ы и злопамятны, чтобы винить советский народ. Ведь
вы и понятия не имели о готовящемся решении послать войска в мою страну.
Но  люди  у  власти  совершили  страшную  ошибку,  приведшую  к  великой
трагедии... Поймите, когда мы позволили нашим офицерам ехать в Советский
Союз и учиться у вас в военных академиях, это означало, что мы  доверяли
вашему правительству. Но Советский Союз предал наше доверие. И мы до сих
пор страдаем от того предательства, пожиная его горькие плоды.
   Гейлани поставил чашку на стол и, чуть сжав  губы,  долго  смотрел  в
нее. Казалось, он пытался подавить в себе  чувства,  вызванные  к  жизни
нашим разговором.
   - Советский солдат, -  сказал  он  после  паузы,  -  оставил  о  себе
скверную память в Афганистане. Ведь наибольшие потери были среди мирного
населения. Вы, жалея войска, уклонялись от прямых столкновений  на  поле
боя, но потом расправлялись с крестьянами в кишлаках... Сегодня  мне  не
стыдно благодарить американцев  за  оказанную  нам  военную  и  денежную
помощь. Мы были вынуждены принять ее, чтобы  защищаться  от  современной
армии. Но пусть все  помнят:  если  кто-то  попытается  установить  свой
контроль над Афганистаном, мы будем сражаться с  ним,  как  сражались  с
вами. Вы хотите курить? Пожалуйста. Не возражаю.
   - Фатима, - спросил я, - а вы?
   - Конечно, почему нет, - отозвалась она.
   Я спросил:
   - Матери советских солдат, попавших в плен, уже много лет ждут  своих
сыновей. Сколько им еще ждать?
   -  Проблема  в  том,  что  большинство  пленных   моджахеддинов   уже
расстреляны. - Гейлани опять помолчал. - Если вы скажете, как вернуть им
жизнь, я, быть может, смогу ответить на ваш вопрос. Давайте  подождем  и
поглядим, как пойдут дела в Афганистане.  Могу  вам  гарантировать,  что
вашим солдатам будет сохранена жизнь. Никто сегодня не хочет вымещать на
них злобу... Вы должны понять, что  произошло  страшное  надругательство
над моей страной. Выросло целое поколение людей, которые  ничего,  кроме
войны, не знают  и  не  видели.  Они  умеют  только  воевать.  Вспомните
знаменитые афганские ковры, которыми славилась моя  страна.  Еще  десять
лет назад люди вышивали на них пирамиды и верблюдов. Но сегодня  -  лишь
танки, боевые самолеты и  бомбардировщики.  Вот  что  произошло  с  моей
страной!
   Как много образованных людей - истинных носителей афганской  культуры
- погибло или покинуло пределы родины.
   Уехавших  надо  возвращать,  но  куда?  В   полуразрушенную   страну?
Необходимо отстроить Афганистан, и мы надеемся на помощь. В том числе  и
вашу. Придется заново приучать людей к миру, к смыслу демократии. А  это
труд на десятилетия.
   Гейлани говорил самозабвенно, глядя поверх меня и Фатимы.  Неожиданно
он опять перешел на английский.
   - Не могу понять, - спросил он сам себя  вслух,  -  и  возвращаюсь  к
этому вопросу опять и опять: как могла великая держава поверить  посулам
и заверениям нескольких людей? Как она могла  пойти  у  них  на  поводу,
предварительно не взвесив все "за" и "против"? Ведь политика строится не
на обещаниях, а на реальной информации. Вон гляньте-ка на него...
   Гейлани указал на мальчика лет пятнадцати, тихо вошедшего в  комнату.
Одет он был в просторную, почти до колен рубаху и широкие тонкой светлой
материи  штаны.  Когда  мальчик  подошел   ближе,   я   увидел   детское
изуродованное лицо.
