тами,
ударниками, жаждущими оглушить Непостижимого и  Бесконечного.  Их  не  могли
остановить ни холод, ни страх высоты, ни снежная  слепота.  Едва  добравшись
до  гребня,  они  начинали  сотрясать  воздух  громовыми  адажио,    оглашая
окрестные долины  звуками  почти  невыносимой  громкости.  От  них  не  было
спасения даже у подножия гор. И все - мужчины  и  женщины  -  с  нетерпением
вглядывались в небо, ожидая какого-нибудь  знака,  облаков  или  прояснения,
которые показали бы, что Бог слышит.
     Пока стояла хорошая погода, жертв было немного -  в  основном  страдали
контрабасы, кларнеты и рояли. На  инструментах  лопались  струны,  сами  они
трескались или  разваливались  на  куски  -  но  стаи  вертолетов  ежедневно
поставляли новую партию на смену калекам. Однако с наступлением холодов -  а
зима была лютой - началась  массовая  гекатомба.  Первыми  испустили  дух  с
последней руладой самые пожилые из баритонов  и  престарелые  оперные  дивы.
Это не устрашило остальных: вместо того чтобы сойти  вниз,  фанатики  крепче
вцепились в скалы, бросая вызов стихиям и льду, упоенные дуэлью с  Незримым.
Рок-музыканты отважно лезли на самые  высокие  пики  и,  забив  нос  и  вены
кокаином, с  восторженными  воплями  устремлялись  под  снежные  лавины.  Им
удавалось  извлечь  только  несколько  нот,  замерзавших  на  лету.  В  этом
грандиозном белом цирке сгинули  навсегда  все  капеллы  поп-музыки,  джаза,
соула и  рэпа;  "Роллинг  Стоунз",  достигшие  почтенного  семидесятилетнего
возраста, завершили свое последнее мировое турне в  инвалидных  колясках  на
вершине  Аннапурны.  Едва  лишь  прозвучал    первый    аккорд    знаменитой
"Satisfaction", как налетевший студеный вихрь обратил их в  ледяные  статуи.
Каста музыкальной  классики  также  погибла,  ни  на  йоту  не  поступившись
приличиями и безупречностью манер. Звезды бельканто, клавишных,  струнных  и
духовых инструментов, отказавшись нацепить на себя анораки, меховые шапки  и
рукавицы, так и угасли в своих смокингах и в галстуках  бабочкой.  Некоторые
исполнители,  примерзнув  к  инструментам,  падали  вместе   с    ними    на
какую-нибудь кварцевую или известняковую иглу, и их протыкало  насквозь  под
треск дерева и грохот жести. Все эти музыканты, принявшие совершенную  форму
айсбергов, в чьей сверкающей белизне можно было иногда  различить  руку  или
ногу, походили на обломки  корабля,  разбившегося  о  скалы  высочайших  гор
Земли. И в Альпах, и в Андах они словно бы взывали к небу, но небо  молчало.
Матери с ужасом смотрели, как их дети, едва  получив  диплом  консерватории,
уходят, зажав гитару или скрипку под мышкой, чтобы принести  себя  в  жертву
Великому и Равнодушному.
     Сей театрализованный холокост вконец озлобил  Бога.  Он  видел  в  этом
лишь легковесность народа-флюгера, который корчился от веры  точно  так  же,
как если бы речь шла о желудочных коликах. Бог не верил больше в Бога  -  Он
построит мир где-нибудь в другом месте, рискнет бросить  кости  еще  раз.  И
Господь растворился в космосе.  Ханжи  и  святоши,  со  своей  стороны,  уже
изнемогали от грохота, продолжавшегося целый год. У них опустились руки -  в
пренебрежении  Отца  небесного  было  что-то  оскорбительное.    Повсеместно
распространился снобистский взгляд на все,  связанное  с  Богом:  мы-де  для
Него нехороши, пусть живет Сам по Себе! К тому же  резко  возросла  аллергия
на шум. Неврастеники убивали своих близких  из-за  звякнувшей  ложки,  из-за
легкого  покашливания.  Ловкие  торговцы,  пользуясь  конъюнктурой,    стали
продавать безмолвие ломтями. Был принят закон  о  принудительной  тишине.  И
мир, переживший невообразимый тарарам,  обрел  спокойствие.  Кто  посмел  бы
теперь взывать к Богу посредством аккорда или гаммы? Люди говорили  шепотом,
птицы щебетали еле слышно, мухи взмахивали крыльями с  опаской.  Музыкальные
записи  транслировались  при  максимально  приглушенном  звуке  или  же    в
звуконепроницаемых помещениях. В ночных клубах воцарилась такая  же  тишина,
как в церкви. Всевышний смылся -  тем  лучше,  обойдемся  и  без  Него.  Луи
остался, и это было самое главное.
