Ковальчук.
   Бычье лицо его было спокойно. Незаметней, чем чередование теней,  оно
меняло   выражение,   напоминая   то   древнеримского   диктатора,    то
крестьянина-баска.  Он,  как  и  Мовчан,  беспрестанно  сосал  сигареты.
Ворочал налитыми кровью глазами. Казалось, я слышал, как  она  тяжело  и
ритмично стучит в его висках.
   - Я харьковчанин, - он выдавил улыбку на пухлых губах, но тут же стер
ее тыльной стороной ладони. - Родился в шестидесятом.
   - Мы одногодки, - сказал я.
   - Замечательно, - сказал он.  -  Как  и  все  молодые  люди,  я  имел
множество  увлечений,  но  больше  всего  я  любил  поэзию,   спортивную
стрельбу, историю, музыку и, конечно, девушек. Так вот, с первыми  тремя
увлечениями у меня не было проблем в нашем свободолюбивом обществе.
   А вот за музыку  и  девушек  мне  часто  доставалось  -  меня  учили,
внушали, говорили...
   С девушками было сложнее всего - эта проблема доходила до скандалов и
в  школе,  и  дома.  На  каждом  родительском  собрании  моим  родителям
говорили, что они должны удержать сына  от  развращения.  Меня  стыдили,
говорили, как же мне не стыдно в такие молодые годы  не  ночевать  дома,
спать с девушками. Я взрывался и кричал:  "Мне  теперь  17  лет,  и  мне
нельзя спать с девушкой, потому что я еще молодой, а когда я буду  седой
и старый, то все скажут: надо же, какой старый,  а  за  бабами  бегает".
Весь класс смеялся, а учительница злилась, грозясь каждый день позвонить
моей матери.
   Итак, в 1978 году я окончил десять классов средней школы № 90  города
Харькова. Получил паспорт, освоил профессию электромеханика по самолетам
и пошел работать на авиационный завод. Дни летели за работой,  вечера  -
за поэзией и стрельбой, я узнавал новых людей, переживал удачи, падения,
любовь и рифмовал свои строчки. Я видел наш  однообразный,  инкубаторный
люд, воспитанный директивами партии. Так прошли  два  года,  и  властная
рука системы вклинилась в мою жизнь,  разорвала  однотонный  цвет  моего
существования и направила меня в армию.
   На призывном пункте нас было 160 спортивных, умеющих стрелять  ребят.
Я был 120-м по счету команды № 80 особого назначения.
   Попрощавшись с родителями, сестрой и друзьями,  весной  1980  года  я
покинул свой родной и любимый город, забрав с собой воспоминания, поэзию
и умение стрелять.
   Поезд уносил нас на юг. Мы проводили время за картами и  водкой.  Так
прошло  12  дней   утомительного   путешествия,   и   мы   оказались   в
Туркменистане,  в  одном  из  грязных  провинциальных   городишек.   Там
находилась часть, в расположение которой весной 1980-го я прибыл  вместе
со своими товарищами.
   Начались  тяжелые  дни  физической  подготовки.  На   каждые   десять
новобранцев было два  сержанта,  которые  учили  нас  всему,  нападению,
обороне, работе штыком и прикладом и, конечно же, стрельбе. Со стрельбой
у меня было отлично, но вот с физической подготовкой было сложнее.
   Через два с половиной месяца мы приняли присягу. Нас всех построили и
объявили, что на нашу долю выпала большая честь, что партия доверяет нам
выполнить наш интернациональный долг  в  Афганистане.  Мы  должны  будем
помочь афганскому народу  удержать  завоевания  Апрельской  революции  и
защитить его от  кровожадной  акции  империализма,  который  вторгся  на
территорию дружественного нам Афганистана, ставя тем  самым  под  угрозу
наши южные рубежи.
   В течение двух дней мы были расформированы. 160  человек  разлетелись
по земле Афгана.
