опли, брань, проклятия. Испуганный Луи едва не выпустил лассо  из
рук, чтобы заткнуть уши. Ведь он был так мал, так хрупок!
     Веревка страшно  задергалась,  обжигая  ему  ладони,  на  запястьях  от
напряжения вздулись вены. Какая  низость!  Он,  воплощение  чистого  разума,
вынужден был вступить в унизительный рукопашный бой с  -  не  будем  бояться
этого слова  -  пипиской!  Однако  священный  долг  обязывал  его  атаковать
"папочку" в пах, чтобы навсегда  отвадить  от  священного  маминого  сосуда.
Если бы Луи все же родился, он бы посвятил жизнь борьбе с похотью:  он  стал
бы сокрушителем либидо и истребителем фаллосов. Заняв  линию  обороны  перед
лобком и клитором, он преградил бы путь игривым пикам и фехтовал бы  с  ними
до победного конца.  Он   уже   видел  себя  в  роли  Бэтмена16  постелей  и
будуаров, ныряющего под одеяла и под пижамы, чтобы  помочь  девственницам  и
супругам - жертвам ненасытного пениса. Это было бы одно бесконечное родео!
     К счастью, праведный гнев придал ему  силы!  И  мощь  его  десятикратно
возросла при мысли, что там, в  другой  жизни,  он  мог  бы  превратиться  в
поборника воздержания, борца с пороком. Надо выдержать,  чтобы  покончить  с
Содомом и Гоморрой раз и навсегда! Освальд,  даже  не  подозревая  обо  всем
этом, вообразил, будто попал в клещи гигантского краба,  и  жалобно  стенал,
опасаясь пошевелиться из страха еще больших мук. Мадлен же, которой  веревка
натирала самую нежную  плоть,  страдала  не  меньше,  хотя  секундой  раньше
ощущала приятное тепло именно в этом месте. О, вот чем закончились  любовные
стоны и возгласы! На смену  им  пришло  раскаяние.  Чувствуя,  что  агрессор
скручен  надежно,  Луи  высвободил  одну  руку  и  снял  трубку  внутреннего
телефона. По счастливой случайности мать не отключила связь и ответила  ему.
Торжествующим тоном он заявил ей, что захватил в плен похотливого  козла  по
имени Освальд Кремер и выпустит его только  при  условии,  что  тот  обещает
никогда больше не возвращаться в эти края.
     - Как, Луи, это ты его...
     - А кто же еще?
     - Не могу поверить...
     - Можешь не верить, просто передай мое распоряжение.
     - Мне ужасно неловко, я передаю  трубку  твоему  отцу,  поговорите  как
мужчина с мужчиной.
     Освальд, едва дыша от боли, воспринял новость с  крайним  раздражением.
Он завопил в трубку:
     - Отпусти меня немедленно, приказываю тебе, ты должен слушаться отца!
     - Освальд, слово "отец" не имеет для меня никакого смысла  и  никто  не
может мне приказывать!
     - Если ты не  подчинишься,  я  задам  тебе  такую  трепку,  которую  ты
надолго запомнишь.
     - Трепку? Отчего же не  выпороть  меня  кнутом,  не  подвергнуть  пытке
электричеством, не посадить на кол?  Со  мной  не  смог  справиться  десяток
врачей, а вы хотите  запугать  меня  трепкой!  Ничтожный  пигмей!  А  теперь
слушайте меня: мамуля вам не свинья  и  не  сука,  чтобы  ее  покрывать,  не
дымовая  труба,  чтобы  прочищать.  Я  веду    здесь    научные    изыскания
первостепенной важности, от которых зависит судьба всего человечества, и  не
потерплю никаких набегов на мои владения. Повторяю: не  смейте  залезать  на
мамулю!
     - Луи, - вскричал Освальд в ярости, - я буду делать с твоей  матерью  и
моей супругой все, что мне угодно. К тому же  это  ее  вполне  устраивает  и
даже доставляет ей удовольствие.
     - Лжец, запрещаю тебе говорить подобные вещи!
     Обезумев от бешенства,  Ангелочек  перешел  на  "ты"  и  утерял  всякий
контроль над собой. Грубейшие ругательства полились подобно гною из его  уст
- эти слова, извлеченные из  великого  множества  прочитанных  им  книг,  мы
повторить здесь не решаемся. Что за голос проснулся в нем?  Так  изъясняются
только закосневшие в грязном разврате извозчики.  Мадлен  совершенно  сникла
от этого, равно как и Освальд - и последний сдался.