     * * *
     Едва избавившись от Верховного существа, наш Чудесный Шалун  столкнулся
с новой опасностью, воплощенной в Люсии. Дело было  не  только  в  том,  что
красивая  брюнетка  вторглась  в  суровую  вселенную  ученого,  -  это  было
столкновение двух планет, можно сказать, двух цивилизаций. Случилось же  все
очень просто: каждый раз,  когда  балерина  танцевала  на  ладони  Луи,  она
кружила Ему голову и очаровывала Его, и наконец  Он  попросил  ее  приходить
ежедневно. Ее ожидало блестящее  будущее  благодаря  Ему,  но  об  этом  она
узнает позднее. Люсия  не  выразила  никакого  удивления  -  родня  всячески
подталкивала ее продолжать эту связь. От дружбы с Мессией  не  отказываются.
Кто знает? Возможно, Он поддержит ее, обеспечит работой. У  такого  карапуза
руки длинные.
     Поначалу ей льстило, что  ее  выделил  из  всех  тот,  кого  молва  уже
нарекла преемником Бога. Ее не смущало, что  Он  младенец.  Сногсшибательный
Минус находился в апогее своей славы, и этого было  вполне  достаточно.  Все
было так ново, так необычно для  нее:  замок  Кремеров,  охраняемый,  словно
крепость, куда она каждый день отправлялась на  такси;  высокие  решетки  из
кованого железа, у которых стояли на посту часовые  в  парадных  мундирах  с
вышитым на груди гербом  Божественного  Дитяти  -  пустой  колыбелью;  толпы
обожателей - некоторые пребывали здесь месяцами, - которым  лакеи  раздавали
еду и напитки; множество  слуг,  бесшумно  сновавших  туда  и  сюда;  агенты
спецслужб  в  слишком  узких  костюмах  с  уоки-токи  в  руках;    мажордом,
приезжавший за ней к порталу в небольшом электромобиле  и  отвозивший  ее  к
крыльцу по длинной платановой  аллее;  роскошный  золоченый  холл,  а  затем
бесконечные анфилады комнат,  до  потолка  заставленных  книгами;  последний
зал, размерами чуть  поменьше  других,  где  полы  были  устланы  старинными
фолиантами в кожаных переплетах -  по  ним  ступали  босыми  ногами,  ибо  у
порога полагалось снимать обувь; двойные двери  с  электронным  устройством,
открывавшиеся автоматически; узкий  коридор,  где  можно  было  идти  только
гуськом; наконец, предохранительный тамбур,  а  за  ним  комната  Священного
Гнома с наглухо закрытыми ставнями и тяжелыми занавесями  на  окнах  -  сюда
она проходила одна, направляясь к стоящей на возвышении в центре  кровати  с
балдахином, окруженной канделябрами и треножниками для  курения  благовоний;
и вот перед ней возникала в облаках газовых и муслиновых  тканей  Мать,  эта
глыба жира всего на четыре года  старше  ее,  утопающая  в  подушках,  будто
баржа в тине; рабы обмахивали ее опахалами, разгоняя воздух, ибо  в  комнате
совершенно нечем было дышать. А внутри этой женщины-мастодонта  сидело,  как
косточка в мякоти, чудо из чудес - карманный Эйнштейн, Святой Мозжечок.
     Девушка опускалась в кресло, и Луи начинал созерцать ее  -  изображение
передавалось  в  матку  с  помощью  видеосистемы.  Ей  уже  не  нужно   было
танцевать, она могла просто сидеть напротив огромной самки (рабы  удалялись,
когда она входила) и  разговаривать  -  вернее,  слушать  обращенные  к  ней
монологи младенца. Ей было не по себе от того, что за ней наблюдает  кто-то,
кого она сама не видит, поэтому первые встречи превратились для нее в  муку.
Но она быстро привыкла и приложила все  усилия,  чтобы  понравиться  малышу.
