Вольдемар Бранк.
   Маленький человек на большом пути.

   Рисунки А. Егера.
   Автобиографическая  повесть  старейшего  латышского  писателя  В.  Бранка
знакомит читателей с нелегкой жизнью бедной латышской семьи начала нынешнего
века Герой книги, юный Волдис,  рассказывает  о  своем  первом  заработке  -
деньги нужны, чтобы пойти в школу, об играх и шалостях, о  войне  с  сынками
местечковых  богатеев.  Первые  столкновения  с  суровой   действительностью
приводят мальчика к пониманию, что жизнь устроена несправедливо, если вс„  -
и лес, и земля, и озера - принадлежит барону.

   РАННЕЙ ВЕСНОЙ
   Давно это было, очень давно. Еще только сменились века, и люди,  путаясь,
по привычке часто писали "тысяча восемьсот" вместо "тысяча  девятьсот",  как
мы сейчас путаем года, когда приходит новый январь...
   Начало  весны  у  нас,  на  севере  Латвии,  выдалось  в  тот  год  очень
переменчивым. То сияет совсем по-весеннему яркое, теплое солнышко, то  снова
набегают тучи, сыплет снежная крупа, метелит, морозит.
   Мы ожидали возвращения отца с лесных работ. Старшего брата, Густава, мать
послала на хутора навестить дядю Андриса, в надежде, что тот не  поскупится,
подарит гостю немного копченого сала.
   - Вот когда напечем пирогов! - заранее радовался я.
   - А на чем? Дров-то кот наплакал. Хочешь пирогов - беги в  баронский  лес
за хворостом! - возясь у плиты, сказала мать.
   Я обрадовался. Ведь за хворостом можно пойти через остров - на озере  еще
лед. Перебраться на остров, полазить по развалинам замка, а  потом  напрямик
через замерзший пролив к Храмовой горке, в лес. Версты две, не больше.
   Разыскал в чулане мешок; к нему пришиты лямки из грубого льняного полотна
- удобно тащить на спине.
   - Оденься как  следует,  Волдис,  апрель  обманчив.  -  Мать  подала  мне
старенькие, подшитые кожей валенки.
   Я не стал спорить. Обул валенки,  ветхий  полушубок  перехватил  пояском,
засунул за него топорик. Нахлобучил лопухастую  заячью  шапку,  не  забыл  и
рукавицы.
   - Смотри только, чтобы хворост сухим был, -  прозвучало  вслед  последнее
напутствие.
   В то время мы жили в доме торговца обувью Закиса, в чердачной  комнате  с
единственным окном на  северную  сторону.  Съехав  по  перилам  лестницы,  я
выбежал во двор.  Сунул  под  мышку  мешок,  сорвал  на  радостях  ушанку  и
подбросил в воздух - отличная погодка! Сияет солнце, на небе ни облачка...
   Вот и бугор. Рысцой с него -  и  передо  мной  озеро.  Возле  берега  лед
ненадежный: в тех местах, куда ветер за зиму нагнал солому, мелкие  ветки  и
прочий мусор, солнце протопило изрядные полыньи.  Подойдешь  поближе  -  лед
колышется, дышит, вода под ним угрожающе  булькает.  Поэтому  ступать  нужно
осторожно.
   Но вот я уже на острове. Передо  мной  высятся  руины  старинного  замка.
Походил по земляным валам, осмотрел, запрокинув голову, крепостные  стены  -
когда-то неприступные, они за сотни лет основательно пообсыпались.
   Нащупывая ногами трещины в почти отвесной стене, забрался на  верх  самой
высокой башни. С нее видно далеко-далеко. В одну сторону смотришь - все наше
местечко как на  ладони.  А  повернешься  -  озеро  чуть  ли  не  до  самого
горизонта.
   От большой проруби, выдолбленной еще зимой рыбаками,  доносился  истошный
птичий крик, гомон. Здесь собралась стая черных скворцов - уже вернулись  из
южных стран. Птицы весело возились на краю полой воды, прыгали,  размахивали
крыльями. Неужели купаются? Совсем как летом!
