се вещи мои уж небось разворовали...
   - Прекрати истерику. -  Резкий  мужской  голос  раздался  из-за  моей
спины. - И без тебя делов невпроворот.
   Это был майор, выскочивший на улицу в одной тельняшке. "
   Он спросил:
   - Вы кто?
   Я сказал:
   - Журналист.
   - Прекрати реветь! - опять рявкнул он,  подмигнув  мне.  -  Видишь  -
журналист, так его и так... Ей-бо, прекрати!
   - Да мне вот только сюдашеньки печать постави-и-и-ть, товарищ  майор,
- жалобно завыла она, - подпись и на пересылку отправи-и-ить...
   Он сказал:
   - Не обращайте на бабу внимания, товарищ журналист.
   Как все бабы - дурная. Просто нервный срыв. Нештатная ситуация.  Люди
очень устали. Приезжайте завтра.
   Я спросил:
   - Но завтра здесь уже никого не будет, верно?
   - Тогда не приезжайте завтра. Всего  вам!  -  Он  деланно  улыбнулся,
показав желтые, как дедово домино, зубы.
   Майор взял женщину за руку и повел в модуль. На прощание она  бросила
мне через плечо скудную, жалкую улыбку.
   Я прихватил эту улыбку с собой в дорогу. На память.
 
II 
 
   С каждым днем войск в Афганистане становилось все меньше, 40-я  армия
отходила на север,  словно  море  в  отлив,  и  ты,  заскакивая  днем  в
безоружное   совпосольство,   чувствовал   себя   -   вместе   со   всей
дипломатической братией  -  зайцем  в  лесу,  кишащем  волками.  Зайцем,
который, прижав  уши,  судорожно  сжимал  в  лапах  здоровенный  плакат:
"Ребята, давайте жить дружно!" Теперь мы  активно  примирялись  со  всем
лесом, а волков с недавних пор стали  официально  величать  "вооруженной
оппозицией".
   Часто вспоминалась песенка, которую любил напевать  знакомый  парторг
полка:
 
   По дороге по долине ехал полк в одной машине,
   Но вдруг вышел серый волк - тогда мы его убедили:
   Ты не бойся, старый волк, не щелкай зубами.
   Мы кадрированный полк и тебя боимся сами.
 
   Армия уходила и в какой-то момент отобрала у журналистов давным-давно
розданное им оружие - пистолеты Макарова.
   Под опустевшей  портативной  кобурой  на  груди  репортерское  сердце
забилось чуть быстрей.
   Ветеран советского пресс-корпуса в Кабуле Лещинский подбадривал  всех
тем, что "Макаров" был нужен лишь  для  того,  чтобы  в  крайнем  случае
успеть пустить себе пулю в лоб: жизни бы он все равно не защитил.
   - Ничего, - говаривал он, - при мне остались мои клыки!
   И демонстрировал внушительный оскал, пожелтевший от  здешней  воды  и
сигарет.
   По ночам пронзительно, словно нетопырь, кричал мулла:
   "Алла акбар! Алла акбар!" Раза три за ночь ему обязательно  удавалось
меня разбудить.
   Но однажды я проснулся в холодном поту  от  кошмарного  сна.  Снилось
поле, усеянное трупами. Даже очнувшись, я явственно чувствовал фиалковый
запах  мертвечины.  Утром  выяснилось,  что   просто-напросто   сломался
холодильник: он мелко, лихорадочно  дрожал  (тоже  боялся,  сволочь!)  в
гигантской луже крови, вытекшей из морозилки, которую мой предшественник
месяца два назад плотно забил мясом. С тех  пор  на  кухонном  линолеуме
остался, несмотря  на  все  старания  очистить,  соскоблить  его,  бурый
кровоподтек.
   Кровоподтек всякий раз напоминал мне про тот сон, но чаще это  делала
сама война - кошмарный сон  наяву  Как-то  раз  я  раздобыл  у  приятеля
"Толкователь ночных грез", чтобы разгадать суть видения,  но  оказалось,
что до меня такая дрянь никому никогда не снилась.