   -  У  него,  -  Фатима  чуть  потеснилась  на  диване,  дав  мальчику
возможность сесть, - уничтожена вся семья.
   - Но вы, - Гейлани встал, - вряд ли сможете ему объяснить, ради  чего
это было нужно...
   Вчетвером - мальчик, Гейлани, Фатима и я - мы медленно направились  к
выходу.
   - Вы... - Гейлани  вскинул  вверх  глаза,  словно  следя  за  полетом
удаляющейся бабочки. - Вы.., пришли к нам в тяжелый  для  нас  час.  Это
так. Но ведь каждый час на  земле  -  горький  или  счастливый  -  велик
по-своему. Прощайте.
   Я вышел  на  улицу  и  медленно  побрел  вдоль  Гайд-парк  Тауэрс.  Я
чувствовал в теле усталость, как после бега на длинную дистанцию.  Вечер
плавно, словно черный зонтик, опускался на Лондон. Ничего особенного  не
случилось в тот предрождественский стылый день: как и  вчера,  в  парках
слышался детский смех и мягкий перезвон бокалов в ресторанах.
   Просто я понял, что постарел еще на один год жизни.
 
IX 
 
   - Всего вам! - сказал я и крепко пожал руку Ан...енко.
   - Да мы расстаемся ненадолго, - он спрятал в усах улыбку,  -  еще  на
Саланге повидаемся.
   Механик-водитель утопил акселератор, и наш БТР с ревом попер в  гору.
Часов через пять, если не помешают заторы, мы планировали  оказаться  на
Саланге.
   Броня уверенно карабкалась по льду все выше и выше.
   Облака,  еще  два  часа  назад   казавшиеся   недосягаемыми,   теперь
безмятежно лежали слева и справа от  нас.  Январский  свет  солнца  едва
пробивался сквозь них. Снег теперь был везде - лежал на дороге, кружился
в воздухе, засыпал скалы,  пролезал  за  шиворот,  старательно  залеплял
триплексы машин, бесконечной извилистой линией  тянувшихся  к  перевалу.
Миллионы снежных тонн молчаливо лежали на горных кручах, грозя  лавинами
и обвалами уходящей на север армии.
   Солдаты  ехали,  облепив  сверху  своими  телами  боевые   машины   и
бронетранспортеры, забитые  изнутри  разной  всячиной.  Они  кутались  в
одеяла, защищались от ветра матрацами, по самый нос  натягивали  бежевые
шерстяные шапочки. Из-за сорокапроцентной нехватки кислорода люди  вовсю
работали легкими, но надышаться не могли. Грузовые машины  ревели  вовсю
двигателями, однако  с  каждой  новой  сотней  метров  подъема  скорость
безнадежно падала. Зажигалки и спички не хотели  гореть,  и  приходилось
изводить по полкоробка на одну сигарету. От  четырехкилометровой  высоты
слегка кружилась голова, ноги были ватными.
   Слева и справа от дорожного серпантина проплывали сторожевые заставы.
Многие из них были обнесены рядами колючей проволоки вплетенными  в  них
порожними консервными банками. Когда  налетал  ветер,  банки  недовольно
позвякивали. А эхо разносило этот консервный перезвон далеко окрест.
   Время от  времени  мы  тормозили  у  очередной  заставы,  нам  давали
перекусить и выпить водки. Она горячила кровь,  поднимала  настроение  и
глушила чувство опасности, без которого ехать по тем местам было  легче:
казалось, ты сбрасывал с  плеч  целую  тонну  груза.  На  иных  заставах
предлагали посмотреть видеофильм с Брюсом Ли или Сильвестром Сталлоне  в
главной роли. Начало боевика ты видел на одной заставе, продолжение - на
второй, а концовку - на следующей.
   Порой мелькали тощие голые деревца, торчавшие  из  каменистой  земли,
точно костлявые руки мертвецов с растопыренными заледеневшими  пальцами.