   Интересно! Я быстро спустился с башни, сбежал с насыпи на лужайку. Сверху
казалось - она почти сухая, а тут кругом талый снег и вода! Прыгаю  с  кочки
на кочку, чтобы не промочить ноги.
   Пока добрался до песчаной косы недалеко от проруби, стало  совсем  тепло.
Здесь хорошо: солнышко пригревает, а от порывов по-зимнему  холодного  ветра
защищают развалины.
   С запада на небо тяжело взбиралась темная слоистая туча. Что-то  она  мне
напомнила. Я присмотрелся и увидел над далекими лесами огромную  черно-синюю
птицу. Раскинула крылья с одного края горизонта на другой и с каждой минутой
взлетает все выше. Значит, скоро опять быть метели!
   Подобрался почти к самой проруби. Скворцы и в самом деле купаются. Смешно
как! Окунут па миг голову в воду и  отряхиваются,  разбрасывая  вокруг  себя
сверкающие брызги. Пока я стоял так и смотрел, солнце неожиданно скрылось за
тучей. И сразу, словно, притаившись где-то, выжидал в нетерпении этого мига,
налетел  пронизывающий  ветер.  Птицы  перестали  купаться,  но  от  проруби
почему-то не улетали: взъерошившись, жались друг к другу.
   Посмотрел на темную  тучу,  за  которой  спряталось  солнце.  Ни  единого
просвета! Становилось все холоднее. Надо бы идти, но я не уходил,  наоборот,
даже на  корточки  присел,  наблюдая  за  птицами.  Многие  скворцы,  видно,
порядком уже продрогли, размахивали крыльями. Но ни один так  и  не  улетел.
Странное дело! Что их держит здесь, возле проруби?
   Ой, да что это я! С минуты на минуту повалит снег,  а  мне  в  лес  через
пролив, да еще собрать целый мешок хвороста. И обязательно сухого!
   Заторопился, побежал, размахивая мешком на птиц - нечего им здесь сидеть!
Пусть улетают, глупые, прячутся  от  метели.  Скворцы  напугались.  Прыгали,
кувыркались, падали, словно обессилевшие, на бок. И все-таки не  улетали.  А
некоторые даже и не шевелились. Я на них - а они стоят себе, будто застыли.
   И тут я, наконец, понял все. Да они  просто  не  могут  улететь!  Ледяной
ветер подул слишком неожиданно, у  птиц  мгновенно  смерзлись  мокрые  после
купания перья. Я стал бить в ладони и кричать:
   - Эй, эй!
   Но и это не помогло.
   Что делать? Ведь если их  так  оставить,  то  скоро  лед  вокруг  проруби
превратится в заснеженное птичье  кладбище.  Над  озером  уже  кружат  белые
хлопья, угрожающе прошумел первый порыв метели.
   Думал-думал  и  придумал.  Развернул  мешок,  поднял   со   льда   первых
подвернувшихся под руку птиц. Осмотрел.  Так  и  есть  -  на  перышках  лед!
Скворцы  смотрят  на  меня  своими  черными  блестящими  бусинками,  мигают.
Напугались? Нет, наверное, о помощи молят... Не бойтесь, я  вас  в  беде  не
брошу!
   Сунул осторожно скворцов на дно мешка и стал собирать всех подряд.
   Метель усилилась, снег повалил вовсю; я заторопился. Боялся только  -  не
задохнутся ли? Поэтому клал клювиками к грубой редкой мешковине, чтобы могли
дышать.
   Ряд за рядом - мешок наполнялся. Ух ты! Куда тяжелее, чем сухие ветки.
   Приближаться к краю проруби было опасно - лед трещал под ногами. Я лег на
живот, пополз...
   У  самой  воды,  на  тонком,  прозрачном  льду,  еще  осталось  несколько
скворцов. Лежат беспомощно на боку, не шелохнутся.
