открыл юной ученице Свои намерения в длинном  письме:  именно  с
ней собирался Он разделить миг последнего  торжества,  именно  с  ней  хотел
осуществить искупление человечества.
     Через неделю  Люсия  вернулась.  Проекты  Эрзац-Краснобая  оставили  ее
холоднее мрамора. Все это представлялось ей слишком напыщенным  и  туманным.
Занятия  возобновились,  но  она  откровенно   била    баклуши.    Крохотный
Торквемада, устав запугивать ее, пошел на уступки  -  отныне  четверть  часа
отводилось играм. И урок, начинавшийся многомудрой лекцией о Невидимой  руке
у Лейбница и его  последователей,  завершался  партией  в  морской  бой  или
триктрак. Надо  признать,  что  сорванец,  обладая  большими  способностями,
почти всегда выигрывал, хотя и соглашался  на  эти  тривиальные  развлечения
скрепя сердце. Очень  быстро  соотношение  изменилось  -  четверть  часа  на
Спинозу или квантовую механику, полтора часа на  головоломки  и  кроссворды.
Никакими силами нельзя  было  заставить  Люсию  заниматься:  легкомыслие  се
граничило с полным равнодушием  -  плевать  она  хотела  на  все  причины  и
следствия. Этот импульсивный характер приводил Луи в отчаяние. Но  муки  Его
на  том  не  закончились.  В  один  прекрасный  день  прелестная   ветреница
показала, на что она способна.
     Луи как  раз  объяснил  ей  -  увы,  слишком  скомканно  и  поспешно  -
философию Мани, основателя  манихейства,  учения  о  дуалистической  природе
мира, которое было принято павликианами в Армении,  богомилами  в  Боснии  и
катарами  в  Лангедоке.  Затем,  желая  развлечь  ее,  он    предложил    ей
прокомментировать  лютеранский  хорал,  положенный  на  музыку  И.С.Бахом  в
кантате 161: "Приди, сладкий час смерти; мир, обольщения твои  -  тягота,  я
ненавижу твои радости, словно яд, твой веселый  свет  -  знак  погибели  для
меня". Люсия застыла с раскрытым ртом, потом  тихонько  покачала  головой  и
произнесла бесцветным голосом:
     - Луи, Вы не имеете права отлучать меня от мира, я еще так мало жила.
     - Я стремлюсь просветить вас, чтобы избавить от ужаса жизни.
     - Избавить от ужаса? Но жизнь мне в радость, и никакое это не бедствие.
     - Радость невежд! -  загремел  младенец.  -  Когда  вы  подниметесь  на
высоту культурного уровня Луи, эти радости, как вы их  называете,  покажутся
вам жалкими и пустыми.
     - Пусть жалкие и пустые, но меня  они  вполне  устраивают.  К  тому  же
других я просто не знаю. А Вы только утомляете меня Своими проповедями.
     - Как? Луи указывает вам путь истинный, и это вас утомляет?
     - Но зачем нужны все эти познания? Делают ли  они  Вас  счастливее  или
лучше?
     - Счастливее?  -  Малыш  задохнулся  от  негодования.  -  Для  Луи  это
смехотворно!  Счастье  доступно  всем,  а  Луи  обещает  вам  необыкновенную
судьбу. Божество, Люсия, не имеет  права  разделять  чувства  прочих  людей.
Божество стремится к Истине, а не к пошлым и  мелким  радостям.  Вот  почему
Луи избавит человечество от слишком тягостного существования.
     - Да о чем Вы толкуете? Меня тошнит от Ваших велеречивых фраз.  Я  хочу
смеяться, танцевать, а уж когда  состарюсь,  тогда  и  подумаю  о  проблемах
Истины и Бытия,
     - Кажется, Я выразился как нельзя более ясно... - В Своем смятении  Луи
вновь заговорил о Себе в первом лице единственного числа. - Конечно  же,  мы
можем слегка притормозить, снизить  темп  и,  если  это  вам  так  нравится,
потанцевать между двумя уроками. Моя сестренка  Селина  познакомила  Меня  с
рок-н-роллом, румбой и основами мамбо.
     - Потанцевать? - Люсия залилась смехом, и эти звуки  вонзались  в  мозг
малыша стеклянными осколками. - Для танцев  нужны  двое,  а  Вы  всего  лишь
младенец, Луи. Вы едва достанете мне до  колен,  к  тому  же  нас  разделяет
непреодолимая преграда.
     - С помощью науки вы уменьшитесь до Моих размеров и переедете  жить  ко
Мне. Здесь хватит места для двоих.  Когда  вы  почувствуете,  как  хорошо  в
мамином гнездышке, как в нем мягко и уютно,  вам  уже  не  захочется  никуда
уходить, поверьте Мне.
