гали из стороны в сторону. Я сделал  несколько  больших
глотков кофе, теперь уже остывшего и не обжигавшего рот. Алексей  сложил
письмо, скользнув ногтем по сгибу.
   - Что-то, - медленно и хмуро сказал он, - дядя стал  шибко  политикой
увлекаться.  Газеты,  понимаешь,  цитирует...   Скажи   честно   -   ему
надиктовали?
   - Юрий Сергеевич писал то, что ты сейчас прочитал, при мне.  И  никто
не заставлял его это делать.
   Удостоверившись, что  дверь  на  кухню  плотно  закрыта,  я  протянул
Переслени бумажку, на  которой  шариковой  ручкой  был  написан  телефон
Ирины.
   - Ты в  своем  письме  к  матери  просил  сообщить  адрес  Ирины,  но
Маргарита Сергеевна адреса не помнит. Она дала мне вот этот  телефон.  Я
звонил, но не застал Ирину дома - она где-то отдыхала.
   - Тебе дали этот телефон в КГБ, -  холодно  постановил  Переслени.  -
Я-то уж знаю. Ты сам-то капитан или уже майора получил?
 
*** 
 
   - Вот это да! - хлопнул себя  ладонью  по  щеке  прокурор,  когда  мы
подходили к КПП. - Запугали же, черти, парня! Значит, так  и  спросил  -
капитан ты или уже майор?!
   - Так и спросил, - улыбнулся я.
   - А ты сообщил ему, что его родная мать полагает, будто он  пишет  ей
письма под диктовку ЦРУ? - спросил прокурор.
   - Нет, - ответил я. - Сын  и  мать  доведены  шпиономанией  почти  до
помешательства. К чему было подбрасывать дрова и в без  того  полыхавший
костер?
   - Зря, - сказал прокурор. -  Следовало  сообщить...  Так  что  же  ты
все-таки ему ответил?
   - Если один человек убежден в том,  что  второй  человек  -  верблюд,
второму бывает очень трудно доказать обратное, - ответил я.
 
*** 
 
   Переслени поглядел на меня исподлобья.
   - Впрочем, - сказал он,  -  мне  все  равно,  кто  ты  -  гебист  или
журналист. В любом случае приятно  поговорить  с  человеком,  приехавшим
оттуда.
   - Если не хочешь брать телефон, давай его обратно.
   Он ничего не ответил, но  бумажку  с  телефоном  поглубже  упрятал  в
карман. Лена забрала чашки со стола и понесла их на кухню.  Когда  дверь
захлопнулась, Переслени сказал:
   - Как-то я был у приятеля на парти . Мы  переписывали  кассеты,  пили
чай... Девчонок не было. Я говорю: "Без  женщин  нельзя!"  -  "Давай,  -
отвечает он, - позвоним моей подружке, пригласим ее и попросим  взять  с
собой какую-нибудь симпатичную девчонку. Идет?" Я  обрадовался.  Словом,
скоро появляется его Ирина с приятельницей. Бог мой - что за  Ирина!  Мы
знакомимся с ней, а я чувствую, что уже по уши ин лав ...  Понимаешь,  я
впервые полюбил по-настоящему красивую женщину. Роскошная коса на спине,
большие глаза, чистый лоб, алые губы... Я медленно, но  верно  сходил  с
ума. А потом мы гуляли с ней  по  свежему  снегу  вдоль  Москвы-реки.  Я
волновался, жутко хотел курить.
   Стрельнул сигаретку у водителя грузовика. Но Ирина сказала, что, если
я посмею закурить, она начнет раздеваться... А ведь  мороз  стоял,  снег
кругом. Словом, она победила. Мы бродили с ней  до  вечера,  а  меня  не
покидало тягостное предчувствие разлуки. С тех пор она так и осталась  в
памяти - недосягаемо прекрасной. Первой и последней.  Самой  дорогой  на
свете. Ты мне больше не напоминай  о  ней  -  не  то  опять,  как  баба,
разревусь... Ладно?
   Мне хотелось успокоить его, но я не знал, как.
   - Знаешь, - сказал я и положил руку на его плечо, - по мне, уж  лучше
страдания неутоленной любви,  вечная  скорбь  и  тоска,  чем  неизбежное
разочарование и цепь предопределенных банальностей. Да! Чуть не забыл...
   Я еще раз порылся в нагрудном кармане куртки и выложил его старенький
профсоюзный билет. Сказал:
   - Это тебе на память. Маргарита Сергеевна просила передать.
   Алексей раскрыл книжицу и, глянув на фотографию, рассмеялся:
   - Какой же я здесь дурак! Ах, дурак! И ничего еще не знаю о том,  что
случится со мной всего через год... Бедный,  глупый  мальчик...  Знаешь,
вместо профсоюзного билета ты бы лучше привез мне  веточку  рябины...  Я
когда-то рябину посадил у нас в деревне под Москвой. Хотя, -  он  махнул
рукой, - деревню снесли и рябину, должно быть,  тоже  не  пощадили.  Ну,
пора ехать!
 