   - Глюки, брат, глюки! Но дальше будет хуже, - успокоил меня один  наш
кабульский старожил.
   Иногда облака по небу проносились  со  скоростью  истребителей,  хотя
ветра не было и в помине. А когда он налетал, обрушиваясь на Кабул  всей
своей мощью, они неподвижно зависали, словно  разбухшие  аморфные  белые
вертолеты - души подбитых за десять лет Ми-8 и  Ми-24.  Ветер  все  чаще
освистывал нас. И ни разу с тех пор как сошла листва осенью 88-го, он не
шумел как аплодисменты.
   Я часто вспоминал врезавшийся  клинком  в  память  визгливый  фальцет
коренастого майора из баграмской дивизии: "Ни  пяди  земли  здесь  нашей
нет! Видишь квадрат тени под БТРом? Вот лишь его мы и контролируем".  Но
под тенью могло быть штук пять мин.  Слова  майора  были  красивыми,  но
разлетелись бы в прах, вместе с броней, подорвись на одной из них БТР.
   Опасность таилась за той горой, пряталась под этим вот камнем...
   Я все чаще просыпался с головной болью, потому что даже во  сне  зубы
мои были стиснуты, как потом жаловались свидетели, до скрипа.
   С восходом солнца, споро пробивавшегося сквозь скорлупу  мглы,  город
светлел, а я храбрел.
   Но заодно замечал, что комната стала еще меньше. Стены надвигались на
меня.  Каждый  новый  день  отвоевывал  метр   за   метром   безопасного
пространства. "Ни пяди земли здесь нашей нет..." Сквозь солнце, закрытое
стальной решеткой, жалюзи, газетами, одеялом  и  занавеской,  пробивался
отраженный от сверкающего глетчера утренний солнечный свет.
   Я  долго  брился,  пил  желудевый  напиток  "Бодрость"   и   ехал   в
представительство какой-либо советской организации звонить по городскому
телефону - договариваться об очередном  интервью  с  очередным  "крупным
деятелем местного розлива" - и всякий раз читал на аппарате надпись,  от
которой  неизменно  веяло   пронизывающим   холодом:   "Внимание!   Враг
подслушивает!"
   Ни пяди земли... Баграмский майор был прав.
   Еще  с  первого  приезда   в   Афганистан   я   потехи   ради   начал
коллекционировать надписи - официальные и не очень, на вертолетах  и  на
БМП, на прикладах АКМ и изнанке шлемов.
   На тыльной стороне двери кабульского морга прочел  такую:  "Веселись,
юноша, в юности своей. Но помни - и это суета!" Ничего  подобного  я  не
нашел бы здесь в 80-м, 81-м или 82-м. Но с тех пор  прошло  девять  лет.
Менялись надписи, и я вместе с ними.
 
III 
 
   Числу к десятому января я  почувствовал,  что  мое  кабульское  житье
подзатянулось, и стал готовиться к поездке на Саланг На южных  подступах
к перевалу намечалась крупная армейская операция.  О  ней  шушукались  в
городе. Официальных заявлений не было, но  разговоры  и  в  штабе,  и  в
посольстве, и на журналистских виллах, и в дуканах крутились вокруг этой
темы.
   Призрак  предстоящих  боевых  действий  витал  в  колком   прозрачном
воздухе,  постепенно  обретая  плоть   в   виде   штабной   нервозности,
приготовлений к возможным контрмерам повстанцев - терактам и диверсиям в
Кабуле.
   На транспортнике  Ан-12  ночным  рейсом  я  добрался  до  Баграма  и,
выпросив там БТР, покатил на север. Мин можно было не  бояться:  мерзлую
землю не так-то просто нашпиговать взрывчаткой.
