пачку сигарет.
   - Сороковая армия, - сказал я, - судя  по  всему,  самая  курящая  на
свете. Дымят все, начиная с командующего и кончая рядовым. Единственное,
по-моему, исключение - генерал армии Варенников.
   - Война, что поделаешь!
   - Негативная ее сторона активно обсуждается. А как насчет позитивной?
Что она дала армии?
   - Армия наша вообще плохо приспособлена для ведения  боевых  действий
за рубежом. "Плюсы" войны? Сложно сказать. Уж очень  специфичны  условия
Афганистана. Опыт, накопленный здесь, трудно применить в  "классической"
войне. Думается, мы  тут  осознали,  что  необходимо  лучше  готовить  и
обучать мелкие подразделения - от батальона и ниже. Их  командирам  надо
предоставлять  больше  самостоятельности:  нельзя  все  решать   сверху.
Впрочем, Афганистан-то как раз  и  научил  их  такой  самостоятельности.
Офицеры приобрели здесь настоящий боевой опыт. Вторая истина: план любой
операции,  даже  незначительной,  следует  разрабатывать  до  мельчайших
деталей...  Что  еще?   Отдельные   виды   боевой   техники   мы   здесь
усовершенствовали.
   Разговор наш метался от темы  к  теме:  сигареты.  Генеральный  штаб,
боевая техника, Афганистан, дети, семья, судьба армии...
   - Я, - Соколов вскинул глаза вверх, - с детства мечтал стать военным,
хотел идти по стопам отца. Но он был против: армия в  конце  пятидесятых
была не в почете, как раз тогда началось сокращение  вооруженных  сил...
Но я попер всем назло. Прошел путь от лейтенанта до генерала. Сейчас сын
мой тоже мечтает об армии, но  она  нынче  опять  не  в  почете.  Газеты
высмеивают воинскую славу, патриотизм, даже мужество  человека...  Тяжко
все это читать. Наши  военные  переживают  трудную  пору.  Много  у  нас
проблем.  Женатых  людей  среди  младшего  офицерского  состава  сегодня
значительно больше, чем в годы моей молодости, - нужны  квартиры,  а  их
нет. Зачастую в армию приходят не  те  люди,  которых  нам  хотелось  бы
иметь: много больных - физически  и  психически.  Все  чаще  встречаются
наркоманы, потенциальные и реальные уголовники. Откуда, я вас спрашиваю,
в вооруженных силах появилось слово "пайка"? Ответ ясен: его принесли  с
собой именно уголовники. Я убежден в этом.
   Процессы, происходящие в обществе, неизбежно отражаются и на армии.
   По телевизору передавали программу  "Время".  Диктор  Игорь  Кириллов
зачитывал текст очередного заявления Советского правительства по  поводу
ситуации в Афганистане.
   Соколов  слушал  внимательно.  Когда  Кириллов   дочитал   и   сделал
многозначительную паузу, генерал убавил громкость.
   - Знаете, - сказал Соколов, - у меня  складывается  впечатление,  что
история движется не столько по спирали, как принято считать, а  дует  по
кругу. Все  повторяется,  только  с  удвоенной,  даже  утроенной  силой.
Хотите, дам вам почитать одну книжку?
   - Конечно,  -  обрадовался  я,  потому  что  за  последний  месяц  не
прочитал, кажется, ни единой строчки.
   - Почитайте. И вы поймете, о чем я толкую. Только она  у  меня  дома.
Пойдем? Тут близко - минут пять ходьбы...
   Вагончик генерал-майора Соколова разместился неподалеку от ЗКП армии.
Обставлен он был достаточно скромно - без какой бы то ни  было  роскоши:
койка, телевизор, видеомагнитофон, письменный стол, книги, диван.
   Усевшись на него, генерал раскрыл  атташе-кейс  и  вынул  потрепанный
томик - ксерокопию  книги  генерал-майора  Е.Е.Мартынова,  служившего  в
начале XX века в российском Генеральном  штабе.  Называлась  она  -  "Из
печального периода русско-японской войны". Книга открывалась  эпиграфом:
"О, Русь! Забудь былую славу! Орел двуглавый побежден, и желтым детям на
забаву даны клочки твоих знамен".
   Вместо предисловия Мартынов сопроводил ее своей статьей, написанной в
середине января 1904 года - то есть за несколько дней до  начала  войны.
Статья  оказалась  пророческой;  в  ней  генерал  Мартынов  предсказывал
поражение России.