*** 
 
   ...По пути в аэропорт мы заехали в местную православную церковь.  Она
одиноко стояла посреди огромного шумного города. Омытая теплым вечерним,
еще моросившим дождем. Окутанная туманом и темнотой. Внутри было тепло и
сладковато пахло топленым воском.
   Переслени подошел ближе  к  алтарю,  и  я  краем  глаза  увидел,  как
зашевелились его губы:
   -  И  крестом  святым...  Пречистая...  Пресвятая..,  раба   Божия..,
упование мое...
   О чем просил Переслени Бога в тот теплый августовский вечер  под  шум
дождя и потрескивание свечей? Услышал ли Господь его молитву? А если да,
то как рассудил?
 
*** 
 
   Приблизительно через две недели  в  генеральное  консульство  СССР  в
Сан-Франциско  позвонил  человек,  назвавшийся  Алексеем.  Он  просил  о
встрече. Сказал, что находится  в  закрытой  для  советских  людей  зоне
Сиэтла. Однако дело было в пятницу вечером, и консульские работники  уже
собрались  расходиться  по  домам.  Человеку,   назвавшемуся   Алексеем,
предложили связаться с консульством в понедельник утром.
   Но он больше не позвонил...
 
*** 
 
   Ирина недавно  вышла  замуж.  По-прежнему  живет  в  Москве,  и,  как
говорят, брак ее счастливый.  Но  иногда,  раз  или  два  в  год,  когда
странная  тоска  опускается  на  сердце,  она  подходит  к  телефону  и,
убедившись, что поблизости никого нет, звонит Маргарите  Сергеевне.  Они
обмениваются  новостями,  долго  разговаривают,   вспоминая   былое,   и
прощаются до следующего  Ирининого  звонка.  Повесив  трубку,  Маргарита
Сергеевна достает из комода картонную коробку и  беззвучно  -  чтобы  не
потревожить соседей - плача, перебирает вещи, оставшиеся от  Алексея,  -
расческу, комсомольский билет, носовой платок... Ирина же спешно  прячет
в сумочку книжку, где записан телефон женщины, которой не  суждено  было
стать ее свекровью, и идет хлопотать по хозяйству.
 