Покорностью и кокетством она в конце концов приобрела  определенное  влияние
на него и  добилась  некоторых  привилегий,  чем  восстановила  против  себя
служителей Церкви,  -  отныне  ей  позволялось  приходить  в  святилище  без
предварительного обыска и допроса. Только  Мадлен,  которая  большей  частью
спала, не проявляла  к  ней  никакой  враждебности.  Казалось,  это  грузное
потное млекопитающее было напрочь лишено каких бы то  ни  было  чувств.  Две
армии могли бы истребить друг друга на ее  глазах  -  она  не  повела  бы  и
бровью. В ее присутствии можно было беседовать, ничего не  опасаясь,  -  она
не слушала и  не  слышала.  Люсия  вскоре  узнала,  почему  Премудрый  Комар
ежедневно  призывал  ее  к  Себе:  Он  решил  "оплодотворить    ее    Своими
познаниями", иными словами - приобщить к науке. С какой целью?  Пока  Он  не
мог ей этого сообщить. По правде  говоря,  Луи  намеревался  короновать  ее,
поселив вместе с Собой в матке, - возвести на престол  в  качестве  женского
подобия Мессии, преемницы не оправдавшей надежд  Селины.  Итак,  нужно  было
быстро обучить ее,  применив  интенсивный  метод,  в  котором  Ему  не  было
равных.  Ради  такого  дела  Он  готов  был  даже  несколько  повременить  с
обещанным откровением.
     Согласия девушки никто не спрашивал. Мальчуган объявил ей Свою волю,  и
она  покорилась  совершенно  бездумно,  смутно  надеясь  извлечь  из   этого
какую-нибудь пользу в будущем. Каждый день, с  шестнадцати  до  девятнадцати
часов,  Верховный  Схоласт  величественно   приступал    к    педагогической
деятельности. Он  расхаживал,  заложив  руки  за  спину,  и  открывал  Люсии
бездонные  кладовые  Своего  ума,  диктуя  ей  даты,  уравнения  и   теоремы
отвратительно важным тоном. Ни на мгновение  Он  не  усомнился  в  том,  что
целиком подчинил ее чарам Своего магнетизма, Своих флюидов. Он  наблюдал  за
ней по контрольному  экрану  и  сердито  одергивал  при  малейших  признаках
невнимания.  Она  была  обязана  быстро  записывать  все  данные  в  толстую
тетрадь,  проявляя  одинаковый  интерес  к  любой  теме,  будь  то    физика
элементарных  частиц,  тектонические   плиты,    сравнительная    грамматика
семитских и европейских языков или этические воззрения Канта  и  Кьеркегора.
Луи  не  признавал  традиционных  границ   между    науками,    считая    их
свидетельством умственной немощи смертных, а потому просвещал Люсию во  всех
областях разом. Сверх того она должна была отвечать Ему уроки,  заданные  на
дом.  Каждый  вечер  перед  ее  уходом  Он,  облизываясь,  вопрошал:    "Чем
побаловать  вас  завтра,    мадемуазель,    -    теологией,    лингвистикой,
гносеологией, генетикой?" И Супер-Беби,  поглаживая  свой  мозговой  нарост,
словно это был талисман, приносивший счастье, похрюкивал от  удовольствия  в
своем противовоздушном убежище.
     Люсия,  преисполненная  робости  и  почтения,  поначалу  беспрекословно
подчинялась. В восемнадцать лет она, хоть и получила уже  степень  бакалавра
экономических наук, хоть и преуспевала на поприще  танцевального  искусства,
вновь очутилась в шкуре маленькой школьницы,  трепещущей  перед  учителем  -
учителем-младенцем. Ибо голос Луи не изменился  -  это  было  нечто  среднее
между писком новорожденного и старческим блеянием. Он  не  столько  говорил,
сколько квохтал - но квохтал так напыщенно и  многозначительно,  что  она  с
трудом удерживалась от смеха. Зачем Он обрек ее на эту учебную каторгу?  Что
все это означало? В конце концов, она ни о чем Его не  просила!  Не  понимая
ни слова из Его тарабарщины, она забывала все  тут  же.  Все  Его  назидания
походили на укоризну, все уроки - на нагоняй. Он постоянно повторял ей:  Луи
оказал вам честь, мадемуазель. Она фыркала и мечтала надавать  Ему  пощечин.
О, какой же скучной оказалась Небесная Вошь, и даже  хуже,  чем  скучной,  -
несносной, и хуже, чем  несносной,  -  надоедливой,  как  осенний  дождь.  О
зануда, высокопарный засранец! Хоть бы он замолчал, хоть бы заткнулся!