     - Я не собираюсь затвориться с Вами в этом кожном  мешке.  Восемнадцать
лет назад я рассталась со своей матерью, и  чужой  мне  не  нужно.  Все  это
просто смешно, и мне, пожалуй, лучше не возвращаться сюда.
     - Нет, останьтесь, Люсия, прошу вас, давайте еще  поговорим,  поговорим
о чем-нибудь другом...
     * * *
     От себя самого устаешь быстрее, чем от всех прочих, и  Луи  понял,  что
не  может  больше  находиться  в  материнской  пещере.  Он  не  знал,    как
понравиться Люсии. В течение пяти лет Его почитали,  обожали  и  боялись,  а
те, кто осмелился восстать против Него, дорого за это поплатились. Но  перед
этой девочкой он был бессилен. Ни Его красноречие, ни  отточенные  фразы  не
действовали на нее, и от звания Великого  Понтифика-Младенца  не  оставалось
ровным  счетом  ничего.  Внезапно  Его  покинуло  желание  читать.  Он   Сам
поражался Своей вчерашней жадности, Своему восторгу -  зачем  Он  так  желал
возвыситъся, овладев всеми сокровищами мировой культуры? Он часами  сидел  в
задумчивости перед светящимся экраном.  Его  одолевала  зевота,  и  едва  Он
начинал просматривать очередной труд, как  глаза  слипались  от  невыносимой
скуки. По правде говоря, Он  теперь  с  отвращением  взирал  на  книги,  эти
хранилища безумств или жестокостей, любовно  описанных  на  бумаге.  К  чему
было так начитываться ими, подгоняя Себя хлыстом, словно каторжника?
     В  Его  рассудок  как  бы  внедрилась  некая  более  сложная   частица,
изменившая разом всю систему. Это прекрасное земное создание приоткрыло  Ему
тайны иной, цветущей жизни. Люсия излучала  свет,  а  Он  прозябал  в  Своей
темнице,  прикованный  цепями  к  Своей  библиотеке,  холодному    отражению
подлинного существования.  И  наш  озябший  каноник-эрудит  чувствовал  Себя
горошиной, заточенной  в  стручке.  Маточный  Иерусалим  оказался  таким  же
унылым местом, как атолл,  затерянный  в  Тихом  океане.  Робинзон-Недомерок
скучал, и приближенные Ему опостылели. Он хотел, чтобы мать вышла на  улицу,
пошла в ресторан, - тогда Ему достался бы  хоть  кусочек  мира,  на  который
можно было бы смотреть сквозь щель, проделанную  в  пупке.  Опомнившись,  Он
понукал Себя, взывая к мужеству, - у самых великих людей случались  приступы
депрессии. Он же прекрасно знал, чем занимается  здесь  вот  уже  пять  лет:
сзывает на Свой личный суд все мировые культуры, с тем чтобы низвергнуть  их
с пьедестала, покончить с заблуждениями человечества. Именно о  Нем  скажут:
Он прочел все - даже ненаписанные  книги.  Но  Ему  еще  столько  предстояло
сделать, и, когда Он смотрел на  груду  доставленных  приверженцами  дискет,
Его охватывала тоска, ибо в каждой из  этих  мертвых  пластинок  содержалось
более миллиона страниц.  И  это  еще  было  безделицей  в  сравнении  с  той
печатной продукцией, что ежедневно появлялась в мире.  "Перестаньте  писать,
одолейте  эту  тягу,  подумайте  обо  Мне!"  -  умолял  Он  бумагомарателей,
пережевывающих одно и то же.  Он  чувствовал,  что  не  выдерживает  тяжести
навалившегося на Него мира, - разрушать оказалось  столь  же  тяжко,  как  и
создавать.
     Маленький затворник все знал, но ничего не  пережил.  Если  бы  Он  мог
незаметно улизнуть, оставив вместо Себя  пухлую  подушку,  если  бы  мог  на
время окунуться в людскую грязь, приобщиться к их  мерзким  радостям,  а  на
рассвете вернуться в уютное мамино гнездышко! Это  нисколько  не  поколебало
бы Его решимости - напротив. Как Он жаждал простора! Пока же Он украсил  все
стены Своего жилища  изображениями  Люсии,  которые  медленно  двигались  по
часовой стрелке: Люсия  сидит,  скрестив  ноги,  Люсия  наклоняется  вперед,
Люсия меняет стержень в  ручке,  Люсия  лукавая  или  сердитая,  томная  или
насупленная - и на многочисленных экранах  Его  убежища  появлялась  теперь,
вместо страниц  из  Талмуда,  Корана  или  Гиты,  миловидная  мордашка  юной
балерины. Она  истребила  все  ландшафты,  изгнала  фальшивую  библиотеку  и
тысячи нереальных  книг,  украшавших  прежде  маточный  склеп.  Люсия  стала
горизонтом, почвой, космосом Луи. Куда бы Он ни смотрел,  видел  только  ее.