   Я и двенадцать моих друзей прибыли  в  расположение  разведдесантного
подразделения, позывной "Ромашка", которое находилось в 25 километрах  к
югу от города Мазари-Шариф...
   - ..Через полтора часа мы будем в Мазарях, - ухмыльнулся лейтенант. -
Чаю хочешь?
   - Давай.
   Он бросил мне холодную флягу.
   - Пакистанская?
   - Ага, - ответил он.
   Лейтенант сапогом расплющил пустую банку от компота, приоткрыл люк  и
выбросил ее на обочину спешно уносившейся назад дороги...
   .. Ковальчук зачем-то расстегнул и  опять  застегнул  ворот  рубашки.
Пригладил волосы на  голове,  защемил  указательным  и  большим  пальцем
прямую переносицу, закрыл глаза.
   Помолчал с минуту. Сказал:
   - В расположение 7-й роты мы  попали  после  обеда.  Капитан  Руденко
посмотрел на нас и торжественно объявил:
   "Вот, братва, теперь вы есть мясо, натуральное мясо,  предназначенное
для шакалов. Запомните мои слова: вы должны стать волками или умереть  -
одно из двух. Не нюхав крови, не можешь жить,  не  можешь  бегать,  тебя
загрызут!" Потом капитан позвал старшину и приказал выдать нам оружие.
   Слова ротного командира впились  в  мой  мозг  натуральными  волчьими
клыками. Ничего не понимая, я думал: почему он такой злой,  что  мы  ему
сделали, за что он на нас набросился?
   Но уже через месяц я был хуже него.
   Получив должность разведдесантника, заслужив  доверие  старших  ребят
похабными шуточками, я чувствовал, как меня засасывает огромный кровавый
водоворот, в котором я теряю способность думать. Только работаю штыком и
прикладом. Скоро я потерял своего  друга  Олега.  Потом  был  Витя.  Его
голубые застывшие глаза остались шрамом на моем  сердце.  Его  последние
слова были: "Ты знаешь, Гарик, прожить мы могли бы по-другому".
   Я терял контроль над собой, кричал сквозь  слезы,  поливая  местность
пулеметным огнем.
   Так прошли шесть месяцев службы. Я стал, как все,  -  закрывал  глаза
павшим товарищам без дрожи в руках, курил наркотики. Кисло-сладкий запах
крови уже не переворачивал мои внутренности  тошнотой,  при  стрельбе  в
упор глаза не закрывались.
   В январе 1981-го я понял слова ротного  командира.  Я  превратился  в
заедаемого вшами матерого волка. Мне было  присвоено  звание  ефрейтора,
три   месяца   спустя   -   звание   младшего   сержанта   и   должность
оператора-наводчика БРМ.
   Я не знал, чего я хочу. Я был такой и не такой. За все  время  службы
под мой пулемет не попал ни один американец. Просыпался и  снова  думал:
почему бы властям не сказать нам всю правду? Мол,  так  и  так,  братва,
нужно захватить Афган. Все ясно и понятно. Так нет, обманули нас,  своих
же солдат, крутят нами, как игрушками, а мы дохнем, как мухи.
   По вечерам я выл с тоски, а утром смеялся.
   Несколько эпизодов из жизни там стали для меня поворотными.
   Дело было  в  полку  в  Мазари-Шариф.  Шестая  горнострелковая  рота.
Служили в ней три неразлучных дружка - один парень по "фамилии Панченко,
второй - киевлянин, третий - с  Алтая.  Фамилии  этих  двоих  не  помню.
Как-то раз они здорово напились браги. Захотелось им  "гаша"  и  барана.
Пошли в соседний кишлак. На дороге повстречали старика. Ну, они бухие...
Словом, хрясь его по голове - аж у автомата цевье отскочило. Правда, они
этого не заметили. Деда в кусты затащили и пошли  дальше.  Добрались  до
кишлака, зашли в дом. Там женщина. Начали ее  насиловать,  та  -  орать.