     - Хорошо, Луи, дай мне  уйти.  Но  милый  малютка,  зайдясь  от  гнева,
продолжал  свое,    создав    подлинную    антологию    непристойностей    и
продемонстрировав  поразительную  изобретательность.  Каждое  мерзкое  слово
сопровождалось новым рывком веревки.
     - Луи, умоляю тебя, отпусти, я больше не буду.
     - Ты так просто не уйдешь. Ты немедленно попросишь прощения за то,  что
очернил мамулю  своими  инсинуациями.  Говори:  "Это  я  принудил  Мадлен  к
подобному свинству".
     - Согласен, это я.
     - "И я никогда больше не буду ей досаждать".
     - Больше никогда.
     - Говори: "Клянусь!"
     - Клянусь.
     - Громче.
     - Клянусь, Луи, клянусь.
     Тогда Луи разгрыз веревку зубами, и Освальд извлек  свою  изуродованную
ужасной петлей штучку из лона жены. Он чувствовал себя жалким  и  ничтожным,
слезы хлынули у него из глаз при  мысли  о  жестокости  сына.  Мадлен,  тоже
рыдая, пыталась его утешить, полечить израненный прутик  мазями  и  тальком.
Однако ультиматум младенца привел ее в ужас, и  она  решила  навеки  закрыть
лавочку для мужа. Не могло быть и речи о том,  чтобы  пойти  наперекор  воле
Луи. Освальд смирился; униженный до  крайности,  он  представлял  себе  злые
ухмылки на лицах приближенных голыша. Только через  несколько  дней  бедняга
осмелился рассказать о  случившейся  катастрофе  тестю  и  теще.  У  них  не
нашлось для него ни единого слова сострадания - его обвинили в  трусости,  а
Андре даже позволил  себе  гнусное  выражение  "мозгляк  без  яиц".  Освальд
понял, что здесь ему надеяться больше не на что, и покорно склонил голову  -
это испытание сломило его.
     * * *
     Он сделал еще одну  попытку  сблизиться  с  Селиной  -  только  с  этим
существом его связывало некое подобие того  теплого  чувства,  которое  люди
хотят обрести в семейном кругу. Разум так и не вернулся к ней, и она  целыми
днями неподвижно лежала на кровати.  Вместе  с  отцом  ее  сослали  жить  на
последний этаж виллы. Худая,  мертвенно-бледная,  с  запавшими,  обведенными
черной каймой глазами, она не говорила, а лишь иногда невнятно  повизгивала.
Никто  не  поверил  бы,  что  эта  девочка,  неспособная  произнести    даже
элементарные слова, некогда решала  сложнейшие  задачи  по  физике  в  чреве
своей матери. Впрочем, два или три раза она неожиданно для всех  проговорила
хриплым старческим голосом одну и ту же фразу: "Огурцы следует вымачивать  с
крупной солью..." Из тысячи изученных  ею  законов  осталось  только  это  -
начало  кулинарного  рецепта!  Однако  за  внезапными  прорывами  памяти  не
последовало больше ничего. Со временем маленькая  Селина  стала  агрессивной
по отношению к детям - бросалась  на  них  на  улице,  пытаясь  укусить  или
оттаскать за волосы, так что отцу пришлось  держать  ее  дома.  Однажды  она
увидела по телевизору прыжки с парашютом  и  пришла  в  такой  восторг,  что
Освальд подарил ей маленький  воздушный  шар  с  подвесной  корзиной.  После
этого Селина поселилась на потолке, подальше от  обитателей  земли,  которые
кормили ее при помощи системы шкивов и блоков. И никто уже  не  мог  извлечь
из нее ни слова, ни звука.
     Все эти события самым пагубным образом сказались на душевном  состоянии
Освальда. Он рано лишился родителей, не обзавелся друзьями, не  имел  других
знакомых, кроме безразличных к нему коллег по работе,  а  потому  постепенно
стал терять вкус к жизни. Все ему опостылело - и  в  первую  очередь  цифры.
Видя кругом сплошной обман и притворство, он перестал доверять  чему  бы  то
ни было. Усомнившись под конец  даже  в  своем  сомнении,  он  поставил  под
вопрос собственное существование. Это почти утешило его: все пережитое  лишь
почудилось ему - зря он так мучился! Посему он перестал есть (зачем  кормить
призрак?), вставать с постели, говорить; впал в состояние крайней  слабости,
которая лишь укрепила его уверенность в том, что он не  существует.  Наконец
он умер, сам того не сознавая, ибо уже не понимал, живет он или нет.