     Он выговаривал ей, отчитывал  за  малейшую  провинность,  придирался  к
мелочам. А она, когда Он начинал объяснять ей разницу между несторианской  и
монофиситской ересью в вопросе о двойственной  или  единой  природе  Христа,
подавляла в себе желание бежать из этого дома со всех ног. Какое ей дело  до
иконоборцев в Константинополе, до  реформации  и  контрреформации?  И  зачем
сдались ей всякие иностранные слова, все  эти  Weltanschauung  и  Zeitgeist,
если она плевать хотела  с  высокой  колокольни  на  мировоззрение  или  дух
времени? Ах, этот Маленький  Старичок  не  умел  быть  забавным,  ничего  не
смыслил в каламбурах и был напрочь лишен остроумия. Когда Люсия выходила  из
Его комнаты, к ней бросались придворные льстецы, кружили вокруг  нее  и  все
норовили притронуться к избранной особе - той, что говорила со Спасителем  и
была Им приближена. В их глазах девушка представала  живым  талисманом,  они
целовали ей ноги и тянули к ней свои липкие лапы. Если бы они только  знали,
что она думает об их Божественном Дитяти!
     Очень скоро Люсии  осточертела  вся  эта  отвратительная  схоластика  -
довольно с нее сладких речей комичного сосунка! И  она  стала  приходить  на
занятия во все более откровенных туалетах - поверх надевала  широкий  пиджак
или кардиган, чтобы не шокировать  своим  видом  придворных,  но  перед  Луи
появлялась полуобнаженной. И  Многоречивый  Пигмей,  взявший  на  Себя  роль
школьного учителя, приходил в смятение, с трудом держал  Себя  в  руках.  За
последнее время  с  Ним  произошла  разительная  перемена.  Он  мылся  перед
приходом девушки и каждое утро тщательно напомаживал крохотный пучок  волос,
торчавший  у  Него  на  макушке,  -  предосторожность  совершенно  излишняя,
поскольку она никак не могла бы Его увидеть. Главное же,  Ему  не  удавалось
сосредоточиться, и Он срывал зло на верных  сторонниках.  Только  одно  -  и
ничего больше - имело теперь значение: послеполуденные  часы  с  шестнадцати
до девятнадцати. Малейшее опоздание Люсии причиняло  Ему  несказанные  муки.
Задолго до назначенного времени Он уже не мог усидеть на месте и  был  не  в
состоянии прочесть  хотя  бы  строчку,  ибо  томился  от  нетерпения.  Когда
девушка входила в  комнату,  Сопляк  начинал  танцевать  джигу,  исступленно
размахивая руками. Когда же она уходила - точнее сказать, убегала, -  Он  не
мог заставить Себя приняться  за  работу.  Перебирая  в  памяти  проведенное
занятие, Он упрекал Себя за ту или  иную  оплошность,  и  перед  Его  взором
вновь возникала она - вот она склонила голову, покусывая ручку, вот  хлопает
ресницами, едва сдерживая зевоту, такая  далекая  при  всей  ее  близости  к
Нему. Он мысленно оттачивал блестящие фразы и чеканные  формулы,  которые  -
Он не сомневался в этом - должны будут ее ослепить. Чтобы произвести на  нее
впечатление, он готовил необыкновенно трудные темы,  намереваясь  разъяснить
в следующий раз понятия Единства и Множества у Парменида, нет, лучше того  -
суть Трансцендентального Эго. Перед этим она не сможет  устоять,  задержится
хотя бы на четверть часа, жадно впитывая Его слова.
     Однако, по мере того как Люсия выставляла напоказ все более  вызывающие
декольте, все более облегающие черные  платья,  позволявшие  увидеть  крутой
изгиб мускулистых бедер, Ему становилось все труднее делиться с  ней  Своими
познаниями. И где только  она  раздобыла  такой  головокружительный  корсаж,
такие серьги, звеневшие на каждом шагу? Он цепенел при виде Своей  бесстыжей
ученицы, вырядившейся, как шлюха, не  мог  оторвать  глаз  от  ее  зада,  от
длинных  ног,  которые  она  то  вытягивала  вперед,  то  скрещивала,  умело
подманивая Его. Что же это такое? У  Него  перехватывало  дыхание:  Господи,
как она красива! Он пытался взять Себя в руки:  красота  существует  лишь  в
форме концепции, а все остальное -  это  только  обман  чувств.  Он  не  мог
понять, отчего Люсия, поначалу столь скромная  в  своем  темном  костюме,  с
волосами, собранными в пучок,  приходит  теперь  агрессивно  накрашенной,  с
фиолетовыми веками и  убийственно  красными  губами,  с  голыми  плечами,  в
распираемой бедрами мини-юбке  или  в  таком  узком  платье,  что  явственно
проступают все детали ее анатомии, как если бы она была  голой.  Откуда  эти
лукавые взгляды, эти манеры наглой мадонны? Луи, считавший  Себя  неуязвимым
для чувственного мира, в унынии констатировал свою слабость  перед  мирскими
искушениями.