Выскочила сестра. Молодцам не оставалось ничего  другого,  как  заколоть
тех баб. Зашли в следующий дом. Там дети. Солдаты открыли по  ним  огонь
из АК. Всех уложили, но одному удалось скрыться. Панченко потом на  суде
говорил, что по пьяни не заметил пацана, потому, дескать, и  не  удалось
его  прикончить.  Потом  зашли  в  дукан.  Взяли  целый  мешок   гашиша,
прихватили барана. Возвратились в часть.
   Панченко обнаружил, что на автомате нет цевья, а на цевье ведь  стоит
номер автомата... Потопали обратно. Деда добили, чтобы не крякал.  Нашли
в кустах цевье. Опять вернулись.
   Утром строят роту. Выходит  спасшийся  мальчуган.  Следом  за  ним  -
ротный, замполит и особист. Парень обошел  строй  и  указал  пальцем  на
Славку. Панченко и Славка - словно братья-близнецы. Славка не  выдержал,
крикнул:
   "Вон Панченко, он убивал - пускай и расплачивается!"  Панченко  вышел
из строя. Пацан завизжал: "Она! Она в меня стрелял!"
   Суд был в Пули-Хумри. Длился шесть  месяцев  -  показательный.  Потом
осужденных отвезли в Термез.  Перед  отъездом  они  сказали,  что  будут
писать письмо Брежневу, просить о помиловании. Они раскаивались  лишь  в
том, что не прикончили парня. Пока подследственные сидели в  Пули-Хумри,
им ребята с полка регулярно героин и  опиум  передавали.  Шприц  достали
раньше. Долбились ежедневно. На пятый месяц они закололись до чертиков -
ходить не могли: их водили. На суде Панченко сказал: "Когда на операциях
я по вашему приказу двадцать человек в день на тот  свет  отправлял,  вы
говорили - молодец! Отличник боевой подготовки!  На  Доску  почета!..  А
когда я жрать захотел - хорошо, надолбился я тогда, пьяным был - и пошел
за бараном, потому что продовольствия не было, убил таких же людей,  что
и всегда убивал, но на сей раз не по  вашему  приказу,  вы  меня  судить
вздумали?!   Суд   заявил,   что   Панченко   извергает    антисоветскую
пропаганду... Ротный тогда пришел к нам и сказал: "Вот  видите,  братва,
три дурака попались. Делайте, что хотите, но не попадайтесь!"...
   - ..Не верю, что ротный так сказал, - лейтенант сплюнул в люк.  -  Не
верю, и баста!
   -  В  рассказе   Ковальчука   я   обнаружил   достаточно   логических
несостыковок, - заметил я. - Однако  меня  интересует  не  столько  мера
правдивости этого человека, сколько его образ мышления. Конечно, и он, и
Мовчан,  и  другие  бывшие  военнопленные   старались   оправдать   свое
дезертирство в моих, но, главное все-таки в своих  глазах.  На  меня  им
было плевать. Они знали, что мы вряд ли еще когда-нибудь свидимся.
   - Кто их разберет... - задумчиво произнес лейтенант и положил ноги на
сиденье. - А сам Ковальчук считает, что он благородней Панченко?
   - По-моему, нет.
   Я взял флягу,  гревшуюся  у  воздуходува,  и  сделал  большой  глоток
крепкого чаю...
   ...Ковальчук налил в пластиковый стаканчик "Коку" и, лихо  запрокинув
голову, осушил его до дна. Словно стопку водки.
   - Сколько раз, - сказал он, - мне самому  приходилось  делать  то  же
самое. Просто-напросто Панченко попался, а другие - нет.
   Ковальчук  покрутил  сигаретку  в  крепких,  мозолистых   пальцах   с
обгрызанными ногтями. Понюхал ее, закурил.