XVIII 
 
   На центральном направлении вывода войск, в районе Южного Саланга, шла
подготовка к последним боевым действиям против Ахмад Шаха. Но  здесь,  в
Найбабаде, что затерялся среди бескрайних пустынных песков, в семидесяти
километрах от советской границы, война, казалось, уже закончилась. О ней
напоминали лишь бесконечные колонны боевой и транспортной техники, уныло
тянувшиеся с юга на север, к Хайратону.
   Близ  этого  глинобитного  городка,  в  расположении   мотострелковой
дивизии, начальник штаба  40-й  армии  генерал-майор  Соколов  разместил
запасной армейский  командный  пункт.  Дней  за  десять  до  пересечения
границы последним советским  подразделением  сюда,  как  предполагалось,
должен был переместиться командующий армией генерал-лейтенант Громов. На
всякий случай оборудовали отдельный модуль для руководителя  оперативной
группы Министерства обороны, все еще находившегося в Кабуле.
   Солдаты его так и окрестили - "домик Варенникова".
   В расположении дивизии гасли последние  огни.  Ночной  мороз  схватил
редкие лужи - они подернулись прозрачной корочкой льда.
   Прокурор распрощался со мной  близ  штаба  дивизии  и  растворился  в
темноте, похрустывая башмаками по мерзлой воде.
   За стеной и колючей проволокой опустились на  ночлег  припозднившиеся
вертолеты. Вскоре пустыня поглотила и их глуховатое урчание.
   Командир дивизии полковник Рузляев сидел в своем кабинете за  поздней
кружкой чая.
   Он  был  коренаст,  широкоплеч  и,  казалось,   сколочен   на   века.
Прозрачно-голубые глаза на  вышелушенном  солнцем  и  ветрами  лице  зло
посверкивали по сторонам. Движения точные,  быстрые.  Энергией,  которой
зарядили этого человека сорок один год назад мать  и  отец,  можно  было
запускать ракеты и  двигать  поезда.  Он  лукаво  улыбался,  прячась  за
фиолетовым дымом сигаретки.
   Закончив десять лет назад бронетанковую  академию,  Рузляев  попал  в
Сибирский военный округ, став начальником штаба танкового  полка.  Потом
командовал мотострелковым полком на БМП, а в  83-м  опять  был  назначен
начальником штаба, но уже дивизии.
   Оказавшись в Афганистане в 87-м, Рузляев принял дивизию у  полковника
Шеховцова и с тех пор командовал ею.
   Когда-то - в Кундузе, а теперь вот в Найбабаде.
   - С Шеховцовым мы познакомились в апреле 87-го, - вспомнил я, - когда
он проводил операцию по уничтожению группировки Гаюра.
   - В Багланах? - прищурился Рузляев.
   - Да. И хотя Гаюр был окружен со  всех  сторон  нашими  и  афганскими
подразделениями - блоки стояли через каждые  двадцать  пять  -  тридцать
метров, - ему удалось уйти.
   Он еще воюет?
   - Воюет, тудыть его мать! - выругался Рузляев. - Тогда, весной 87-го,
Шеховцов и впрямь взял его в кулак. Казалось, не  уйдет.  Но  Гаюр  всех
перехитрил. Одни  убеждены,  что  он,  переодевшись  в  женскую  одежду,
просочился сквозь окружение, другие - что  подкупил  царандоевцев  и  те
вывезли его на бронетранспортерах,  их-то  никто  не  проверял.  Словом,
предательство... И по сей день Багланы - больное  место  у  нас.  Я  уже
вывел  оттуда  полк  -  теперь  он  в  Союзе,  а  Гаюр  с  Шамсом  опять
активизировались.
   Улыбку смыло с его лица. Рузляев заметно посуровел.
   Последние дни потрепали комдиву нервы. У радонового озера,  близ  8-й
заставы, пропал рядовой Стариков, в пулихумрийском  полку  из-за  пожара
сгорели  партбилеты  и  часть   документов.   Много   забот   доставляли
десантники, двигавшиеся по дороге на север.
   - Ох уж мне эти рэмбовики! - Рузляев кивнул на  черное  окно,  откуда
доносился приглушенный рев боевой техники.
