й головы, - давай выпьем за судьбу России. Чтобы ей везло  в  будущем
столетии. Поехали...
   Алексей опрокинул стаканчик в рот. Выпил, не глотая.
   - Хороша! - неожиданно  перешел  он  на  фальцет.  Подумал.  Скрестил
сильные, чуть пухлые руки на груди. Заговорил обычным голосом:
   -    Темная    штука    -    судьба...    Когда    мне    было    лет
семнадцать-восемнадцать, я был влюблен в Юрия  Владимировича  Андропова.
Хотелось мне пойти в школу  КГБ,  служить  потом  в  его  охране  личным
телохранителем. Я очень любил этого человека. Помнишь, как он с Мавзолея
выступал в день брежневских похорон? Холодно было, снег шел.  Все  члены
Политбюро стояли в шляпах и шапках, а он  один  -  с  открытой  головой.
Ветер ворошил его седые волосы. Говорил Андропов проникновенно,  честно,
Ведь очень долго никто у нас так с Мавзолея не выступал...
   Он был сильным человеком: заставил страну работать во время  рабочего
дня. Я очень гордился, что Андропов стал Генеральным секретарем...
   Переслени откинулся на спинку стула, сунул руки  в  карманы  джинсов,
мечтательно улыбнулся.
   - Но судьба, - нахмурился он, - распорядилась иначе.
   Меня не спросила, бросила в Афганистан. Я был сержантом.
   В моем подразделении служили два казаха. Они ненавидели меня  уже  за
одно то, что я москвич, били по-черному. До потери  сознания  и  чувства
боли. И приговаривали: "Служила тут  до  тебя  одна  русский  -  тоже  с
Москвы. Мы его перевоспитывай, как и тебя, потому что дурак, скотина! До
тебя русский скотина ушла к душманам. Мы тебя перевоспитывай -  ты  тоже
уйдешь!" Гнев их был страшен, а ярость - свирепа. Казалось,  они  хотели
отомстить мне за все страдания своего народа. Я кричал: "За  что,  гады,
бьете?" Они смеялись в ответ, но били сильней. Сапогами,  кулаками...  В
пах, в живот, по голове... Ухх! Вспоминать больно!
   Переслени зажмурился и коротко подрожал ноздрями.
   Вытер лицо ладонями, словно оно было мокрым.
   - Они ненавидели меня еще до того, как встретили.  Может,  в  этом  и
заключалось их жизненное предназначение.
   Ведь, если бы не они, я не ушел бы из части и мы с тобой здесь  водку
не пили... Мысль о том, чтобы уйти,  подсознательно  прорастала  в  моей
голове во время и после побоев.
   Сами казахи вбивали ее в мои мозги, из которых  они  вытряхнули  все,
кроме этой спасительной мечты. Избитый, я ложился на  пол,  залезал  под
койку, чтобы  не  мозолить  им  глаза,  и  мечтал  об  уходе.  Я  мечтал
сладострастно, с упоением. Моя мечта была моей местью казахам и  судьбе.
Я хотел жить только для того, чтобы когда-нибудь им отомстить.
   Другой цели у меня не было. В свои воспаленные мечты я вкладывал  все
свое воображение и вдохновение, все, что во мне было. И даже то, чего не
было. Я улыбался, когда мечтал. Слезы счастья катались  по  моему  лицу.
Эх, горек мой мед!
   Мы встали и молча поглядели друг другу в глаза. Я слышал свое  и  его
дыхание. Рот Переслени кривился змейкой.
   - Третий тост! - сказал он.