   - Как-то, - вспомнил он, - у нас скопилось три битых БТРа. Начальство
собралось отправить их обратно в Союз.
   По этому поводу заставили нас три дня корячиться, отвинчивать  днище.
Туда надо было барахло засунуть, чтобы в Союзе сдать: контрабанда.  Ведь
никто на границе не будет дрючиться со шпангоутами, смотреть, что везут.
Проверяющий подмахивает бумагу, а не хочет - его покупают.
   От нас два солдата ездили в Союз, сопровождали. Чтобы они держали рот
на замке, офицеры разрешили им пару недель дома поболтаться...  Половину
барахла солдаты унесли тогда с собой: думаешь, офицер помнит, что везет?
Сколько за годы войны наркотиков и оружия в  Союз  было  переправлено  -
подумать страшно...
   После гашиша - крутой кайф. Правда, следом -  зверский  аппетит.  Вот
тогда-то и прешь за бараном в кишлак.
   Можно хорошо отключиться, если накуришься и  напьешься  одновременно.
Но вот чем гашиш плох: если в твоей голове застряла  какая-то  проблема,
она начинает тебя убивать, сводить с ума. Я дурел,  бесился  от  гашиша.
Начинал опять и опять думать о войне, о том, кто  же  следующий  в  этой
б... роте?!
   На операцию лучше всего идти обкуренным: звереешь.
   После водки или сухого спирта, разбавленного в воде, ты все свое тело
чувствуешь, а после наркотика - вроде  как  обезболиваешь  себя,  вообще
перестаешь что-либо чувствовать. Только вот потом приходишь  и  падаешь.
Словно где-то внутри завод кончился. И каждая мышца болит. А на боевых -
куришь и бегаешь. Куришь и бегаешь, как  чумной.  Гашиш  глушит  эмоции,
сглаживает нервные срывы. А их полно. Особенно вначале.
   Видишь, как приятель в кишлаке ногой дверь вышибает.
   А оттуда - смуглая тощая рука с серпом. Р-р-раз по брюху:  все  кишки
на земле. А приятель стоит, смотрит и поверить не может, что это  не  во
сне. Ты видишь такое - тебе плевать, что и  кто  там  в  доме.  Ты  туда
лимонку - одну, другую.
   Бум-м! Крыша взлетела. Когда ты накурился, не замечаешь,  что  устал.
Носишься козлом по горам и кишлакам без остановки.
   Ковальчук достал из кармана синий платок и вытер им  вспотевший  лоб.
Капельки пота катились от висков вниз по щекам. Правый уголок  рта  чуть
дрожал.
   - Потерял я себя там, - сказал он упавшим голосом. - Потерял... Потом
еще случай был... Хотя погоди, дай стих прочитаю.
   Он откинулся на спинку стула, глянул вверх, словно было там начертано
что-то, невидимое мне. И начал тихим низким голосом:
 
   Дорога,
   Колесом раздавлена-душа...
   Нервы,
   Банку водки пропускаю.
   Кошмар,
   Куски судьбы.
   Я девочку в белом вспоминаю.
   Рамадан.
   Она так молода,
   Через дорогу, словно лебедь, проплывала.
   Рывок, толчок, -
   Кровавая слеза мне на сердце
   По триплексу спадала
   И только пульс
   Налитых кровью глаз.
   Свою сестру на место той я ставил.
   И снова крик,
   Скрипели тормоза,
   Тянули жилы,
   Ад мне напевали...
 
   Несколько мгновений он сидел молча, медленно опускал глаза. Когда его
взгляд пересекся с моим, Ковальчук усмехнулся. Выждал несколько  секунд,
сказал:
   - Так вот, случай был. Стихи как раз об этом. Сопровождали мы  группу
артистов, которые неожиданно свалились на наши  головы.  Мы  только  что
провели недельную операцию в переулках Айбака и приехали в расположение,
чтобы выспаться. А тут на тебе! Звонит начальник штаба и говорит:
   "Слышь, ребята,  тут  артисты  приехали  выступать  перед  афганскими
коммунистами, так надо их до Джаркундука подкинуть, да и вам  интереснее
с бабами проехаться". Хорошо,  сделаем.  Сели  по  машинам.  Выехали  на
дорогу. БМП, соприкоснувшись стальными зубчатыми гусеницами с асфальтом,
взревела, выбросила клубы черного дыма и набрала скорость.