   - Гонора много, а дела мало! На днях встретил  одного  их  прапора  -
вдупеля пьяный, а из карманов афошки торчат. И не десятки - тысячи!  Так
что не соскучишься. А тут еще Карп и Игнатенко...
   ...11 января ровно в 10.20 утра оперативный дежурный доложил комдиву,
что повстанцы захватили УАЗ  с  двумя  нашими  военнослужащими.  Рузляев
бросился проверять. Выяснил, что двух людей и одной машины не досчитался
полк связи. Оказалось, прапорщик Павел Игнатенко и сержант Карп  Андрее,
взяв УАЗ, отправились в Ташкурган продать сгущенку,  масло  и  несколько
банок  тушенки,  украденных  с  продовольственного   склада,   но   были
обстреляны боевиками из банды Резока и взяты в плен.
   Не долго думая, силами разведбата и разведроты Рузляев со всех сторон
обложил повстанческий отряд, создал группировку артиллерии  и  несколько
раз обстрелял партизанский КП. Черные  вспышки  разрывов  месили  землю,
сотрясая все вокруг. Гарью наполнился воздух, и серый дым, словно туман,
поплыл над песками пустыни.
   Вскоре Резок прислал письмо Рузляеву,  в  котором  просил  прекратить
залпы артиллерии и обещал вернуть Андреев и Игнатенко  в  обмен  на  100
миллионов афгани и 50  пленных  моджахеддинов.  Чуть  позже  он  передал
комдиву через посланца список людей, которых требовал освободить.
   За несколько дней Рузляев раздобыл 500 тысяч афгани и  договорился  с
местными властями об освобождении из тюрем 21 моджахеддина.
   Однажды утром он получил записку от Игнатенко:
   "Находимся в кишлаке Кур. Ранены в ногу я и водитель.
   Первую медицинскую помощь нам оказали. Если можно, не стреляйте.
   Игнатенко".
   Рузляев написал ответ:
   "Карп и Игнатенко!
   Напишите ваше состояние, здоровье. Ежедневно к 16.00 через  старейшин
присылайте мне записки с ответами на поставленные вопросы.
   Рузляев".
   Ответную записку опять прислал прапорщик:
   "Здоровье удовлетворительное. Держаться еще можно.
   Сколько надо, столько и будем держаться.  Отношения  стабилизируются.
Лекарства нам дали.
   14.20. Игнатенко. P.S. Больше писать не дают!"
   Через день старейшины передали новое послание от Резока:
   "Командир советской дивизии Рузляев!
   Два ваших человека по имени Паша и Андрей - у меня.
   Их состояние очень плохое. Пока не освободите моджахеддинов, я их  не
отдам. Переписку запрещаю.
   Когда моджахеддины будут готовы, я сам укажу место встречи и обмена.
   Резок".
   Положив в сундучок 500  тысяч  афгани,  усадив  в  БМП  освобожденных
партизан, Рузляев и начальник штаба армии Соколов двинулись 17-го  утром
в Ташкурган, где на мосту через  реку  Саманган  должен  был  состояться
обмен военнопленными. Весь район был оцеплен силами дивизии.  В  это  же
время подразделения МГБ под командованием  полковника  Хамида  перекрыли
кишлачные улицы вдоль реки.
   Солнце  стояло  высоко  над  Ташкурганом.  Воздух  был  прозрачным  и
холодным.
   Было решено менять одного нашего на десять партизан.
   Прибыв  на   место,   Соколов   и   Рузляев   внимательно   осмотрели
противоположный   берег   Самангана,    ощетинившийся    пулеметами    и
гранатометами. Резок стоял рядом с Карпом и Игнатенко. Женщина, одетая в
европейскую одежду, снимала  на  видеокамеру  сцену  прощания  командира
отряда с военнопленными.
   Дивизионные  боевые  машины  заглушили  движки.  Их  черные,   тускло
поблескивавшие на солнце пушки напряженно смотрели на ту сторону реки.
   Боевики Резока подвели Карпа Андреев к мосту. К  нему  же,  только  с
другого конца, двинулись десять  партизан  в  сопровождении  рузляевских