Высоко в горах едва виднелись сквозь пургу выносные посты,  затерявшиеся
в снегах и  одиночестве.  Странные  названия  были  у  них:  "Ласточкино
гнездо", "Марс", "Луна", "Жемчуг" или "Мечта".
   Чем романтичнее название, тем удаленней и выше пост.
   Солнце незаметно превратилось в Луну. Она белела круглой пробоиной на
черном щите неба. Надо было искать место для ночлега.
   - Видите вон там огоньки? - крикнул мне механик-водитель.
   Глянув в триплекс, я кивнул.
   - Это пятьдесят третья застава. Там можно заночевать.
   А я двину дальше - к туннелю. - Он надавил на педаль, и машина  пошла
бойчее.
   Минут через пять мы распрощались, и я, спрыгнув с  бронетранспортера,
пошел по узкой тропинке в сторону едва мерцавших огней.
   Застава утопала среди снегов в седловине между горами, невидимые пики
их растворялись в темноте. Гул КамАЗов, тянувшихся на север, сник,  и  я
почувствовал, как на землю плавно опускается тишина. В  небе  неподвижно
висели осветительные бомбы, издали напоминавшие светлячков.
   Застава была по-военному чумаза и грязна, и, когда я открыл скрипучую
дверь, на меня пахнуло сладковатой сыростью.  В  углу  темного  коридора
трещала рация. Близ нее на табурете сидел дневальный. Он грел черные  от
копоти ладони над консервной банкой горящей солярки. Тени и блики  света
гонялись друг за другом по стенам коридора.
   - Вам кого? - спросил дневальный, подняв на меня воспаленные глаза.
   - Кого-нибудь из офицеров, - ответил я.
   - Комбат Ушаков вон там, за дверью, - дневальный пошевелил над  огнем
промерзшими пальцами.
   В этот момент распахнулась дверь, и я увидел человека средних  лет  -
рычагастого, тощего, с измученным лицом.
   От всей его громадной, чуть сутулой фигуры,  от  впалых  щек,  ранних
морщин, от глаз с желтоватыми белками  веяло  многомесячной  хронической
усталостью.
   - У-у-у-ушаков, - заикаясь, сказал он.
   Я назвался и сказал, что ищу место для ночлега.
   - Милости п-п-прошу. - Он слегка посторонился  и  дал  мне  пройти  в
комнату.
   - Так вы тот самый знаменитый Ушаков?  -  спросил  я,  усаживаясь  на
скрипучую койку.
   - Знаменитый-незнаменитый, н-но Ушаков, -  ответил  он  и  присел  на
противоположную койку. - А вы  тот  самый  журналист,  который  опозорил
десантников?
   - В каком смысле? - не понял я.
   - В п-прямом. - Он подбросил несколько лучинок в "буржуйку", шипевшую
рядом. - Ведь это вы описали засадные действия,  в  которых  участвовали
джелалабадские десантники, обутые не в горные ботинки, как полагается, а
в кроссовки.
   Я сразу же  вспомнил  разгневанное  письмо  одного  майора  из  Рухи,
полученное мною год назад в  Москве.  Когда  я  вскрыл  конверт,  оттуда
пахнуло гарью, порохом, войной.
   - Ваше письмо было самым злым из всей почты, которую я получил  после
публикации повести про Афганистан.
   Тогда вы были еще майором. Поздравляю с очередной звездочкой.  Честно
говоря, я не очень понял  вашу  критику.  Ведь  кроссовки,  пакистанские
спальники, "духовские" фляги - все это было правдой.
   - Я вам вот что скажу. - Ушаков  ударил  ладонью  по  табурету.  -  У
нормального командира солдаты одеты  по  Уставу,  а  вы  показали  банду
расхлебаев, нацепивших на себя все трофейное барахло. Ведь это же стыд и
с-срам!
   - Конечно, стыд и срам, - ответил я.