 
*** 
 
   В десантном отделении машины находились молодая певица,  прапорщик  и
я. Прапорщик все приставал к девушке с дурацкими шутками,  показывал  ей
свой пистолет, рассказывал ей про свои похождения. Я  же  поглядывал  на
нее редко, только в тот момент, когда отрывался от прицела.  Она  сидела
за пультом лазерного оператора, и получалось  так,  что  мы  встречались
глазами. И вот в один момент она мне говорит: "У тебя красивые глаза.  Я
бы хотела иметь такие, давай поменяемся". -  "Слышишь,  девушка,  оставь
меня, если я оторвусь от прицела, то ты  и  я  окажемся  на  том  свете,
поняла?" - ответил я ей. Прапор все продолжал  рассказывать  ей  о  том,
какой он великий вояка. Вдруг она сказала:
   "Пошел ты вон!"  Водитель  услышал  это,  обернулся  и,  скаля  зубы,
крикнул прапору: "Молодец баба!  Как  она  тебе  врезала!"  Зазевавшийся
водитель не сумел удержать машину.  Она  пошла  юзом  прямо  на  обочину
дороги, где стояли ребятишки - девочка двенадцати лет  и  мальчик.  Было
ему лет семь, не больше. Мальчик выскочил из-под гусеницы, а девочка  не
успела. Ее широко открытые черные глаза в  предсмертном  крике  смотрели
мне в прицел, оставляя черно-белую фотографию на моем сердце. Я  заорал:
"Коля, вправо!"
   Но было уже поздно. Левый бок машины слегка качнуло: девочку намотало
на гусеницу. Я видел сквозь триплекс окровавленные куски мяса.  Все  еще
слышал ее крик. Прапор рыпнулся к рации: "Ромашка"! "Ромашка!"  В  ответ
заорал капитан: "Приедешь, я вам всем..,  дам!"  У  машины  номера  были
замазаны грязью, ее не запомнили.
 
*** 
 
   Когда мы подъехали к месту, певица, увидев кровь на броне,  спросила:
"Ой, что это?" Прапор стал объяснять.  Певица  стояла,  кивала  головой,
приговаривала: "Да, понимаю...
   Что поделаешь... Война есть война..." Повернулась и пошла  петь  свои
дурацкие песни.
   А я сидел на башне машины  с  Колей,  курил  гашиш,  проклиная  себя,
певицу и прапорщика.
   Ковальчук скрестил руки на груди и выпустил мне в лицо струю дыма.
   - За два года, - сказал он, - я выполнил  все  приказы,  которые  мне
давались. Потом подумал: не могу я так жить больше!!!  Не  могу  жить  в
этом обмане! Господи, думал я,  ведь  он  меня  будет  преследовать  всю
оставшуюся жизнь. Я постараюсь, конечно, залить ложь  водкой.  Но  найти
себя не смогу. Даже  написать  о  пережитом  не  смогу.  Ведь  тогда,  в
восьмидесятом году, замполит говорил, что по возвращении из Афгана мы не
имеем права рассказывать про войну.
   Я решил уйти, когда мне оставалось  всего  десять  дней  до  отъезда,
когда, собственно, все бумаги и документы уже были у меня  на  руках.  Я
написал последнее письмо домой, собрал всю свою амуницию, взял оружие  и
ушел.
   В кишлаке неподалеку меня приютили партизаны. Мы сидели и пили чай. В
какой-то момент я спиной понял, что кишлак окружают наши. Меня схватили,
вернули на кундузскую гауптвахту. Началось четырехмесячное следствие.