   Соколов  смахнул  рукавом  пыль  с  самиздатовской  обложки,  бережно
раскрыл книгу и начал выборочно  зачитывать  абзацы,  время  от  времени
перемежая авторский текст собственными  комментариями.  И  потому  порой
было трудно определить, какие слова принадлежат  Мартынову,  а  какие  -
Соколову.
   -  В  такой  серьезный  исторический  момент,  начинает  свою  статью
Мартынов, - Соколов, глядя  в  книгу  и  водя  указательным  пальцем  по
строкам, на долю секунды оторвал взгляд от страницы,  как  бы  проверяя,
слушаю ли я, - пресса всего мира занята сравниванием сил обеих сторон.
   Однако один фактор, чрезвычайно важный по своему раннему  влиянию  на
армию, - настроение общества - до сих  пор  еще  остается  незатронутым.
Японский народ во всем своем составе от первого  ученого  до  последнего
рабочего   проникнут   патриотическим    воодушевлением.    Величие    и
благосостояние родины есть заветный идеал каждого японца, перед  которым
отходят на второй план его личные интересы...
   Естественно,  что  при   таком   настроении   общества,   армия   как
представительница  государственной  идеи,   как   главное   орудие   для
достижения национальных целей пользуется чрезвычайной популярностью. Уже
в начальной школе  при  изучении  истории  мальчикам  стараются  внушить
почтение к военным подвигам. С кафедр высших  учебных  заведений  вместо
космополитических   утопий   молодежь   слышит    проповеди    здорового
национального эгоизма. Призыв молодого японца в солдаты,  как  для  него
самого, так и для его семьи не огорчение, а радость. В состоянии  службы
он на себе испытывает то уважение, которым пользуется в  стране  военный
мундир.
   Соколов опять оторвался от книги и глянул на меня:
   - А что же мы видим в России? - спросил он с легкой улыбкой на губах.
- В это время в образованной России с кафедр, в литературе  и  в  прессе
систематически  проводятся  взгляды,  что   национализм   есть   понятие
отжившее, что патриотизм не достоин современного "интеллигента", который
должен в равной мере любить все человечество,  что  война  есть  остаток
варварства, армия - главный тормоз прогресса и т.п.
   Из  университетской  среды,  из  литературных  кругов,  из  кабинетов
редакций эти  идеи,  разрушительные  для  всего  государственного  строя
(безразлично, самодержавного или республиканского),  распространяются  в
широких кругах русского общества, причем каждый тупица,  присоединившись
к ним, тем  самым  приобретает  как  бы  патент  на  звание  "передового
интеллигента".
   Логическим выводом из такого мировоззрения является полное  отрицание
всяких воинских доблестей и презрение к военной службе как к  глупому  и
вредному занятию.
   Такое отношение в разумных классах  общества  к  армии  пока  еще  не
успело испортить русского солдата, хотя и в народные массы начинает  уже
проникать яд "толстовства", но оно оказывает очень  вредное  влияние  на
офицерскую  корпорацию...  Хотите  воды?  У  меня  есть   пара   бутылок
"Боржоми".
   Соколов открыл одну из них, стряхнув налипшие опилки.
   Пузырясь, вода заполнила стаканы. Сделав несколько глотков, он  вновь
опустил глаза на книгу.
   - Наблюдая это грустное явление, - генерал поднял вверх  указательный
палец, - невольно  приходишь  к  выводу,  что  для  своего  радикального
излечения Россия нуждается в новой тяжелой  године,  вроде  двенадцатого
года, дабы наши космополиты на собственных боках  испытали  практическую
приложимость проповедуемых ими утопий.
   Соколов, сдвинув колени, открыл книгу на последних  страницах.  Вновь
наполнил доверху стаканы.
   - Таким образом, - читал он уже послесловие, - в  то  время  как  все
государства, не исключая самых демократических, в интересах национальной
обороны  стараются  воспитать  народ  в  военном  духе,  наша  передовая
интеллигенция озабочена  обратным  и  нисколько  не  стесняется  открыто
заявлять об этом даже во время неудачной войны.
   - В  последние  годы,  -  Соколов  пропустил  несколько  предложений,
пробормотав их скороговоркой, - наше правительство само стало  во  главе
антивоенного движения.