     Освальд добился успеха по крайней мере в одном -  убедил  окружающих  в
своем небытии. Никто не заметил его исчезновения, и только через сутки  один
из слуг, случайно  заглянувший  в  его  комнату,  обнаружил  холодный  труп.
Мадлен ни разу не говорила с ним после злосчастной ночи, а  известие  о  его
смерти встретила с полным равнодушием. Разумеется, она и не  подумала  пойти
на похороны мужа, поэтому могильщикам пришлось просить посетителей  кладбища
поплакать немного, чтобы церемония не утеряла  своего  траурного  характера.
Супруги Бартелеми пришли в ужас от этой холодности  -  они  уже  предвидели,
какая судьба ожидает их после кончины. Дочь и внук  вызывали  у  них  теперь
только отвращение - они поспешно сменили  место  жительства,  удалившись  на
многие сотни километров от виллы Мадлен. Удар оказался особенно  тяжким  для
Аделаиды Бартелеми, ибо она  не  могла  простить  себе  того,  что  оставила
Освальда в одиночестве.
     У нее появилась привычка шить целыми днями -  она  неутомимо  пришивала
одни и те же пуговицы, чинила и штопала совершенно новую одежду.  Когда  эта
мания полностью овладела ею, она стала  пришивать  все  подряд:  скатерти  к
столу, брюки мужа к креслу, кресло к ковру... С  иголкой  и  ниткой  она  не
расставалась ни на секунду, а ложась спать, укладывала клубок  под  подушку.
Все встречавшиеся ей галантерейные лавки она  опустошала.  Страсть  к  шитью
погнала ее из дома за город, где  она,  вооружившись  громадными  катушками,
предприняла попытку закрыть  пустые  пространства  нитью.  Она  не  выносила
щелей и разрывов - мир был  полон  дырок,  и  их  следовало  заштопать.  Она
соединяла деревья при помощи огромных просвечивающих  ковров,  перебрасывала
через  реки  воздушные  мосты,  приводила  в  порядок  окружающий  ландшафт.
Несколько  раз  ее  задерживали  жандармы,    вызванные    крестьянами,    и
препровождали домой, конфисковав рабочие материалы. Жертвами ее  становились
и живые существа: она  ловила  мух,  пчел,  майских  жуков,  комаров,  чтобы
пришить им крылышки к брюшку - ювелирная работа, которая требовала  большого
внимания и  очень  тонких  иголок.  Она  связывала  нитками  лапы  кошкам  и
собакам, и те шарахались от нее, как от чумы. Несколько раз  она  приставала
в кафе и в супермаркетах к молодым людям, предлагая  пришить  им  волосы  ко
лбу, чтобы не болтались по ветру.  Себе  самой  она  крепко-накрепко  зашила
рот. В один прекрасный день ее муж  Андре,  мирно  почивавший  после  обеда,
проснулся оттого, что она пыталась шилом проткнуть  ему  веко  с  намерением
прострочить глаза, - тогда он  вызвал  "скорую  психиатрическую",  чтобы  ее
забрали. Аделаиду поместили в ту же  больницу,  что  и  Селину,  от  которой
Мадлен решила избавиться после  смерти  Освальда.  Но  поскольку  бабушка  и
внучка пребывали в разных отделениях, то встретиться им так и не довелось.
     Извещенный о кончине отца, Луи сказал только одно слово:  "Наконец-то!"
Доктор Фонтан,  буквально  сжигаемый  злобой,  в  очередной  раз  предпринял
попытку вставить  ему  палку  в  колеса:  он  решился  пустить  в  ход  свои
последние снаряды, когда получил от Андре Бартелеми письмо, где  описывались
душераздирающие подробности  смерти  Освальда  и  болезни  Аделаиды.  Терять
гинекологу было нечего: доведенный тюрьмой до крайнего озлобления, он  прямо
в камере принялся писать опус, озаглавленный "Как  я  создал  Луи  Кремера",
изложив детально весь ход событий, начиная с первого  визита  Мадлен  в  его
кабинет  и  объяснив  природу  феномена  сцеплением  случайных  факторов   с
возможностями технического прогресса. Завершил же он свою  исповедь  ужасным
признанием - любой зародыш  мог  бы  достичь  интеллектуального  уровня  Луи
Кремера. "Луи вовсе не гений, уникальность его состоит лишь в  том,  что  он
не появился на свет".  Брошюра  была  разослана  во  все  средства  массовой
информации. Дамьен предложил подослать к  врачу  убийц,  наложить  арест  на
органы прессы. Луи отклонил это - все равно никто не поверит такой  топорной
выдумке.  Действительно,  ни  одна  газета  не  стала  печатать   откровений
Фонтана, встреченных совершенно безучастно. Врач рассчитывал  вызвать  бурю,
но потерпел полное фиаско. И Луи даже позволил  себе  иронический  жест:  он
обратился к тюремной администрации с просьбой скостить доктору срок  во  имя
милосердия и сострадания.