   - Но вы этим срамом в-в-восторгались! - Ушаков разволновался и  никак
не мог прикурить сигарету.
   - Вам померещилось, - сказал я и подумал: "Ну и  влип  же  я.  Теперь
придется всю ночь выслушивать нравоучения".
   Ушаков взял со стола гребень, расчесал рыжие усы, а затем по-гусарски
подкрутил их кончики. Эта процедура чуть успокоила его.
   - В армии и так полно разного дерьма. - Он выпустил изо  рта  струйку
дыма. - И н-нечего его пропагандировать...
   Ладно, не берите в голову. Это я так. Кто старое п-помянет...
   Он глубоко затянулся, а когда выдохнул, я не увидел дыма.
   - Есть хотите? П-проголодались  небось  с  дороги.  Сейчас  сварганим
что-нибудь. - Он встал, хрустнул суставами затекших  ног  и  скрылся  за
дверью.
   ...Батальон Ушакова прибыл из Рухи на Саланг  в  сентябре  88-го.  Он
входил в состав полка, который потом стал известен как "рухинский". Полк
был одним из самых боевых в  Афганистане.  На  его  долю  выпало  немало
тяжелейших сражений и еще больше обстрелов.  Передислокация  на  Саланг,
где в последние месяцы было относительно спокойно, казалась мотострелкам
лирическим отступлением после Рухи.
   Местечко это имело славу самой гиблой и опасной точки в стране.  Даже
полет туда и  обратно  воспринимался  иными  штабистами  как  геройство.
Ушаков вместе с однополчанами провоевал там два года.
   Прибыв на южные подступы к перевалу, батальон занял пять застав вдоль
дороги Кабул - Саланг и выставил три выносных поста в горах. Сам  Ушаков
расположился  на  пятьдесят  третьей,  где  стояла  минометная   батарея
двадцатичетырехлетнего старшего лейтенанта Юры Климова.
   Так что  с  сентября  88-го  оба  комбата  жили  вместе.  Ушаковскому
батальону была определена зона ответственности в двадцать  километров  -
вплоть до 42-й заставы, которую занимали десантники-востротинцы .
   - Я и сам люто есть  х-хочу,  -  сказал  выросший  в  дверном  проеме
Ушаков. В его правой руке шипела сковородка, брызгаясь  во  все  стороны
обжигающим свиным жиром. -  Харчи  под  завязку  войны  у  нас  маленько
оскудели.  Потребляем  остатки  запасов:   т-тушенка,   консервированная
картошка, репчатый лук, рис да сгущенка. Но  главное,  -  солдат  сыт  и
обут.  Недавно  "духи"  подарили  б-барана.  Наш  повар-узбек  мастерски
разделал его. Так что иногда мы и попировать горазды, Накладывайте  себе
побольше. Это ужин. Сегодня нам больше ничего не светит.
   Ушаков прикрыл глаза, вдохнул сизый пар, поднимавшийся от  сковороды,
улыбнулся и отвалил мне в миску царскую порцию.
   Я внимательно посмотрел на него.  Чем-то  он  походил  на  страну,  в
которой родился: огромный,  доверчивый,  не  помнящий  обид,  веселый  и
грустный одновременно. Хорошие у него были глаза: он как бы  хмуро  сиял
ими. Порой невидимая волна пробегала по  его  лицу,  и  оно  становилось
печальным,  но  все-таки  чаще  светилось  неясной  улыбкой.  Голос  был
глуховат, насквозь прокурен. Красно-коричневая кожа обтягивала скуластое
лицо. И хотя шел  ему  лишь  тридцать  седьмой  год,  сквозь  поредевшие
светлые волосы просвечивали по бокам высокого,  с  сильными  надбровьями
лба бледные залысины. Всем своим обликом Ушаков напоминал усатых русских
солдат на полотнах, посвященных баталиям 1812 года.