     И вот однажды Люсия явилась одетой очень простенько - в короткой,  выше
пупка, маечке  с  глубоким  вырезом,  откуда  выглядывали  круглые  груди  с
торчащими сосками, и в слишком широких колониальных  шортах,  приоткрывавших
при каждом движении черные  кружевные  трусики.  В  этот  роковой  день  Луи
обнаружил вещь немыслимую и оскорбительную для такого  чистого  разума,  как
Он, - пробуждение низших частей тела. Да, пока Он пожирал  глазами  прелести
Люсии, между  ног  у  Него  вдруг  совершенно  некстати  зашевелился  всегда
пребывавший в спокойствии отросток. Как же низко Он пал  -  Ему  не  удалось
укротить Свои инстинкты даже пятью годами напряженной умственной работы!  Он
стал ежедневно менять набедренную повязку, но сидевшая на  ветке  птица  вес
равно вспархивала, сминая и увлажняя ткань. Проклятая пичуга не  давала  Ему
больше передышки ни на минуту.
     Что делать, как помешать  этому  порыву?  Птичка,  несомненно,  жаждала
улететь к Люсии, а  та,  между  прочим,  все  хуже  учила  уроки,  почти  не
слушала, в открытую зевала. Иногда она сидела надувшись на протяжении  всего
занятия, сосредоточенно рассматривала свои ногти, полируя их до  зеркального
блеска; на вопросы отвечала односложно, а когда  Луи  пытался  одернуть  ее,
только прыскала со смеху, отчего младенец испытывал  такие  муки,  словно  с
него живьем сдирали кожу. Луи  был  совершенно  сбит  с  толку:  неужели  ее
совсем не интересовали проблемы Бытия у Хайдеггера, определение  рассудочной
деятельности как априорной данности у Канта, причины  исчезновения  буддизма
в Индии после  кончины  императора  Ашоки?  Люсия  гримасничала,  ерзала  на
стуле, поминутно смотрела на часы. Господи, да ведь  ей  смертельно  скучно!
Нет, не может быть! Однажды она даже привела с собой миловидную  барышню  со
вздернутым носом,  свою  ровесницу,  и  обе  девчонки  без  конца  хихикали,
подталкивая друг дружку локтем, но через час  подружка,  у  которой  отвисла
челюсть, стала клевать носом, и  Луи  потребовал,  чтобы  она  убралась.  Он
выговаривал  Люсии,  однако  та  лишь  пожимала  плечами.  Она  использовала
неправильные обороты  речи,  отвергая  придаточные  предложения  и  связывая
слова как придется, с легкостью подхватывала  уличный  жаргон,  раздражавший
Его до крайности. Но порой, желая досадить Ему,  она  прибегала  к  нарочито
изысканным  выражениям,  которые  звучали  просто  смехотворно,  когда   она
повторяла, словно попугай: "Соблаговолите заметить, соблаговолите  оценить!"
Однажды Люсия грубо ошиблась в употреблении  наречия,  сказав:  "Если  бы  я
обратно родилась". И Луи взорвался: как смеет она допускать подобные  ляпы?!
Как могут  они  приступить  к  изучению  тропов  -  катахрезы,  антономазии,
оксюморона, - если она ничего не смыслит ни в синтаксисе, ни в грамматике?
     * * *
     Люсия  не  явилась  ни  завтра,  ни  послезавтра    -    без    всякого
предупреждения. Луи совершенно потерял голову. Он позвонил к ней  домой.  Ее
мать уведомила Его, что девушка, почувствовав  внезапно  крайнюю  усталость,
уехала отдыхать. Записки для Него она не оставила. Взяла ли она с собой,  по
крайней мере, "Теорию Хаоса" или "Никомахову Этику"? Он  поручил  нескольким
шпионам постоянно наблюдать за ее  жилищем.  Засыпал  ее  телеграммами,  где
угрозы перемежались с мольбами. Он пытался утешить Себя: кто  она,  в  конце
концов, такая? Всего лишь кокетка, жалкая вошь, от которой разит мускусом  и
пачулями. Да кем она себя возомнила? И понимает ли, с  кем  имеет  дело?  Но
вошь неизменно преображалась в богиню. О, пустота существования  без  Люсии!
Вся мудрость мира не могла заменить  возможности  ринуться  следом  за  этим
обольстительным  созданием.  Дамьен  и  его  жена  Улърика,  смотревшие   на
балерину  косо,  умоляли  Луи  покончить  с  недостойным  фарсом  и  целиком
посвятить Себя долгу - Он  гневно  отсылал  их  прочь.  Не  в  силах  больше
терпеть, Он