   Проскочив  баграмский   перекресток,   где   прошлой   весной   погиб
известинский фотокорреспондент Саша Секретарев, мы подбавили скорости.
   Дорога круто виляла на поворотах, извивалась  меж  скал,  взлетала  и
падала.
   Напротив меня в транспортере сидел  прапорщик  с  мраморным  лицом  и
серыми губами. Тело его ритмично подергивалось. Похоже, он слушал никем,
кроме него, не слышимую музыку и про себя танцевал.  Танец  начинался  в
глазах,  захватывал  губы  и  волной  шел  вниз.   Плечи   вытанцовывали
рок-н-ролл, правый указательный палец с маслянистым колечком  -  видать,
парню частенько приходилось стрелять из АКМ - выщелкивал  быстрый  ритм.
Во взгляде была отрешенность, словно на рок-концерте в "Олимпийском".
   - Прапорщик! - сказал я.
   Он не отозвался.
   - Прапорщик, слышь меня? - крикнул я.
   Он сконцентрировал на мне свой блуждающий взгляд, лишь когда я крепко
потряс его за плечо.
   - Те че? - спросил он, не шевеля серыми губами.
   - Нормально себя чувствуешь?
   - Я себя вообще не чувствую, а ты меня нервируешь. На, послушай  пару
минут - и отзынь!
   Он вытащил крохотные наушники из-под шлемофона и дал мне. Шнур от них
вел в карман бушлата, где грелся дешевенький "уокмэн".
   Я надел наушники и перенесся на "Концерт в Китае"
   Жан-Мишеля Жарра. Пару минут я плавал в  волнах  электронной  музыки.
Нажав на кнопку "Стоп", я вновь услышал рев БТРа -  этот  "тяжелый  рок"
войны.
   - В Кабуле купил? - спросил я.
   - Военный трофей, - загадочно улыбнулся он.
   Парень служил в Афганистане по  второму  заходу.  Он  почему-то  счел
нужным мне об этом сообщить.
   Я спросил:
   - Тебе одного раза показалось мало?
   Он ответил:
   - Понимаешь, старче, обрыдло мне все  в  Союзе.  Иной  раз  случались
приступы почти плотской любви-тоски по этой Богом, но  не  мной  забытой
земле. Ночью мне регулярно снился  Афганистан,  утром  я  смеялся,  днем
скулил, а вечером надирался до  чертиков.  Помню,  как-то  на  очередной
вечеринке дамочка средних лет ко мне подсела и сказала:
   "Расскажите про войну". Я спросил: "Что вас, мамаша,  интересует?"  -
"Ну, - ответила она, - например, приходилось ли вам убивать  людей?  Что
вы при этом чувствовали?"
   Я психанул, сорвался, заорал на  нее:  "Вы  понимаете,  что  вы  меня
спрашиваете?! Нет, вы понимаете, о чем вы  только  что  меня  спросили?!
Нельзя об этом вот так, как вы, спрашивать!
   Понимаете, нельзя-я!" Утром я проснулся с уже готовым решением  ехать
сюда опять. Ночью той  снились  московские  православные  церкви,  но  с
исламской символикой - месяцами на куполах... Гони обратно мои наушники!
   Оставшуюся дорогу он ехал, плотно сжав зубы. Его лицо луной белело  в
мглистых внутренностях брони.
   Темнота растворялась в сверкающем горном воздухе.
   День становился  ночью.  Кровоточащее  солнце  медленно  сползало  за
горизонт,  где-то  там,  у  себя  в  берлоге,  отлеживалось,  зализывало
полученные накануне раны. Но к  утру  опять  выглядывало  и,  с  опаской
озираясь по сторонам, отчаянно шло к зениту. Словно  на  жертву.  И  так
каждый день.
   Солнцу тоже досталось на этой войне. В него стреляли от нечего делать
солдаты. Его проклинали, когда оно светило противнику в спину, а тебе  -
в глаза и слепота не позволяла вести прицельный  огонь.  На  его  восход
молились мусульмане и наши летчики -  когда  по  ним  стреляли  из  ПЗРК
самонаводящимися на тепловой источник зенитными  ракетами:  если  везло,
ракеты уходили на солнце.