   Мы выпили за пятнадцать тысяч людей, таких, как он и  я,  погибших  в
Афганистане.
   - Словом, я ушел, -  Переслени  скользнул  кончиком  пальца  по  краю
стола, - вернее, убежал после  очередного  побоя  в  виноградник,  забыв
автомат в части. Так что "духи"  взяли  меня  безоружного,  тепленького.
Они, кстати, тоже круто лупили меня - за то, что сдался в плен без АК...
Уже через несколько дней я молил бога и  командование  сороковой  армии:
"Миленькие, освободите меня из плена! Я воевал за вас и  еще  хоть  пять
лет воевать буду!" Но никто не освобождал. Мой Бог  не  слышал  меня,  и
афганцы хотели заставить меня  поклоняться  их  Богу  -  Аллаху.  А  это
жестокий Бог...
   Он щелкнул пальцем по выключателю - в  столовой  зажегся  свет,  и  я
опять увидел мутно-серые слезы на его лице.
   Переслени продолжал:
   - Я убежал из части не для того, чтобы перейти на сторону повстанцев.
Я, веришь - нет, хотел пешком добраться до Италии. Считал, что там  есть
у меня родня. Думал, разыщу. В детстве,  когда  спрашивал  мать,  почему
наша фамилия не Петров, не Иванов и даже не Тютекин, она  отвечала  мне,
что, видно, какой-нибудь прадедушка  был  итальянец.  С  тех  пор  образ
итальянского прадедушки с каждым годом все больше обретал  реальность  в
моей голове. Я хотел спрятаться в его замке где-нибудь в Неаполе от  тех
двух казахов... Но вместо Италии я попал в плен.
   Переслени  улыбнулся  одними  глазами,  беззвучно  зашевелил  губами.
Вернувшись из Неаполя в Сан-Франциско, а отсюда перенесясь в Афганистан,
он сказал:
   - Там, в Афгане, встречал  других  русских  пленных.  Некоторые  были
совсем детьми... Как же  можно  было  надевать  на  них  военную  форму,
кирзовые  сапоги  и   посылать   в   Афганистан?!   Как   вообще   можно
детей-несмышленышей отправлять на войну?! Это же прес-туп-ле-ни-е! Пусть
воюют тридцати-сорокалетние - тоже,  конечно,  идиотизм,  однако  понять
можно. Но не обманутые дети. Ведь нас же обманули и превратили в детский
мясной фарш... Я-то хоть выбрался из всего этого, а те,  за  которых  мы
пили, - они-то нет! Теперь я расплачиваюсь за  вторично  дарованную  мне
жизнь,  расплачиваюсь  одиночеством.  Знаешь,  что  такое   одиночество?
Одиночество - это бесполое  существо,  которое  иногда  принимает  облик
человека в серой шляпе. Я привык к нему -  он  неплохой  малый.  Зла  не
делает: молчит себе, и все.
   А ведь в наше время не делать зла - это уже ой как много...
   - Куда выведет тебя судьба дальше, ты пытался представить?
   Переслени бросил на меня недоверчиво-настороженный взгляд:
   - Я, - сказал он, - сжег корабль, на котором плыл.
   Старое кончилось, новое толком еще  не  началось.  Я  застрял  где-то
посередине. И мне сейчас до тяжести легко.
   Алексей помолчал, пытаясь понять, верное ли сравнение подобрал.
   - ..До тяжести легко, - повторил он. - Да, именно так:  и  тяжело,  и
легко одновременно... Бывает так...
   Хлопнула в прихожей дверь, и в  гостиной  раздались  быстрые  женские
шаги.
   - Ленка пришла! - выпалил Переслени.
 