бойцов. Обе группы медленно пошли  навстречу  друг  другу.  Мост  слегка
зашатался. Слышны были шаги да шум реки внизу.
   Поравнявшись с теми, на кого его обменивали. Карп Андрее  на  секунду
остановился, глянул им в глаза, потом на Рузляева и превозмогая  боль  в
ноге, побежал утиной рысью к своим.
   С Игнатенко было сложнее. Ни с того ни с сего Резок  вдруг  отказался
его менять. Рузляев про себя чертыхнулся.
   Соколов продолжал внимательно вглядываться в  противоположный  берег.
Резок  кругами  ходил  вокруг  прапорщика,  размахивал  руками,   что-то
говорил.
   С  момента  перехода  Андреев  через  мост  стрелки  часов  отсчитали
пятьдесят минут.
   Неожиданно Резок обнял Игнатенко и  легонько  толкнул  его  в  спину.
Через двадцать минут обмен был завершен.
   Рузляев переправил на тот берег сундучок с деньгами и четыре автомата
в придачу. Еще раз оглянулся, посмотрел на Резока. Тот - на него. Стояли
так с минуту. Потом развернулись и пошли в разные стороны от серой  реки
Саманган.
   Рузляев - на север. Резок - на юг.
   Больше они не виделись.
   - Андресом и Игнатенко, - сказал Рузляев,  пробивая  острым  взглядом
сигаретную дымовую завесу, - я  занимался  с  11  по  17  января.  Резок
оказался порядочным парнем - не склонял наших к измене,  в  Пакистан  не
отправлял.
   Он прошелся  по  комнате,  выключил  телевизор.  Подлив  себе  и  мне
крепкого рубинового чаю, сказал:
   - Освободишь, бывало, солдата из "духовского" плена, а потом думаешь:
а стоило ли? Однажды точно так же выменял я одного нашего, а он на  меня
- ушат грязи.
   "Ушел, - говорит, - от вашей Советской власти.  Ничего  хорошего  она
мне не дала..."
   Он потрогал пальцами адамово яблоко, словно хотел убедиться, на месте
ли оно. Несколько раз кашлянул, подошел к столу и  тяжело  опустился  на
стул.
   А я вдруг вспомнил слова одного майора из Пули-Хумри.
   ...Был он круглолиц и толстощек. Казалось, его отцу лет тридцать пять
назад не хватило сил, чтобы придать лицу  сына  отточенности,  резкости.
Прессу майор ненавидел люто, куда больше, чем  "духов".  Уставившись  на
меня черными, в любой момент готовыми открыть пулеметный огонь  глазами,
он процедил: "Странно, что вы из Казбека героя войны не сделали.  Видно,
не добрались еще..." Майор сплюнул и прожег в снегу черную дырку.
   Казбек  Худалов,  выпускник  Орджоникидзевского  командного  училища,
перейдя на сторону повстанцев, сформировал  отряд  из  десяти-двенадцати
таджиков-дезертиров и начал активные боевые  действия  против  афганских
правительственных войск, подразделений 40-й армии, обстреливал  выносные
посты и заставы. Изменники иной раз переодевались  в  советскую  военную
форму. Хитрость эта порой вводила в  заблуждение  даже  бывалых  солдат.
Осенью 88-го отряд Казбека действовал в районе баграмского  перекрестка,
обстреливая афганские посты, но зимой след его затерялся где-то в  горах
Панджшера.
   ...Рузляев выкуривал сигареты до самого фильтра  -  признак  человека
бережливого, хозяина. Вот и сейчас огонек почти касался  его  желтых  от
никотина пальцев. Сведя глаза и убедившись в том, что окурок не  длиннее
сантиметра, он его затушил правой рукой, а левой принялся  распечатывать
новенькую пачку.
   - Война, - сказал Рузляев, -  подошла  к  своему  логическому  концу.
Сейчас принято ругать ее, поносить. Вместе с войной ругают  и  армию.  А
это опасно. Нельзя сваливать  все  грехи  на  военных.  Если  так  будет
продолжаться и впредь, возникни вновь какая-то опасная  ситуация,  армия
воевать не пойдет... Это я могу обещать... Ну, пора спать. У меня в 4.20
утра первый доклад.
 