   31 июля 1982 года я попытался уйти опять.  Пошел  в  сортир,  отодрал
доску от стены, пролез в дыру и рванул. На этот раз  я  победил.  Четыре
долгих года провел я в повстанческом отряде. Теперь я здесь. Все.
   Ковальчук сидел  молча,  устало  опустив  голову.  Я  ждал  несколько
секунд, перехватил тяжелый взгляд Ковальчука, посмотрел на него в  упор:
глаза - в глаза.
   - А теперь, - попросил я, - попытайся объяснить  мне  свой  уход  как
можно более компактно. В двух-трех предложениях.
   Он глядел на меня не моргая, словно вдаль.  В  его  черных  глазах  я
видел два собственных отражения.
   Скоро я  почувствовал  резь  в  глазах,  но  усилием  воли  продолжал
удерживать веки. Мне удавалось это еще секунд пятнадцать.
   - Я понял, - медленно сказал Ковальчук, - что  не  смогу  смотреть  в
глаза матерям погибших в Афганистане солдат. Поэтому я ушел. И  на  этот
раз - окончательно...
   ... - Интересный тип, - задумчиво произнес лейтенант.  -  Только  вот
никак не пойму, почему он не смог бы смотреть в глаза матерей.  Не  вижу
логики.
   - Я тоже.
 
XIV 
 
   Ранние сумерки омрачили небо над Пули-Хумри. Ветер долго  гонялся  за
тучами, словно собака за голубями во дворе. Разогнав их и решив, что  на
сегодня хватит, он улегся и теперь лишь изредка, во сне, завывал  где-то
далеко в горах.
   Какие сны видел он?
   Очень долго над головой  не  видно  было  ни  одной  звезды,  но  вот
наконец, разливая вокруг себя мягкий зеленый свет, зажглась одна.  Снега
здесь не было: он остался на Саланге. Под ногами сыто чавкала грязь.
   - Если хочешь жить в грязи, поезжай в Пули-Хумри, - сказал с недоброй
угрюмостью лейтенант, спрыгнув с бронетранспортера и поводя по  сторонам
мутным взглядом.
   Он плюнул в ладонь, стряхнул серые брызги с бушлата.
   - Приехали? - зачем-то спросил я, хотя прекрасно знал ответ.
   - Механик-водитель взял тряпку и принялся счищать  ею  грязь  с  того
места на броне, где был номер машины.
   - Иди вон в том направлении, - лейтенант указал на  контуры  далекого
модуля. - Там штаб полка. А мы двинем к медикам.
   Из-за каменной ограды  появилась  миниатюрная  женская  фигурка.  Она
выскользнула из ворот, нагнувшись, взяла что-то в руки и пошла обратно.
   - Фьюи-ить! - присвистнул лейтенант.  -  А  я  думал,  всех  баб  уже
отправили.
   Улыбка застыла на его  лице.  Несколько  мгновений  он  молча  стоял,
провожая женщину мечтательным взглядом.
   Вдруг заговорил стихами:
 
   Красивое имя-отчество
   Для подвига и для ночи.
   Помощница и обуза -
   Со всех уголков Союза.
   Приехали, чтобы сражаться.
   Приехали, чтоб развлекаться.
   Связисты, врачи и старшины -
   Перед вами ломались мужчины...
 
   Лейтенант, выдержав паузу, спросил:
   - Слыхал такие стишата?
   Я кивнул.
   Фигурка почти растворилась в темноте. Женщина  шла  по  яркой  лунной
дорожке, лежавшей в мокрой грязи, словно полоска сильно измятой фольги.
   - Ну, Бог даст - свидимся. Пока! - Придерживая рукой шапку, лейтенант
побежал туда, где ночь прятала второй бронетранспортер.
   Он скрылся, а я вдруг понял, что так и не спросил его имени.