XVII 
 
   - ..Она - русская? - спросил прокурор, хлестнув меня по лицу  острым,
быстрым взглядом.
   - Вроде бы, - ответил я.
   - Сколько лет?
   - Понятия не имею. Но постарше Переслени.
   Вертолет начал снижаться, слегка  накренившись  носом  вниз:  автомат
прокурора заскользил по сиденью вдоль борта в  сторону  кабины  экипажа.
Полковник ловко поймал его за приклад.
   В  овале  иллюминатора  теперь  рябили  звезды,  сливаясь  с   огнями
кишлаков.
   Показавшись в дверном проеме, Лена глянула  на  меня  исподлобья.  Ее
березово-белое лицо с крохотной черной родинкой на щеке  чуть  выше  губ
было взволнованно. Густые брови сошлись в тревожную линию.
   - Добрый день, - сказала она.
   - Добрый, - ответил я.
   - Лен, - сказал Алексей, - видишь, мы работаем. Интервью...
   - Ах, бож-же ж мой! - метнула она быстрый взгляд на бутылку.  -  Я-то
вижу, как вы работаете.
   - Ты надолго домой. Лен? - спросил сникший Алексей.
   - Еще не знаю, - ответила она и прошла на кухню.
   Когда дверь за ней закрылась, Алексей шепнул:
   - Пойдем в парк - там договорим.
   Мы незаметно прошмыгнули  на  улицу,  прихватив  с  собой  закуску  и
остатки водки.
   Сумерки тронули душистый парковый воздух легкой  фиолетовой  краской.
Было часов шесть вечера. Стайки горожан в спортивных костюмах трусили по
аллеям.
   Темно-рыжее  солнце  пряталось  в  пальмовых  листьях.  Приятно  было
слушать  журчание  искусственных  водопадов  и  ручьев,   змеившихся   в
стриженой траве.
   - Сядем здесь? - Переслени кивнул на свободную лавку  под  высоченной
лиственницей, иглой впившейся в небо. - И вид на город отсюда хороший...
Ты, кстати, на Ленку не обижайся. Она, видишь ли,  уверена,  что  ты  из
КГБ.
   Боится тебя.
   - Даже если и предположить такое, как я могу ей угрожать?
   - Не ей, а  нам.  Понимаешь,  она  уже  пыталась  сколотить  семейное
счастье с одним парнем,  тоже  прошедшим  через  афганский  плен.  Из-за
разных обстоятельств не вышло: нервы, подозрения и все такое, о чем  нет
охоты сейчас говорить.
   Ленка боится, что из-за тебя может рухнуть наш с ней карточный домик,
что я уеду в Россию...
   - Я не обижаюсь на нее, - сказал я, пытаясь  убедить  в  этом  самого
себя.
   - Вот и вери гуд! - обрадовался  Переслени.  -  На  чем  мы  с  тобой
остановились?
   - Ты рассказывал про наркотики.
   - Ага, вспомнил...
   - Но не афганский же чаре ты здесь потреблял? - попытался пошутить я,
чтобы согнать с его лица набежавшую волну подавленности.
   - Нет, тут ребята используют препаратики покрепче...
   Словом, я оказался опять в плену. На сей раз - у наркотиков. Приступы
тоски  и  депрессии  стали  одолевать  меня  все  чаще.   Каждый   вечер
наведвывался человек  в  серой  шляпе.  Я  чувствовал  смрадное  дыхание
одиночества. Я по-настоящему  боялся  за  себя.  Словом,  как-то  раз  в
вербное воскресенье пошел я в здешнюю православную церковь. Познакомился
с русскими, сошелся с ними поближе. Они и посоветовали ехать  обратно  в
Нью-Йорк - учиться в семинарии при православном монастыре. Последний раз
судьба протянула мне руку помощи. Я ухватился за нее из последних сил.
   За  спиной  раздался  шорох  первых  палых  листьев.  Вечер  уверенно
завладевал городом. Видно было, как на глазах густеют сумерки.
   - Семинария мне помогла. Душа моя окрепла. Про наркотики забыл. Там я
понял: чем дальше от людей, от мира - тем ближе к Богу. Однако я не хочу
Бога без мира, а мира без  Бога...  Начал  читать  книги  по  российской
истории, увлекся русской философско-религиозной мыслью. Глотал страницы,
коченея от тех бездн, что вдруг открывались мне.
   Много размышлял над тем, что произошло с  Россией  в  октябре  17-го.
Вдруг понял: по нехватке веры большевики надругались над законами жизни.
Парадокс заключается  в  том,  что,  разрушив  самодержавие,  они  через
тридцать лет опять воссоздали его. Если бы в пятидесятом году состоялась
коронация Сталина, это было бы воспринято страной как нечто  само  собой
разумеющееся. Я вот о  чем  иногда  думаю:  если  бы  России  была  дана
возможность развиваться в этом веке на основе конституционной  монархии,
православной церкви и молодого, неудержимого капитализма,  она  была  бы
сейчас впереди  Америки  -  уж  поверь!  Но  такая  перспектива  пугала:
тогда-то и выпустили большевиков из  бутылки...  Ну,  что  -  приговорим
пузырек к смертной казни?
   Переслени улыбнулся  и  кивнул  на  остатки  водки.  Выплеснув  ее  в
пластиковые  стаканчики,  он  оглянулся  по  сторонам.  Трусившие  вдоль
дорожек поджарые американцы с удивлением наблюдали за нами.
   - Водка - тоже спорт! - переводя дух после большого глотка, прохрипел
Переслени. - Они, идиоты, не понимают.
   Словно желая еще больше шокировать пуританствующую Америку, Переслени
встал с лавки,  принял  позу  оперного  певца  и  запел  низким  грудным
голосом:
 