   ...Я как-то подсчитал, что половину  всего  времени,  проведенного  в
Афганистане, затратил на дорогу, добираясь  из  одной  точки  в  другую.
Дорога  эта  иногда  тянулась  по  воздуху,   часто   проходила   сквозь
просверленные скалы, бежала по земле. Она  бывала  скучной  и  страшной,
дневной и ночной, покрытой льдами и песками, асфальтом и кровью. Десятки
людей составили мне компанию за время перелетов и переездов,  которым  я
давно потерял счет. Многих помню. Иных позабыл.
   Все здесь  увиденное  и  услышанное,  понятое  и  нет,  испытанное  и
прочувствованное, задуманное, но так и не  осуществленное,  обещанное  и
невыполненное, мечтавшееся и несбывшееся, все это так или иначе  связано
Дорогой, которая Бог знает откуда и куда ведет. Сколько бесплатных истин
открыли, подарили или  невольно  поведали  мне  люди,  встретившиеся  на
Дороге.
   Помню парня с едва приметной дырочкой от серьги  на  розоватой  мочке
правого уха. Саму серьгу  он  надевал  по  ночам,  а  по  утрам  снимал.
Странную фамилию носил он - Пепел. Было ему  не  больше  двадцати  в  то
лето. За пару дней до дембеля и отлета в Союз я сказал ему, похлопав  по
плечу: "Ну, брат, теперь  жить  и  жить  -  на  полную  катушку!"  Пепел
изумленно поглядел на меня из своей дали, хотя стоял в  двух  метрах,  и
ответил: "Черт побери, да я же весь седой внутри..."
   В джелалабадской бригаде встретился мне сержант  по  кличке  Мамочка.
Мамочка не вышел ростом, и вся та сила,  которая  должна  была  пойти  в
рост, пошла в пронзительность взгляда.  Словно  мазохист,  он  радовался
тому, что его бросила подруга в Харькове. На мой недоуменный  вопрос  он
ответил коротко, но ясно: "Теперь будет легче воевать...
   На войне проще, когда человек  несчастен.  Меньше  теряешь".  Мамочка
прощально улыбнулся и пожелал удачи. Но в глазах  его  я  прочел  фразу:
"Чтоб ты, гад, сдох со своей безмятежной московской жизнью!"
   В Кабуле мне  рассказывали  про  парня,  чуть  было  не  попавшего  в
психиатрическое отделение из-за маниальной депрессии, в  бездну  которой
вогнала его война. Мысль о самоубийстве медленно, но  верно  грызла  его
мозг, и, возможно.  догрызла  бы,  если  бы  не  "счастливый"  случай  -
контузия,  в  результате  которой  парень  просто-напросто  забыл   свое
прошлое.  Он  был  счастлив,  потеряв  память.  Однополчане  по  очереди
рассказывали ему историю его жизни, но он все время задавал один  и  тот
же вопрос: "Ребята, а чего мы делаем в Афганистане?"  Но  никто  не  мог
дать ему убедительного ответа.
   А как забыть лейтенанта, встреченного в Ленинграде?!
   Мы сидели в ресторане  гостиницы  "Пулковская"  и  болтали  о  всякой
всячине. Рассказывать он умел так,  как  мало  кто  в  Союзе  писателей.
Раздражала лишь его привычка причмокивать языком каждые  три  минуты.  Я
предложил ему зубочистку, а он в ответ поведал историю, после которой ни
он, ни я не притронулись к еде на  столе.  Дело  было  где-то  в  районе
Кундуза. Он с ребятами стоял на блоке третьи сутки.
   Утром,  на  самой  заре,  начал  бить  снайпер  и  тремя  прицельными
выстрелами прикончил двоих: минометчика и радиста.