   Отполз задним ходом от проруби, побежал к кустам на берегу. Отыскал  лозу
подлиннее, с раздвоенным концом.  Срубил  топориком,  наскоро  сделал  некое
подобие крючка. Скорее, скорее!
   Ветер поднимал со льда  снежную  пыль,  скручивал  со  свистом  в  жгуты,
взметая над озером метельные облака.
   Опершись на локти, я подтащил к себе лозой  полузасыпанных  снегом  птиц.
Подобрал всех до единой. Просунул руки в лямки, с  трудом  взвалил  ношу  на
плечи. Мешок грузно улегся на спину.
   У берега хрупкий лед с треском проваливался подо мной. Валенки  промокли.
К тому же идти было очень неудобно: руками я  придерживал  мешок,  чтобы  на
нижние ряды не так сильно давило. Пуститься бы бегом, но  ноги  заплетались,
непривычная тяжесть гнула к земле. Снег  бил  в  глаза,  ветер  перехватывал
дыхание. По лицу текли ручейки пота и тающего снега.
   Дорога  домой  казалась  длиной  в  сто  верст.  Так  хотелось  присесть,
перевести дух! Но я боялся за птиц и все шагал, шагал вперед.
   Наконец втащился во двор и стал взбираться по лестнице. На  спине  словно
мельничный жернов. Ноги дрожали, не хотели подчиняться. Ухватившись рукой за
перила, я считал каждую ступеньку. Третья... пятая... седьмая.
   Пыхтя как паровоз, ввалился в комнату. У стола стоял брат - вернулся  уже
из гостей.
   - Ты что?! -  поразился  он.  -  Мешок  заснеженный  зачем-то  в  комнату
приволок!
   - Ой, помоги! - только и смог выдавить я, проведя  рукавицей  по  мокрому
лбу.
   Лицо у брата вытянулось, глаза округлились, как у совы. Но  расспрашивать
не стал, взялся за лямки.
   - Осторожно! - завопил я. - Раздавишь! Вдвоем мы поднесли мешок к  плите.
Я торопливо развязал веревку и выгрузил на пол содержимое.
   - С ума сошел! - воскликнул Густав. - Дохлые скворцы!
   - Живые! У них только крылышки смерзлись... Смотри, смотри! - обрадовался
я.
   Птицы начали шевелиться, пытались встать... Вот уже скворцы, пострадавшие
меньше других, стали отряхиваться и чиститься. Нашелся и такой храбрец,  что
взмахнул крыльями - и в стекло. Пришлось спешно  закрывать  окно  одеялом  -
сами побьются и стекла нам расколотят.

   Еще через несколько минут в комнате  кишмя  кишели  птицы.  Они  прыгали,
размахивали крыльями, кричали. Мы оба стояли у горящей керосиновой  лампы  и
едва успевали отбивать ее от чересчур любознательных.
   Пришла мать. Открыла дверь, застыла в изумлении на пороге.
   - Что... что здесь происходит?
   Потом, узнав обо всем, сама предложила накормить птиц. Они охотно клевали
крупу, крошки хлеба. Размельченная мороженая рыба тоже пришлась им по вкусу.
   - Да, ребята, не попробуете сегодня пирогов,  -  покачала  головой  мать,
глядя, как хозяйничает в комнате уже вполне освоившаяся пернатая орава.
   Мы с братом нисколько не огорчились:
   - Не беда! Зато скворцы будут живы!
   ШКОЛЬНЫЕ ДЕНЬГИ
   Разговор про школьные деньги начался за столом. Мать вязала; я как  умел,
то и  дело  спотыкаясь  о  малопонятные  слова,  читал  вслух  газету.  Мать
слушала-слушала, потом вздохнула:
   - Да, надо бы тебе этой осенью в школу. Да вот нечем заплатить за ученье.
   - А много нужно? - спросил я.
   - Один серебряный в школу, другой на книги, тетрадки, доску  с  грифелем.