   Громкие  фразы  правительственного  сообщения  не  смогли,   конечно,
устранить войны из Вселенной, но  они  дали  право  всем  многочисленным
врагам, существующим в государстве и в общественном  строе,  прикрываясь
авторитетом правительственной власти, приняться за  расшатывание  устоев
армии...
   Замечательно, что, взяв под свое покровительство (во  время  Гаагской
конференции") эти идеи, в корне подрывавшие военный дух народа и  армии,
наша цензура не разрешала даже возражать против них. Мало того, когда  я
захотел  издать  перевод  брошюры  германского   профессора   Штейнгеля,
доказавшего невозможность разоружения, то мне было запрещено!
   При таких-то условиях неожиданно нагрянула на нас Япония, и  появился
сразу спрос на мужественного солдата, на самоотверженного офицера, на те
военные доблести, которые только что оплевывались, на военное искусство,
существование которого отвергалось.
   Соколов  скользнул  глазами  вниз  по  странице.  Что-то   прошептав,
перевернул ее.
   - Ага - вот! - воскликнул он. - Не надоело?
   - Что вы! Продолжайте, прошу вас.
   - Темная народная масса, - читал  дальше  Соколов,  -  интересовалась
непонятной войной лишь постольку, поскольку она влияла на ее семейные  и
хозяйственные интересы. Сами известия с далекого театра войны  проникали
в широкие народные круги лишь в виде неясных слухов.
   Большинство образованного  общества  относилось  к  войне  совершенно
индифферентно; оно спокойно занималось своими обычными делами; в тяжелые
дни  Ляояна,  Шахэ,  Мукдена  и  Цусимы  театры,  рестораны   и   разные
увеселительные заведения были так же полны, как всегда.
   Что касается так называемой передовой интеллигенции, она смотрела  на
войну как на время, удобное для достижения своей цели. Эта цель состояла
в том, чтобы сломить существующий режим и взамен его  создать  свободное
государство. Так как  достигнуть  этого  при  победоносной  войне  было,
очевидно, труднее, чем во время войны неудачной,  то  наши  радикалы  не
только желали поражений, но и старались их вызвать... Не устали?
   Я отрицательно покачал головой.
   - Тогда слушайте дальше. Тут у Мартынова весьма  интересный  абзац  о
положении в тогдашней литературе,  о  писателях...  В  то  время  как  в
течение всей войны японская литература в поэзии, прозе и песне старалась
поднять дух своей армии, модные русские писатели также подарили нам  два
произведения, относительно которых критика нашла, что они появились  как
раз своевременно. Это был "Красный смех" Андреева,  старающийся  внушить
нашему и без того малодушному обществу  еще  больший  ужас  к  войне,  и
"Поединок"  Куприна,  представляющий  злобный  пасквиль  на   офицерское
сословие. Кроме того, во время войны вся радикальная пресса  была  полна
нападками на армию и офицеров. Дело дошло до того, что  в  газете  "Наша
жизнь" некий Г.Новиков высказал, что студенты, провожавшие уходившие  на
войну полки, этим поступком замарали свой мундир. В  той  же  газете  мы
прочли,  что  в   Самаре   какой-то   священник   отказался   причастить
привезенного из Маньчжурии умиравшего от ран солдата по той причине, что
на войне он убивал людей.
   Соколов внимательно поглядывал на меня и после недолгой паузы сказал,
захлопывая книгу:
   - Какой ужас должен был пережить  этот  несчастный  верующий  солдат,
отдавший свою жизнь  родине  и  вместо  благодарности  в  минуту  смерти
выслушавший от духовного пастыря лишь слово осуждения.
   Соколов молчал, а я пытался понять, кому принадлежала последняя фраза
- ему или Мартынову. Он  накинул  на  плечи  пятнистый  бушлат  и  зябко
поежился - то ли от холода, то ли от прочитанного.
   - Словом, - опять повторил он, - история дует не  по  спирали,  а  по
кругу. То, что восемьдесят лет назад писал Мартынов,  точно  ложится  на
нынешний день. Я имею в виду не только его мысли  о  роли  общественного
мнения, но и рекомендации  по  строительству  Генерального  штаба.  Бери
книгу эту и перестраивай Генштаб. Только вот не  пойму,  чего  больше  в
этой ситуации - юмора или трагизма? Однако мне,  к  сожалению,  пора  на
КП... Вам же советую  сходить  в  "бабочку"  и  поинтересоваться  насчет
погоды: в районе Пули-Хумри только что должны были провести разведку.