   Широка-а-а страна моя родная!
   Много в ней больших концлагерей.
   Я другой такой страны не знаю,
   Где людей содержат, как зверей-е-е-ей!
 
   Зааплодировав самому себе и раскланявшись на три стороны, он сел.
   - В Афганистане, - Алексей посерьезнел, - я видел, как люди  боролись
друг с другом за будущность страны.
   Десятки стран сегодня борются за будущность мира. Я же предпочел уйти
в семинарию и бороться с бесами только за  самого  себя.  Каждый  должен
следовать за Богом в меру своего разумения.  Там  я  понял,  как  далеко
христианство от Христа,  а  коммунизм  -  от  коммунистической  мечты...
Россия сегодня стоит на пороге новой веры или философии -  называй,  как
хочешь. Мир прошел  уже  через  религию  Бога-Отца.  Он  познал  религию
Бога-Сына. Настал черед религии Бога-Духа Святого. Верю, что она  выйдет
из России.
   Мысль его металась из стороны в  сторону,  словно  птица  в  комнате.
Говорил он быстро, глотая слова, изредка  облизывая  сухие  губы.  Глаза
Переслени горячечно блестели.
   - Россия, - продолжал он, схватив меня за руку, - вечно шарахалась из
стороны в сторону, едва поспевая за своей  интеллигенцией.  Возьмем  для
примера девять лет войны в Афганистане. Страна перескочила от убеждения,
что "вой на - это святое, патритическое дело", к уверенности в том,  что
"война - это ад, мерзость и позор", не только без  каких-либо  сомнений,
но и без всякой промежуточной стадии. А  как  будет  думать  она  завтра
утром? Ты знаешь? Я - нет. И все же, куда бы Россию ни повело,  она  все
равно останется сильной, великой. Конечно  же,  не  из-за  армии.  Из-за
веры. Для русских вера - чудо, для американцев - рутина и тоска.  Вот  в
этом вся  разница...  Я  не  столь  примитивен,  чтобы  считать  Америку
символом и средоточием прогресса.
   Критерием развитости общества служит  его  умение  распознавать  зло,
природу зла. С Добром все ясно. Оно неизменно, как заповеди  Христа.  Но
зло - каждый  век  оно  меняет  личину,  вновь  и  вновь  загадывая  нам
головоломную загадку.
   Человечество много тысяч лет тому назад начало  партию  в  шахматы  с
дьяволом. То он нас загоняет в угол, то мы его: шах, жертвуем  королевой
и принципами, офицером и армией, атакуем, бессмысленно  рокируемся,  ход
конем, пат!
   Дьявол знает миллион этюдов и защит, а мы -  только  те,  на  которых
споткнулись и расшибли себе лоб...  Трагедия  России  в  двадцатом  веке
проистекает из ее бескультурья - истинную интеллигенцию-то выбили! -  и,
как следствие, из ее неумения распознавать зло, маскирующееся под добро.
   Именно поэтому оказался возможным сталинизм, его модификации. И  даже
ввод войск в Афганистан. Вторжение окрестили интернациональным долгом, а
мы и поверили...
   Окровавленный краешек неба на западе отчаянно боролся  с  наступавшей
ночью за жизненное пространство. Казалось, кто-то случайно  разлил  там,
над горизонтом, красное  вино.  Тяжелые  тучи  бесшумно  ворочались  над
нашими головами, грозясь проливным дождем. Было ощущение, что если он  и
пойдет, то непременно кровавый.
   - И долго ты проучился в семинарии? - спросил я.
   - Год. Вернулся потом сюда, - сказал Алексей и закурил.
 