XIX 
 
   Ночь я провел в вагончике на "Липской улице" - так солдаты  окрестили
асфальтированную  дорожку,  близ  которой  жил  начальник  политического
отдела дивизии полковник Липский.
   Небо над вагончиком было затянуто маскировочной сеткой, и  ночью  она
шумела, словно лес.
   Утром потянул теплый южный ветер. Он нагнал тучи и свел  на  нет  мои
шансы вылететь в Кабул. После разведки погоды стало ясно,  что  во  всем
виноват циклон, зародившийся где-то  над  Персидским  заливом  и  теперь
медленно передвигавшийся в северо-восточном  направлении.  Казалось,  он
решил облететь все войны на планете: Ближний Восток, Афганистан...  Куда
дальше? От этого сухого южного ветра, насыщенного запахами войны, волосы
начинали сечься, кожа на лице - шелушиться, нервы - сдавать,  а  мозг  -
вянуть.
   Всю первую половину дня я провел в Хайратоне, куда  ездил  от  нечего
делать в компании самого неразговорчивого капитана  из  всех  капитанов,
которых приходилось встречать.
   За три часа дороги туда и обратно он не проронил ни слова.
   Лишь один раз круто обматерил гаишника, не желавшего  ставить  печать
на путевке водителя. В Хайратон мы мотались за углем для полка связи, но
приехали с пустыми руками, потому что склад был наглухо закрыт.
   Воротившись в Найбабад, я пошел к  начальнику  штаба  армии  Соколову
просить вертушку до Кабула.
   - Если ветер не уляжется, - сказал он, скептически глянув на небо  из
окна своего кабинета, - вертушки не пойдут.
   Наши кабульские журналисты Соколова знали мало.
   Известно было, что он сын бывшего министра обороны  ,  освобожденного
от своих обязанностей весной 87-го года  после  полета  Руста.  Знакомые
офицеры говорили, что Соколов-младший -  человек  талантливый,  дельный,
простой в обращении, но вместе с тем требовательный.
   Попал Соколов в Афганистан под конец войны, сменив генерала  Грекова,
и сразу же схватил весь классический боекомплект инфекционных болезней -
гепатит и прочее. Из госпиталя  вышел  осунувшимся,  ослабевшим;  Громов
вскоре после того отправил его в Найбабад.
   Соколов высок ростом, худощав,  говорил  приятным  баском,  тихо,  но
уверенно.  На  худом  лице   часто   вырисовывалась   улыбка   честного,
откровенного и умного человека.
   Одет  он  был  в  пятнистую   эксперименталку.   Невиданной   белизны
подворотничок подчеркивал смуглость лица. Было ему чуть за сорок.
   Еще в Кабуле я поинтересовался у ветерана  нашего  пресс-корпуса  его
мнением о генерале Соколове: ветеран знал всех и вся. "Умнейший человек,
- ответил он, - интеллигент в третьем поколении!"  Похоже,  ветеран  был
прав.
   Если бы в 40-й армии был вдруг устроен конкурс  на  интеллигентность,
Соколов наверняка бы занял первое место.
   - Когда вы приехали в Афганистан, - спросил  я  его  после  паузы,  -
долго осваивались?
   - По опыту, - улыбнулся он в ответ, - могу сказать, что  весь  первый
год вникаешь в дела, на второй год уже чувствуешь себя  уверенно,  а  на
третий можно съездить разок-другой на охоту. Курите? Пожалуйста...
   Он протянул мне