   Если "вертушки" сегодня не пойдут, дам вам машину. Доберетесь на  ней
до Мазари-Шариф, а оттуда самолетом - до Кабула. Идет?
 
XX 
 
   Ночь утопила аэродром в густой, тяжелой мгле. Луна,  прикрыв  бледное
лицо траурной вуалью облаков, надменно и  холодно  взирала  на  то,  что
происходило здесь, в Мазари-Шариф, на маленьком военном аэродроме.
   Невидимые транспортники, потушив огни,  садились  и  взлетали  каждые
тридцать минут.
   Неожиданно метрах в трехстах над головой вспыхнула фара  и  начала  с
оглушительным ревом спускаться вниз, точно мотоцикл с горы.
   Фара оказалась вертолетом Ми-8,  прилетевшим  в  Мазари-Шариф,  чтобы
забрать двух раненых. Они лежали на носилках  под  открытым  небом  близ
видавшего виды Ан-12 и молча глядели вверх. Лица их были  бледнее  Луны.
Подполковник, собиравшийся лететь вместе со мной в Кабул,  укрыл  одного
из них своим бушлатом.
   - Достану себе еще один в Кабуле, - сказал он, обращаясь  к  ночи.  -
Безобразие: все штабные ходят в свитерах,  а  солдатам  на  заставах  не
хватает.
   В его глазах цвета хаки отражался свет лобового прожектора Ми-8.
   Раненых погрузили в вертолет, бросив туда несколько мешков с почтой.
   - Несчастные хлопцы, - сказал подполковник с новым приступом  горечи.
- Завтра днем прилетят в Ташкент  и  поймут,  что  никомушеньки  они  не
нужны. Ни невестам.
   Ни стране... Мы тут воюем, а нас помоями обливают.
   Мерзко.
   Он достал из рюкзака брезентовую штормовку  с  капюшоном,  бросил  ее
себе на плечи.
   - Я, что ли, развязал эту войну? - спросил он вдруг меня. - Мне,  что
ли, она была нужна? Правительство сказало "надо", и мы пошли. Теперь  же
нам это ставят в вину. Я политработник: как все это объяснять  солдатам?
Эти раненые, между прочим, еще осенью прошлого года  могли  оказаться  в
Союзе - срок службы истек уже тогда.  Но  командование  попросило  всех,
кому  предстояло  увольняться,  остаться  дополнительно  еще  на   шесть
месяцев, потому что иначе армия здесь оказалась бы сплошь  состоящей  из
молодняка, не нюхавшего пороху. И  они  остались.  Вот  теперь  вернутся
домой, а их в награду за  службу  травить  начнут:  убийцы!  Живодеры!..
Здесь сложилось боевое товарищество  -  может  быть,  единственное,  что
человек приобрел в Афганистане на этой  войне.  За  десять  лет  окрепли
традиции сороковой-роковой... А что с ней делают?! Расформировывают!  Не
будет больше сороковой армии...
   Вокруг нас образовался круг людей. Они стояли и, молча глядя в землю,
курили. Один из них предложил мне сигарету. Я протянул  за  ней  руку  и
пальцами почувствовал холод космоса.
   Подполковник продолжал свой монолог, распаляя сам себя:
   - Нам говорят, что все в СССР делается для человека, во благо ему. Но
я здесь понял, сколько стоит жизнь советского человека. Знаете, сколько?
   Он показал мне ноготь своего мизинца.
   - Вот сколько она стоит! Ради чего мы положили здесь пятнадцать тысяч
хлопцев?! Между прочим, если бы военным дали вести войну  так,  как  они
считали нужным, мы давным-давно ликвидировали бы всю вашу так называемую
вооруженную оппозицию.
   - Для этого, - заметил я, - пришлось бы уничтожить весь Афганистан.
   - Глупости! - выкрикнул он. - Надо было послушать  военных  и  встать
гарнизонами вдоль границы с Пакистаном и Ираном. Перекрыв  все  тропы  и
караванные пути, мы бы задушили душманов без боевых  действий.  Конечно,
потребовалось  бы  расширить  ограниченный  контингент.  Но  кто-то   из
политиков заявил, что это будет смахивать на оккупацию.
   Бредни! Интеллигентские штучки!
   Подполковник ковырнул носком ботинка камень на земле, отбросил его  в
сторону.
   - Ладно, - махнул он рукой, - что теперь об этом говорить. Историю не
изменишь... Пошли в самолет, экипаж уже в кабине.