     Избавившись, таким образом, от последних  препон,  Достославный  Сопляк
продолжил свое триумфальное шествие. На следующий день  после  кончины  отца
он прочел блистательную лекцию в женевской резиденции ООН (Мадлен  доставили
туда на специально заказанном реактивном  самолете).  Комментируя  известный
пассаж Платона "Что существует  извечно  и  не  подвержено  изменению?",  он
ответил просто: "Да это же я, черт  возьми,  моя  особа,  моя  персона,  мое
величество, а вовсе не Вселенная и не космос".  Своей  эрудицией  он  потряс
женскую половину публики - кокетки млели от звуков этого скрипучего  голоса.
О, наш душка-мыслитель, наша цыпочка, ничего шикарнее мы никогда не  видели!
Как у  него  язык  подвешен,  заслушаться  можно.  Сколько  же  вмещала  эта
головенка! Все будущие мамаши грезили  о  таком  же  премудром  змееныше!  А
молодые супруги  в  момент  близости  шептали:  "Сделай  мне  второго  Луи!"
Всеведущий и Всемогущий Птенец настолько оглушал своей ученостью, что  любое
его слово принималось слушателями на веру - понимать  было  не  обязательно,
следовало только  восторгаться.  Он  носил  отныне  набедренную  повязку  из
бежевого  шелка,  хотя  оставался  невидимым  в  своем  укрытии.  Порой   он
засиживался за работой так долго -  от  тридцати  восьми  до  сорока  восьми
часов  кряду,  -  что  нейроны  на  макушке  цеплялись  за  крышу  матки   и
укоренялись в ней. Луи врастал головой в этот  кокон  и  походил  теперь  на
перевернутое дерево. Иногда спокойствие омрачалось  недостойными  выходками:
как отголосок прежних безобразий возникали там и здесь  подпольные  братства
фанатичных  обожателей  Божественного  Дитяти;  школьные  классы  в   полном
составе  уходили  в  партизаны  с  целью  проштудировать  сочинения  Гомера,
Мильтона  или  Данте;  новорожденные   младенцы,    удрученные    состоянием
представшего перед ними мира, незамедлительно возвращались в мамино чрево  -
но Преславный отказывал всем им в своей поддержке и  сочувствии.  Случалось,
увы, и ему пасть жертвой  дурных  шуток:  во  время  телефонных  переговоров
отдельные гнусные типы делали хамские предложения, информационное  пиратство
приводило к появлению сомнительных дискет. Луи прощал это: он  испытывал  не
злобу, а жалость к людям - существам ничтожным и беззащитным. Что бы они  ни
делали,  что  бы  ни  говорили,  величие  его  души  было  неподвластно   их
мерзостям. Гневаться на них было бы слишком большой  честью,  ибо  в  скором
времени одним-единственным словом  он  избавит  их  от  пучины  страданий  и
дарует им вечное блаженство. На все обиды он ответит милостью.
     Чем дальше продвигался он в своей одиссее,  поглощая  всю  существующую
литературу и философию, тем ближе становилась заветная формула -  бесконечно
простая и бесконечно сложная, по сравнению с которой  детским  лепетом  были
Талмуд, Коран, Библия, Евангелие и Веды. Он чувствовал ее совсем рядом,  она
поднималась,  словно  тесто,  из  массива  текстов.  При  мысли,  что  одним
очистительным дуновением слова он  вручит  Абсолютную  истину  человеческому
роду, у него кружилась голова.  Вскоре  Младенец  обретет  высшую  власть  в
своем гнездышке из розовой плоти - он отпустит  восвояси  этот  старый  мир,
как  если  бы  просто  выключил  телевизор.  Поскольку  все  уже   написано,
достаточно все прочесть. И тогда все свершится.