   Пули ложились сначала в метре, потом  в  сантиметре  от  его  головы.
Снайпер будто издевался, всаживая пулю за  пулей  в  самую  грань  между
жизнью и смертью. Но каждая  четвертая-пятая  с  чавканьем  впивалась  в
мертвые тела рядом.
   - Этот звук... Этот звук, с каким пуля входит в труп...  Не  дай  Бог
моему врагу услышать такое... Не дай...
 
IV 
 
   Прапорщик с "уокмэном" соскочил где-то  на  подступах  к  чарикарской
"зеленке" , а мы покатили дальше.  Скорость  пришлось  сбросить:  дорога
была запружена полковыми тылами.
   Окрепший к вечеру морозец схватил лужи, отражавшие покрасневшее небо,
и трасса покрылась хрусткой коркой льда.  На  глаза  попался  беспомощно
лежавший на обочине БТР с  хвостом  неведомого  зверя  на  антенне.  Под
хвостом дрожал от ветра самодельный  бумажный  флажок,  надпись  на  нем
гласила: "Едем домой - не стреляйте!" По дороге между  машинами  сновали
жители окрестных кишлаков - преимущественно мужчины, одетые в  советские
армейские бушлаты и вооруженные автоматами.
   - Фирменные "духи", - кивнул на одного из них механик-водитель, когда
мы в очередной раз остановились, - Из ахмадшаховских банд. Но, поскольку
боевых уже давно не было, и  мы,  и  они  придерживаемся  дружественного
нейтралитета.
   К нашему БТРу подбежал бачонок и,  озорно  блеснув  улыбкой,  крикнул
мне:
   - Эй, командор, давай быстрей у.., в Москва!
   Еще недавно русский мат в устах афганских мальчишек невольно  коробил
меня. Но потом привык и  к  этому.  Один  из  наших  советников  однажды
пошутил: "По крайней мере хоть ругаться по-нашему мы их  научили.  И  то
дело!"
   Я спросил бачонка:
   - Эй, бача, поедешь со мной в Москву? Давай залезай в машину!
   - Нет, командор, Москва - ..!
   - Бача, а где хорошо? - вылез из люка черномазый водитель.
   - Ахмад Шах - хорошо! А Москва твой - ..!
   - Грубиян ты, братец! - улыбнулся водитель.
   Бачонок  что-то  по-своему  крикнул   и   побежал,   сверкая   голыми
щиколотками.
   Чарикарская "зеленка" теперь осталась позади и  лежала,  раскинувшись
от горизонта до горизонта черным безмятежным морем. Воздух над  ней  был
серым и прогорклым от сотен печных дымов, тянувшихся ввысь, сплетавшихся
там и превращавшихся в акварельные рисунки абстракциониста.
   Афганцы жгли все, что попадалось  под  руку,  -  резиновые  покрышки,
хворост, солярку из трубопровода и  даже  изношенные  дырявые  калоши  с
клеймом "Сделано в СССР".
   Неподалеку шумела река,  время  от  времени  с  отчаянным,  свободным
звоном взрывая толстую корку льда, пенясь вокруг горбатых валунов.
   Сидевшие на обочине комендачи , в когда-то белых,  а  теперь  ставших
серыми овчинных полушубках, грели  ладони  над  ведром  горящей  соляры.
Рядом лежал на брюхе танк, зарывшись правой гусеницей  в  серый  сугроб.
Метрах в двадцати от него чернела  обугленная  башня,  устремив  в  небо
разорванную пушку. Присоединившись к сгрудившимся вокруг огня  солдатам,
я выпил горячего чаю из раскаленной фляги - в моей позвякивали льдинки -
и пошел в направлении КП дивизии.
   Силы ее были растянуты на многие  десятки  километров  вдоль  дороги.