*** 
 
   - Здорово они его за один год накачали! - заметил прокурор и покрепче
ухватился руками за сиденье, чтобы не свалиться  на  днище  при  посадке
вертолета.
 
*** 
 
   - Пошли домой. - Алексей глянул на небо. - Сейчас ливанет.
 
*** 
 
   - Во - темень найбабадская! Так ее и разэтак! - чертыхнулся прокурор,
когда все три колеса Ми-8 коснулись железных плит вертолетодромчика.
   Мы встали и пошли: с Переслени - домой, на 16-ю авеню, а с прокурором
- в расположение дивизии.
 
*** 
 
   - Приехав в Сан-Франциско, - продолжал Переслени, - я вскоре  сошелся
с Ленкой. Совершенно случайно.
   Мне как-то позвонили знакомые и спросили, не хочу ли я  познакомиться
с Сашей, с Александром Вороновым, тоже бывшим военнопленным. Я, конечно,
обрадовался. Дали мне его адрес. Рванул к нему. Там-то и  увидел  Ленку.
Ну, у нас с ней закрутилось-понеслось. Одним словом,  роман.  Ерундовый,
конечно, но роман. Однажды она мне говорит:  "Слушай,  у  меня  с  мужем
плохо получается. Если хочешь, давай снимем с тобой квартиру". Вот мы  и
сняли. Нравится?
   Я кивнул, продолжая  думать  о  Воронове.  Парень  этот  тоже  жил  в
Сан-Франциско, но оказался в тюрьме. По официальной американской  версии
- за ограбление старухи. По неофициальной - из-за  мании  преследования.
Говорят, опекуны Воронова здорово накачали его рассказами о КГБ.
   Агенты этой спецслужбы мерещились ему всюду. Однажды вечером  он  шел
по улице. Сразу за ним - пожилая парочка.
   Решив, что ему на хвост прочно села советская разведка, принявшая лик
старика и старухи, Воронов с кулаками набросился на парочку. Убегая, он,
правда, прихватил с  собой  дамскую  сумочку.  Словом,  история  темная.
Переслени говорить о ней не захотел.
   Незаметно мы оказались у дома Переслени. Дверь открыла Лена.  На  сей
раз она была чуть  более  приветлива,  чем  утром,  хотя,  если  честно,
ненависть ко мне по-прежнему плескалась в ее красивых глазах.
   Почему-то  я  всегда  приходил  в  восторг  от  тех  женщин,  которые
ненавидели меня особенно люто. Сколько я ни рылся в своей душе,  никогда
не мог объяснить этот парадокс. Думаю, что  и  папаша  Фрейд  сломал  бы
зубы, попытайся он разгрызть сей орешек, который, видимо, Лена разнюхала
своим женским  чутьем,  И  потому  демонстрировала  мне  свою  ненависть
открыто, с гордостью. Словно роскошный особняк.
   - Ленк, - спросил Алексей, - отвезем журналиста в аэропорт?
   В ответ она громыхнула посудой на кухне.
   - В нашем распоряжении еще час,  -  подсчитал  Переслени,  глянув  на
часы. - Кофе выпьешь? Отлично...
   Во-первых, я не  люблю  опаздывать,  во-вторых,  гнать.  Но  то,  что
во-первых, не люблю еще больше, чем то, что во-вторых.
   Шутка!
   Мы сели за журнальный столик. Из кухни вкусно пахло бразильским кофе.
Переслени закурил, и тлевшая крошка табака упала ему на штаны.  Соорудив