     Глава VI САД НАСЛАЖДЕНИЙ
     В это время в отношениях  между  Луи  и  его  матерью  наступил  долгий
период гармонии. Впервые Гениальный Чудик осознал,  на  какие  жертвы  пошла
ради него Мадлен. Она отказалась от всего - даже от  человеческого  обличья,
ибо превратилась в особу столь внушительных размеров, что  при  перемещениях
повисшую складками кожу  приходилось  нести  за  ней,  будто  шлейф.  Будучи
нафарширована младенческим мясом, она существовала лишь в  качестве  футляра
для драгоценного отшельника, укрывшегося в ее утробе. По доброте душевной  и
в силу общности интересов ребенок решил  помочь  ей  -  ведь  оба  они  были
каторжниками, скованными одной цепью, связанными одной судьбой. У  Луи  было
теперь  больше  времени:  он  перестал  принимать  посетителей,  покончил  с
лекциями и публичными выступлениями, прервал все  связи  с  себе  подобными.
Привыкнув жить на вершине, недоступной для других, он  не  желал  терять  ни
секунды на споры или беседы. К чему  упражняться  в  бесплодных  дискуссиях,
если от него зависела сама вечность? Люди ничего не  могли  ему  дать:  либо
они соглашались с ним  и  обсуждение  теряло  всякий  смысл,  либо  пытались
опровергнуть его и тогда он одним словом ставил их на место.  Ему  наскучили
эти слишком легкие победы над оппонентами,  которые  тут  же  обращались  во
прах и рассыпались в похвалах, признавая свое  поражение.  Он  осаживал  их:
"Ваша критика меня  раздражала,  но  одобрение  претит  мне  еще  больше,  а
комплименты выводят из себя". Этими восторгами они  умаляли  его,  низводили
до уровня превосходной степени. Ни разу  не  столкнулся  он  с  противником,
способным серьезно  поколебать  его  позиции,  -  опровержения  были  такими
жалкими, система зашиты такой уязвимой! Что же касается  великих  философов,
ни один не мог с ним тягаться. Даже Гегель, этот  динозавр  мысли  и  бывший
идол, не  заслуживал  того,  чтобы  Луи  мыл  пальцы  в  его  спинномозговой
жидкости. Концептуальный недоносок - в  общем,  неофит  жидкого  разлива.  У
младенца не было больше учителей в сфере разума,  ибо  всех  он  познал.  На
небосклоне мышления он остался единственной сверкающей звездой.
     Итак,  он  препоручил  своим  приверженцам  просвещать  человечество  и
готовить людей к искуплению. Ибо в лице Луи миру была  явлена  целая  армия,
настоящее  правительство,  подлинная  нация.  Десятки  тысяч  последователей
трудились на всем  земном  шаре  во  имя  его  Церкви,  проповедовали  слово
истины, помогали доставлять в дом Кремеров - который стали  теперь  называть
"Замком"  -  сотни  и  сотни  сочинений,  немедленно  пожираемых   маленьким
каннибалом.  Все  они  существовали  для  него  лишь  в  качестве   покорных
исполнителей, как если бы он приобрел  дополнительные  уши,  руки  и  мозги,
воплощающие в жизнь  его  приказы.  По  мере  того  как  умножалась  когорта
верных, стремительно расширялась сфера его влияния.
     Сняв с себя бремя пропагандистской и  миссионерской  деятельности,  Луи
принял  решение  помогать  матери  и  ухаживать  за  ней.  Один    из    его
друзей-медиков прислал ему видеодискету с подробным  описанием  материнского
дома, и он быстро усвоил все детали  этой  конструкции:  научился  различать
чувствительные  и  двигательные  нервы,  не  путая    их    со    смешанными
разновидностями; ознакомился с вегетативно-нервной  и  кровеносной  системой
на всей ее протяженности в сто пятьдесят тысяч километров.  Для  начала  Луи
выделил несколько  часов  в  неделю,  чтобы  производить  уборку  внутренней
территории мамули. Он чистил и  смазывал  различные  органы,  одним  щелчком
опустошал емкости, заполненные сомнительной жидкостью. Вооружившись  щеткой,
он усердно драил грязные внутренности, прижигал крохотные  нарывы,  пресекал
распространение  инфекции  и  сепарировал  слишком  тяжелые  пары.  Или   же
отправлялся  с  маленькими  ножницами  в  ближайшие  окрестности   расчищать
заросли, срезать  наросты,  расправлять  складки.  Затем  он  сгребал  мусор
граблями и взрыхлял почву, прежде  чем  разбить  прекрасные  ровные  грядки.
Нужно было видеть, как этот рыцарь матки, этот  барон  поджелудочной  железы
сливает желчь, промывает ободочную кишку или ловко удаляет