Ушла  на  север  тыловая  колонна,  но  в  Кабуле  еще  оставались   два
мотострелковых и один артиллерийский  полки.  Два  мотострелковых  полка
стояли близ городка Джабаль-Уссарадж. Предполагалось, что дивизия  будет
идти в арьергарде армии на дорожном отрезке от Кабула  до  Джабаля,  как
его иной раз именовали наши. Около пяти тысяч людей отправятся в Ташкент
на воздушных транспортниках Ил-76.
   Девять лет войны крепко потрепали дивизию. Наибольшие потери пришлось
на  84-й  год,  когда  проводилась  изнуряюще  длительная   Панджшерская
операция.
   Во время боевых действий  против  повстанческих  отрядов  Ахмад  Шала
Масуда многие люди померзли в высокогорных снегах, другие подорвались на
минах, оставленных в Панджшере еще со времен  такой  же  кампании  82-го
года.
   Операция Панджшер-84  проходила  нескладно,  много  было  нестыковок,
обернувшихся лишними жертвами. За один день в  последних  числах  апреля
дивизия потеряла сразу семьдесят человек  в  одном  лишь  батальоне.  Он
двигался по Панджшеру вдоль реки на юг. Вдоль левого берега шли две наши
роты и одна афганская, по правому - одна наша и  две  афганские.  Комбат
находился справа. Жара стояла невыносимая. Противника  не  видать.  Было
принято решение не перенапрягать людей, идти не по тактическому  гребню,
а вдоль русла, не занимая высот. Но  на  КП  полка  передавалась  ложная
информация; поэтому командир полка в свою очередь  докладывал  наверх  о
занятии то одной, то другой господствующих высот.
   Постепенно солдаты устали. Комбат дал команду на перекур. Люди плавно
опустились на горячую землю, упершись спинами  в  РД.  Дремотная  тишина
прерывалась лишь позвякиванием автоматов да  чирканьем  спичек.  Запахло
сигаретным дымком. В  тот  самый  момент  из  трех  точек  батальон  был
атакован  "духами".  Ливень  пуль  обрушился   на   солдатские   головы,
распластывая и кромсая тела, вдавливая их в  землю.  Комбат  рванулся  в
реку. Успел крикнуть:
   "Ррр-а-а-а - аа..." Его мало кто слышал. Комбат сделал еще  несколько
шатких шагов по пенившейся быстрой речке, в сторону  левого  берега,  но
нечеловеческой силы удар в лоб повалил его в  воду.  Течение  развернуло
тело комбата, и река понесла на юг красные пряди его крови...
   Несчастья в тот роковой апрель сыпались пулеметной очередью - одно за
другим, одно за другим. Несколькими днями раньше "грачи"  ,  поднятые  с
авиабазы, пошли на Панджшер,  но  ущелье  было  закрыто,  и  штурмовиков
отправили на запасные цели. В районе одной из них вели  боевые  действия
части нашей воздушно-десантной дивизии. Не разглядев толком, что  и  кто
там, внизу, они обрушили БШУ на своих же солдат...
   В  тот  же  месяц  вызванные  на  подмогу  вертолетчики,  приняв   за
повстанческий отряд роту  нашей  мотострелковой  бригады,  действовавшей
неподалеку от того места, где я сейчас находился, нанесли  удар  нурсами
по  ее  позиции.  Один  из  офицеров  штаба   ТуркВО,   пытаясь   спасти
вертолетчиков, свалил всю вину на афганский 66-й мотопехотный полк 11  и
дивизии, обвинив афганцев в расстреле советской роты.  Но  эта  деза  не
прошла, так как в ходе расследования было установлено, что  все  ранения
осколочные, а не пулевые...
   Словом, всякое бывало на этой войне.
 
*** 
 
   - Чаю хотите? Здорово намерзлись?  -  Начальник  политотдела  дивизии
подполковник Иванов, не дожидаясь ответа, бросил мне в  кружку  столовую
ложку душистого грузинского чая. - Чарикар - это вам не  Форт-Беннинг  в
жарком штате Д