пинцет из ногтей указательного и большого пальцев,  он  удалил  пепел  с
аккуратностью хирурга, оперирующего на человеческом мозге.
   За окном сверкнуло, словно  кто-то  сфотографировал  нас  при  помощи
вспышки. Через несколько мгновений где-то на западе Сан-Франциско ухнула
гаубица.
   - Как услышу гром, - Переслени прикрыл окно, - сразу же перед глазами
Афганистан.
   Пошел дождь, и несколько брызг упало мне за шиворот.
   - Завтра на работу? - спросил я.
   - Да, - ответил он. - Встану, как обычно, в шесть утра.
   Дорога занимает сорок минут: хожу  пешком.  К  семи  должен  быть  на
месте.
   - Где?
   - В ресторане "На все времена" - "Фор ол сизенс". Я ведь повар. Очень
люблю готовить. Мои хозяева - неплохие люди...
   Почему-то резануло словосочетание "мои хозяева". Быть может,  потому,
что никогда за двадцать семь лет своей жизни я не произносил этих  слов.
(Моим хозяином был не конкретный человек,  а  система.)  И  сделаю  все,
чтобы  не  произнести  в  будущем.  Гигантский  смысл   скрыт   в   этом
словосочетании. С определенной точки зрения - смысл многого из того, что
происходило на земле на протяжении всей человеческой истории.
   Переслени вернулся из кухни с кофейником в руках.
   Присев на диван, он стал разливать дымящийся  кофе  по  чашкам.  Я  с
нетерпением ждал, что он скажет дальше. Он молчал, а перед моими глазами
вставали и кружились, словно в калейдоскопе Брюстера, тысячи лиц  людей,
умерших и еще живущих, жаждавших власти и мести, революций, переворотов,
светлого  будущего   для   миллионов   людей,   готовых   погибнуть   за
онтологический аргумент, видевших абсурд жизни, но не веривших  в  него,
принимавших его не как печальный и безысходынй вывод,  но  как  исходную
точку и потому сосланных, повешенных расстрелянных,  замученных  или  же
(если повезло) захвативших власть и оказавшихся в  положении  тех,  кого
надлежит свергать...
   - ..Мне нравится работать у них,  -  продолжал  Переслени,  потягивая
кофе, - но я и сам хочу быть шефом. Я уже почти шеф. Поверь мне! Если бы
я сейчас жил в СССР, уже давно был бы шефом. И это не  пустые  мечты.  У
меня есть знания и хватка. Я пробьюсь - увидишь! Приезжай через пять лет
- я буду всесильным миллионером. Сейчас необходимо поднакопить  денег  -
тогда можно будет самому открыть ресторанчик. А потом - целую сеть, а?!
   - Я искренне желаю тебе успеха.
   - Ведь как хорошо, как  хорошо,  что  мама  в  детстве  научила  меня
готовить! Какая она у меня умница!.. Так что  я  заработаю.  Обязательно
заработаю много денег. Уже сейчас у меня приличная зарплата. Вдобавок мы
трясем время от времени еврейские лавки...
   - Алексей, мне пора.
   - Погоди, мы довезем тебя - Ленка гоняет быстрее звука.
   Я достал из кармана письмо и положил его на стол.
   - Это от дяди, - сказал я.
   Он ловким движением вскрыл конверт, принялся читать.
   Глаза его забе