Вот уже два рубля.  Да  еще  приодеть  надо;  стыдно  ведь  пускать  тебя  в
постолах1. У детей торговцев, домохозяев, ремесленников -  у  всех  ботинки,
один только ты, серенький воробышек,  будешь  портянками  сверкать.  -  Мать
отложила вязанье и грустно посмотрела на меня,
   - Заработаю, - сказал я решительно.
   - Где ж ты, малыш мой, заработаешь?
   - Мало ли... Соберу ягоды, продам!
   - Хорошо задумано, ничего не  скажешь.  Да  только  в  местечке-то  нашем
покупателей раз-два и обчелся. Все сами в лес по ягоду ходят.
   Я стал доказывать с жаром:
   - Ничего, купят, вот увидишь!  Наберу  целую  корзину  черники.  Крупной,
спелой. Купят!
   - Где ты ее такую найдешь?
   - Да хоть в Саранчовом сосняке!
   - Ну тебя! - усмехнулась мать. - Глупенький ты еще. Это же совсем рядом с
местечком. Там детишки просто так,  прогуливаясь,  все  обирают,  до  единой
ягодки... Вот если бы попробовать нам с тобой в Зиемерском бору.
   Я обрадовался: мама тоже пойдет!
   - Только учти: корзины придется тащить на себе.
   - Ну и что!
   - Одиннадцать верст! - Мать испытующе смотрела на меня...
   Дома нас в то время было только двое: я и мать. Отец  нанялся  ямщиком  и
уехал на почтовых лошадях в далекую поездку, прихватив с собой  в  помощники
моего старшего брата. Ничто не мешало  нам  отправиться  в  дальний  лес  по
ягоды. Так и договорились: пойдем следующим утром.
   С вечера приготовили корзины, связали по две, чтобы нести через плечо.  Я
был счастлив: казалось, что передо мной уже открылись двери школы.
   Ночью никак не мог заснуть. Метался по кровати, ворочался с боку на  бок.
А заснув на минуту, тут же просыпался и смотрел  в  окно:  не  забрезжил  ли
рассвет, не пора ли уже обуваться? Мать тоже спала неспокойно -  то  и  дело
шуршал сенник на ее кровати.
   Только заснул покрепче - мать уже будит:
   - Вставай, вставай! Скоро солнце трубы позолотит!
   И, как на грех, сон такой сладкий, ну совсем не  хочется  просыпаться!  И
куда только пропала  вчерашняя  решимость!  Дремота  обволакивала  сознание,
опускала перед глазами туманные завесы.  Никуда  не  хотелось  идти.  Только
спать, спать, спать...
   Пришлось матери взяться за меня. Наконец, превозмогая сон, я спустил ноги
на край кровати и встряхнулся.
   Вскоре с пустыми корзинами на плечах  вышли  на  улицу.  В  местечке  еще
царила утренняя тишина.
   Мы бодро зашагали по берегу озера. Роса  окропила  тропинку,  к  постолам
прилипала мокрая земля. Потом взошло  солнце,  идти  стало  легче.  С  озера
повеял свежий ветерок, волны с шелестом накатывались на берег.
   Когда подошли к бору, солнце уже припекало. Птицы  на  вершинах  деревьев
щебетали, свистели, пели каждая на свой лад.
   Интересно, нет  ли  среди  них  моих  скворцов?  Вон  тот,  с  ободранным
хвостиком - не старый ли знакомый? Усядется на дерево и свистит, свистит  не
умолкая, пока мы не подойдем. Потом перелетит на следующее и опять свистеть.
Может, он мне спасибо говорит?
   Присели отдохнуть у дороги. Пройти одним рывком одиннадцать верст -  дело
нешуточное. Мы оба  порядком  притомились.  Особенно  ноги:  подошвы  словно
горели.
   Прямо отсюда, с дороги, на лесных полянках просматривались светло-зеленые
кустики черники.
   - Начнем, мам, начнем! - Я сразу наполнился нетерпением.