   Когда я разговаривал с ним, мне казалось, что он  родился,  уже  зная
то, чему сам я выучился гораздо позже по книгам. И хотя с самого  начала
он дал мне понять, что  журналистов  не  очень-то  любит,  все  равно  я
разглядел, вернее, почувствовал в нем сквозь  эту  неприязнь  редкую  на
войне доброту человека к незнакомому человеку.
   - Б-беден тот, - сказал Ушаков, бросив в кружку пару кусков сахара, -
кто видит снег только белым, море - синим, а траву - зеленой. Весь смысл
жизни в сочетании  и  смешении  цветов.  И  журналист  это  тоже  должен
понимать.
   Иначе про эту в-войну писать нельзя. Иначе - фальшь и ложь... Сколько
мне приходилось читать о сражениях, которых и в  помине  не  было,  а  о
реальных битвах - молчок.
   Сколько трусов мы провозгласили героями, а и впрямь храбро  воевавших
людей газеты игнорировали. "Чижик" ходит весь в орденах, а солдат...
   Ушаков махнул рукой, и через мгновение язык пламени в печке  метнулся
в сторону.
   - Вот случай был. - Комбат поставил  вытертую  хлебом  сковородку  на
пол. - На заставе. Пошел один боец в  кусты  по  ну-нужде.  В  этот  миг
ударила безоткатка, и заставу накрыло. Все погибли. Но  тот,  в  кустах,
выжил.  Случай  был  подан  позже  наверх   так,   будто   парень   один
отстреливался в окружении и победил.
   - И что же? - спросил я.
   - Героем сделали. Другой эпизод. Ротный вез на БТРе  проверяющего  из
Союза. Подъехали к пе-персиковой роще.
   Проверяющий сказал: "Эх,  вот  бы  персиков  набрать  домой!"  Ротный
оказался смышленым: остановил машину, спрыгнул, но неудачно -  на  мину.
Оторвало обе ноги. Проверяющий, чувствуя свою вину,  сделал  все,  чтобы
ротного представили к Герою... Ты не думай, я не  з-завидую,  боже  меня
упаси. Я п-просто хочу сказать, что Герой Советского Союза - это святое.
Понял меня?
   Я кивнул.
   За окном рычал дизельный  движок,  качая  на  заставу  электричество.
Где-то в горах ухнула гаубица Д-30: оконное стекло  всосало  в  комнату,
потом опять отпустило. Над крышей пронеслась мина, завывая как певица  в
периферийной опере.
   - Знаешь, как в Союзе определять: кто действительно воевал  т-тут,  а
кто по штабам прятался? - вдруг спросил Ушаков.
   Он снял с печи чайник, плеснул кипяток в кружки и сам же  ответил  на
поставленный вопрос:
   - Кто девкам заливает м-мозги про свои подвиги по  самую  ватерлинию,
тот и свиста пули не  слыхал.  Настоящий  ветеран  будет  помалкивать  о
войне. Эй, дневальный, поди сюда!
   Через несколько секунд открылась дверь, и на пороге появился солдат в
замызганном бушлате. К  парню  прочно  приклеилась  кличка  "Челентано".
Иначе никто на заставе его не звал.
   - Солдат, - Ушаков протянул ему чайник, - принеси-ка нам еще воды.
   Челентано исчез, не  сказав  ни  единого  слова:  он  был  узбеком  и
по-русски говорил хуже афганца.
   - В одной из моих рот, - Ушаков улыбнулся, - узбеки решили  сколотить
свою мафию и начали  терроризировать  русское  меньшинство.  Ну,  я  был
вынужден продемонстрировать им ответный русский террор. Я  этих  дел  не
люблю.
   За окном раздалась глухая очередь из АК.
   - Какой-нибудь часовой, - прокомментировал Ушаков, - разрядил магазин
в собственную тень. Ничего, бы-бывает. Воевать осталось  четыре  недели:
н-нервы н-не выдерживают.
   - А я думал, тревога.