   Через десять минут вы взлетели. Долго набирали высоту над аэродромом.
Развернулись и пошли на юг.
 
*** 
 
   Приблизительно с десяти вечера и  до  четырех  часов  утра  в  Кабуле
действовал комендантский  час.  Каждые  5  -  6  километров  на  дорогах
попадались афганские военные патрули.
   Они проверяли документы, но иной раз останавливали  машины  лишь  для
того, чтобы стрельнуть сигаретку. Солдат, уставившись  в  лицо  водителя
двумя дулами глаз и неморгающим черным оком автомата, медленно  подходил
и спрашивал леденящим душу  голосом:  "Сигар  нис?"  (Сигарет  нет?)  Но
воспринималось  это  почти  как:  "Приятель,  жить   хочешь?"   Водитель
протягивал сквозь ветровое окошко пачку сигарет, вздрагивавшую в руке  в
такт ударам сердца.
   "Бум-бум... Бум-бум..."
   Слышал он и полагал, что это - в груди, хотя на самом деле  то  ухали
гаубицы, бившие где-то километрах в пяти от Кабула.
   Горы вокруг города днем напоминали черно-белый фотоснимок  океанского
шторма. Но по ночам они шевелились и казались гигантской  живой  волной,
готовой накрыть Кабул сверху.
   Из  окна  своего  гостиничного  номера  я  видел  высоченную   скалу,
походившую на узловатый, корявый, указующий в небо гигантский перст. Тот
чертов палец назидательно грозил всем смотревшим на него и цеплял ногтем
за брюхо низкие  серые  облака,  и  потому  его  вершина  была  вечно  в
лохмотьях грязной ваты.
   С каждым часом в Кабуле оставалось все меньше войск.
   Через неделю командование должно  было  снять  режимную  зону  вокруг
столичного  аэропорта,  отправить  домой  солдат  с  застав  и   блоков,
оборонительным кольцом опоясывавших город. Готовился  покинуть  Кабул  и
смешанный авиаполк.
   Предполагалось  оставить  лишь   экипажи   трех   военно-транспортных
самолетов, в задачу которых входило  перевезти  3  февраля  командование
40-й армии из столицы в  Найбабад,  и  человек  десять  для  обеспечения
взлета.  Согласно  плану  руководитель  Оперативной  группы  МО  СССР  в
Афганистане генерал армии Варенников  должен  был  оставаться  в  Кабуле
вплоть до  вечера  14  февраля.  Ему  предстояло  покинуть  Кабул  самым
последним из когда-то многотысячного гарнизона.
   Что  касается  военных  советников,  то   их   незначительная   после
сокращения группа по-прежнему находилась в Афганистане. (За  девять  лет
войны  военно-советнический  аппарат  потерял  178   человек   убитыми.)
Партийные и комсомольские советники отбыли еще осенью 88-го года.
   Сильно поредел и советский пресс-корпус.
   Между теми, кто планировал уехать до 15 февраля 1989  года,  и  теми,
кому надлежало оставаться  здесь  и  после  вывода  войск,  установились
отношения,  какие  бывают  в  больнице  между  безнадежно   больными   и
выздоравливающими. Нет, не зависть первых ко вторым, а просто  некоторое
отчуждение.
   Жены оставили журналистов, работавших в  Кабуле,  еще  в  1988  году.
Пресс-корпус  вел  теперь  неуютную  холостяцкую  жизнь.  Один  из  нас,
особенно изнывавший от одиночества, завел на своей вилле три или  четыре
кошки. Это вызвало шквальный огонь шуток со стороны  репортера-ветерана,
слывшего  наиболее  несентиментальным  сухарем-матерщинником   во   всей
советской колонии. Каким же было мое  изумление,  когда  однажды  утром,
заночевав у него дома, я услышал его сиплый шепот: "Духик! Духик! Иди ко
мне, моя деточка! Я тебе жрать приготовил... Ду-ухик, скотина, иди попей
молочка, которое тебе приготовил папочка...
   Ду-ухик!" Через минуту  из-за  угла  появился  жирный  черный  кот  и
смачно-лениво облизнулся, увидев знаменитого тележурналиста на  коленях,
с блюдцем подогретого молока в руках.
   На  глазах  таял  и  кабульский  дипкорпус.  От  некоторых  посольств
остались лишь опустевшие здания. Иные же сократили свой состав д