   Не впервой мне по ягоды - трудного ничего. И  наешься,  и  належишься,  и
кружка уже с верхом.
   Перешли  канаву,  присели  у  кустиков.  Ягоды  полно.  Вон  ее  сколько,
сине-черной, блестящей, рассыпано между листиками! Первые  пригоршни  дробно
ударили о плетеный кузов. Еще, еще...
   Сыпал я, сыпал, а глянул - даже дно не  прикрыто.  Да,  это  не  жестяная
кружка!
   Подошла мать, тоже заглянула в мою корзину:
   - Листики-то зачем? Такую ягоду у тебя никто не возьмет.
   Вот ведь беда! Набрать корзину - еще вовсе  не  значит  получить  за  нее
деньги. Теперь я уже не сыпал без разбору. Пусть покупатель  как  глянет  на
мою ягоду, так сразу и лезет за кошельком!
   Руки быстро стали синими, лицо тоже не чище - я ведь и себя не обижал; не
знаю, куда клал чаще: в корзину или в рот.  До  тех  пор,  пока  не  услышал
тайный укоряющий голос:
   "Думаешь, ты чернику ешь? Ты съедаешь свои школьные деньги!"
   И сразу как отрезало. Хоть и вкусная в бору черника, но не для меня.
   Вначале я никак не мог приспособиться:  руки  больше  давили  ягоду,  чем
срывали. Потом приловчился,  стал  работать  обеими  руками.  Но  все  равно
медленно что-то наполнялась моя корзина. Уж и спина заныла  от  беспрерывных
поклонов, а заглянешь в кузов - дно все еще просвечивает.
   Только к полудню наполнилась первая тара - сначала у матери,  потом  и  у
меня. Сели на пенек, поели с аппетитом Прихваченный  с  собой  хлеб,  запили
чаем из бутылки.
   Вторая корзина пошла  еще  труднее.  Спина  совсем  перестала  слушаться:
надоело ей без конца сгибаться и выпрямляться. Встал на  четвереньки  и  так
ползал по кустарнику. Я ругал втихомолку и ягоды: "Не могли вырасти погуще!"
- и корзину: "Как заколдованная, не наполняется, хоть тресни!"
   Когда собирал последние  пригоршни,  в  глазах  прыгали  огоньки,  каждый
листочек казался сверкающей ягодой.
   Но всему приходит конец, и моим мучениям тоже. Мать отвела меня  на  край
болота. Там сырым мхом я оттер черноту с  рук  и  лица:  стыдно  ведь  таким
перемазанным появляться на дороге. Снова связали корзины, взвалили на плечи.
Тяжесть сразу сгорбила, как старичка.
   -  Устал?  -  заботливо  спросила  мать,  когда  мы  вышли  на  дорогу  и
остановились ненадолго, чтобы поправить перевязь. Стиснул зубы:
   - Нет!
   - Видишь, сын, как нелегко даются школьные деньги. Смотри  учись  хорошо,
если все у нас получится как задумано. Ученому человеку жить легче.
   Мать уголком платка вытерла запотевший лоб, поправив корзины на плече:
   - Ну, пошли!
   Заходящее солнце дробилось в розовых  водах  озера.  Чайки,  уставшие  от
дневных полетов, качались на волнах. Кричали, перекликались,  словно  у  них
шел спор, где лучше провести ночь.
   Все короче становились мои шаги. Как я  ни  старался  держаться  рядом  с
матерью, все  равно  отставал.  Она  меня  не  ждала  -  приходилось  бежать
вдогонку.
   Красная макушка солнца спряталась за  горизонт,  а  мы  вс„  шли  и  шли.
Перевязь резала плечо, как острая  пила.  Корзины  сползали  с  плеча  через
каждую сотню шагов. Ног под собой я не чувствовал: казалось,  вместо  ног  у
меня каменные тумбы. Когда в полной темноте мы подходили к дому, я уже и  не
поднимал их, а волочил по земле.
   В комнате у меня только хватило сил сбросить с себя корзины. Не сняв даже
постол, я мешком повалился на кровать...
