыли. Сегодня утром ездила  на  аэродром,  погрузили  нас
всех в транспортники,  вот-вот  должны  были  взлететь...  -  она  опять
всхлипнула, - ..а потом согнали  с  борта  и  начали  грузить  армейские
архивы. В