   - Н-нет, - опять ухмыльнулся комбат.
   Он поглядел на часы. Почесал затылок и предложил:
   - Уже ча-час ночи. Может, соснем чуток? Возражений нет?
   Я отрицательно покачал головой.
   - Добро. Значит, спать, - сказал он и кряхтя повалился на койку. -  Я
не  раздеваюсь:  за  ночь  двадцать  р-раз  успеют  поднять.   Замаешься
натягивать форму. Тебе тоже не советую.
   Я сбросил горные ботинки и вытянулся на своей койке.
   Она что-то промурлыкала подо мной.
   - Ты н-не обращай внимания, - предупредил комбат, -  если  я  во  сне
буду материться. М-можешь меня разбудить, когда начну крыть всех  и  вся
десятиэтажным...
   Я улыбнулся в ответ и выключил свет.
   Громыхая сапогами, в комнату вошел  дневальный  и  поставил  на  печь
чайник. Мокрое его днище умиротворенно зашипело.
   - Не забудь, -  Ушаков  отодрал  от  подушки  голову  и  поглядел  на
солдата, - подбросить через час углей в огонь. Не то  мы  корреспондента
за-заморозим. Давай, ступай к себе.
   Ушаков опять уронил голову на подушку. Минут  через  пять  я  услышал
спокойное дыхание комбата. Охристый огонь едва освещал его лицо, и  было
заметно, что он дремлет  с  полузакрытыми,  заведенными  вверх  глазами.
Из-под век поблескивала нездоровая желтизна  белков.  На  разгладившемся
лбу лежала мокрая от пота прядь волос.
 
X 
 
   Ушаков получил подполковника совсем недавно, хотя  документы  послали
досрочно - еще два года назад. Дело было в Рухе: один из  его  новеньких
лейтенантов самовольно поехал менять БМП на блоке и подорвался на  мине,
потому что по  неопытности  решил  обойтись  без  саперов.  После  этого
Ушакову завернули представление и на орден, и на звание.
   Звонки полевого телефона вернули меня из прошлого в настоящее. Прежде
чем я успел разомкнуть отяжелевшие за день веки,  Ушаков  уже  кричал  в
трубку своим глухим басом:
   - Алло, "Перевал"! Алло, "Перевал"! Как слышишь?..
   "Перевал",  дай  мне  "Курьера"!..  Да!..   Н-на   т-трассе   никаких
происшествий! Все идет нормально!
   Через мгновение он устало бросил трубку на рычаг и прошептал:
   - Вот так целую ночь...
   - Но ведь все равно легче, чем в Рухе?
   - В каком-то смысле, конечно, легче.  Правда,  тут  не  знаешь,  чего
ждать. Боюсь, в последние  дни  здесь,  на  Саланге,  фирменная  вешалка
начнется. Наверняка "духи" будут бить нам в хвост... Вся охота  спа-пать
пропала... В Рухе они обстреливали нас  почти  каждый  день.  Начальники
летать к нам боялись. А когда все-таки наведывались, ничем  хорошим  это
не кончалось. Уезжали обратно з-злющими-презлющими.  Во-первых,  потому,
что машин мы им не давали: каждая была  задействована.  Водки  и  бакшиш
тоже не давали. Ведь непосредственного контакта с дуканщиками у  нас  не
было, кроме того, мы установили сухой закон. Вот из-за этого  начальство
уезжало недовольным, и полк был на плохом счету. А наш командир, человек
п-порядочный, честный, на партсобраниях постоять за себя не умел. Или не
х-хотел.
   Я ему всегда шептал на ухо: "Давай, к-командир, на амбразуру!"  А  он
вечно  сидит,  отмалчивается.  Так  что  приходилось   мне   лаяться   с
начальниками.
   - Не боялись? - скорее подумал, чем спросил я.
   - А чего мне их бояться? - угадал мой  вопрос  комбат.  -  Я  считаю:
нормальн