   Утром проснулся и никак не мог понять, где я: в лесу  или  дома?  Черника
так и плясала перед глазами.
   Корзины с ягодой, накрытой широкими листьями папоротника, мать расставила
у стены.
   - Одевайся и начинай  разносить.  Одну  корзину  отнесешь  мадам  Карозе,
другую - жене аптекаря Фрейберга. Затем  бабушке  доктора  Рауве.  Последнюю
предложишь купчихе Бремзе.
   Еще и продавать!
   - А если они не купят?
   - Тогда обойдешь всех богачей подряд.
   Меня словно ушатом ледяной воды окатили. В горле застрял горький комок, в
глазах снова заплясали темно-синие  звездочки.  Стоять  у  них  под  дверью,
предлагать, унижаться, упрашивать...
   Мать взглянула на меня искоса, сказала спокойно:
   - Хочешь в школу - спрячь гордость в карман. Собрать ягоды - это полдела.
Ягоды - еще не деньги.
   Куда денешься! Я потоптался босыми ногами по прохладному полу, кашлянул:
   - Сколько просить?
   - Хорошо бы за  твои  маленькие  корзинки  выручить  хотя  бы  копеек  по
тридцать. А мои побольше, за них проси тридцать пять. Не  дадут  -  по  пять
копеек уступишь.
   Двинулся я в нелегкий путь - ох, лучше бы  еще  раз  туда  и  обратно  по
одиннадцать верст! Первую корзину, как мать и говорила, понес мадам  Карозе.
Та вышла из кухни с накрученными на бумажки волосами и, изобразив на дряблом
лице сладкую улыбку, не спросила, а пропела тонким голоском:
   - Что мальчику от меня потребовалось?
   Я приподнял папоротник  и  предложил  свой  товар.  Желтоватые  костлявые
пальцы сунулись в корзину, мадам бросила в рот горстку ягод.
   - Дорого! - Она скривила бледные губы. - Черника твоя мелкая и кислая.
   У меня глаза  наполнились  слезами.  Это  неправда,  неправда!  Ягоды  из
дальних лесов самые лучшие, самые сладкие - это знают все в местечке.  Но  я
пришел сюда не спорить, а продавать.  Проглотив  обиду,  назвал  место,  где
собирали чернику, - Зиемерский бор, разгреб рукой  ягоды,  показывая,  какие
они крупные. У мадам Карозе жадно загорелись глаза. Но она сказала:
   - Короче: хочешь - получай двадцать пять копеек. Не хочешь - ешь сам!

   Жалко было отдавать так дешево. Но возьму ли больше? Может, пробегаю  без
толку по местечку?
   Домой я вернулся хоть и с пустой корзиной, но с таким траурным выражением
на лице, что мать сразу все поняла.
   В  тот  день  я  обошел  много  богатых  домов.   Предлагал,   показывал,
уговаривал. Всюду пробовали, небрежно перебирая ягоду в корзине,  морщились,
торговались...
   А вечером, когда мы с матерью стали считать вырученные деньги,  не  вышло
даже полного рубля.
   Еще дважды ходили мы по ягоды в  далекий  лес.  Лишь  тогда  мать  смогла
отнести один серебряный рубль в общинную школу, а на другой купить  учебники
и тетрадки.
   Ничто в мальчишечьи мои годы не  далось  мне  так  трудно,  как  школьные
деньги.
   НОЖ
   С восхода солнца мы рыбачили на берегу озера возле Храмовой  горки.  Рыба
просто не хотела ловиться, только трогала крючок,  обкусывала  червяка  -  и
все. Напрасно мы снова и снова забрасывали удочки.
   Что за рыбалка без клева? Скука.  Наш  приятель  Август,  сын  соседского
столяра, предложил:
   - Знаете что, ребята, давайте лучше вырезать лодочки из сосновой коры.
   - Да ну! - дружно скривились мы с Густавом. - Скажешь тоже! А нож?
   Но Ав