Однако среди многих и многих  Люсий,  кружившихся  в  бесконечной  сарабанде
вокруг Него, недоставало  одной  -  Люсии  обнаженной.  И,  к  великому  Его
смятению,  едва  лишь  она  являлась  Ему  в  воображении  без  одежды,  как
маленький Его тростничок устремлялся  вверх,  сминая  тщательно  отглаженные
складки набедренной повязки. Хотите верьте, хотите нет, но  Луи  обладал  не
мальчишеским  прутиком,  изогнувшимся  наподобие  морского  конька   и    не
превышавшим размерами краник, а увесистым посохом, подлинно  мужским  членом
толщиной с запястье руки, под тяжестью которого Он порой падал ничком.
     О, как унижали Его неподобающие выходки этой твари! Бывали  дни,  когда
шлагбаум поднимался каждые полчаса! Ребенок-мозг ощущал,  как  между  ног  у
Него вырастает необузданный альпеншток, с нечеловеческой силой тянувший  Его
к образу Люсии, словно палец, указывающий одно и то же направление. "Что  ты
хочешь  сказать?"  -  спрашивал  Луи  у  Своей  запятой  и  никак  не    мог
сосредоточиться из-за этого упрямца. Однажды Ему даже случилось  отложить  в
сторону Фому Аквинского ради развратного  романа  восемнадцатого  века  -  а
ведь  в  былые  времена  Он  относился  к  подобному  чтиву  с   глубочайшим
презрением! Игривые сцены и гривуазные  речи  персонажей  распалили  Его  до
такой степени, что корешок проснулся опять и стал ярко-красного  цвета.  Бог
знает,  почему  Его  желание,  до  сих  пор  остававшееся  неутоленным,   не
нуждалось  в  дополнительных  стимулах  и  нарастало  по  самому  пустячному
поводу. Стоило Ему, к примеру, подумать: "Пусть Люсия даст Мне  свою  грудь,
позволит припасть к своим соскам",  как  из  масленки  изобильно  изливалась
смазка, а нос стручка  багровел.  Он  одергивал  себя  -  герою  извилин  не
подобает так срамиться. Ну и дела!
     * * *
     В это время у Него появилась  постыдная  привычка  -  Он  ублажал  себя
посредством изображений Люсии. Для этой мерзости Он использовал  специальную
перчатку,  созданную  для  Него  и    позволявшую    осязать    воображаемую
поверхность, меняя ее по своей воле, ощущая холод и тепло,  гладкую  кожу  и
шероховатости. Благодаря развратным возможностям перчатки, Он задирал  Люсии
юбку, засовывал пальцы под трусики. Его  змееныш  напрягался,  шипел,  и  Он
обхватывал  эту  штуку  свободной  рукой,  изо  всех  сил  приближая  момент
освобождения. О, о, пусть оно выйдет, невозможно больше  терпеть,  и,  когда
наступал миг плотского экстаза, это истекало само  собой,  а  Он  начинал  в
восторге кружиться по Своему жилищу, испуская вопли  австралопитека.  Затем,
впадая в бешенство из-за этого  псевдоизвержения,  Он  набрасывался  на  лик
девушки - вырывал ей язык, таскал за волосы, выкалывал глаза,  совершая  сей
кощунственный акт со всеми изображениями Люсии. Эти исступленные выходки  не
приносили Ему  покоя:  новообретенная  похоть  распоряжалась  Им  по  своему
усмотрению, взору Его являлись пышногрудые  красотки,  задастые  и  губастые
шлюхи, манившие  к  разврату.  И  наш  багровеющий  молодец  вскидывал  Свой
пистолетик при каждом мираже.
     Он приходил в отчаяние, сознавая, что будет обладать Люсией  только  на
картинке. А Ему страстно хотелось сжать ее в  объятиях  и  ласкать  властной
рукой. Она была нужна Ему сейчас, немедленно, и плевать Он хотел на  "начало
всех начал", на "конечную цель". Увы, как Он ни  прикидывал,  пытаясь  найти
выход из этого положения,  все  было  тщетно.  Даже  если  Он  покинет  Свою
темницу, останется непреодолимое препятствие -  Его  рост.  У  Мамы  он  мог
держать Люсию на ладони, но в жизни  Люсия  могла  бы  взять  Его  на  руки,
поскольку была выше голов  на  пять  и  весила  в  три-четыре  раза  больше.
Конечно, Луи знал наизусть все сказки о любовных похождениях гномов,  об  их
способности проникать в любое лоно, но  Ему  было  трудно  представить  Себя
мужем Люсии, - мужем, которого она будет возить в  колясочке  или  носить  в
рюкзачке на спине. После долгих лет заключения Ему уже не вырасти.
     Люсия открыто насмехалась над Его муками  и  терзаниями.  Она  сбросила
идола с пьедестала - и это всего лишь за полгода! Как приятно было  помыкать
тем, кого все считали гигантом. Гигантом? Да Он  скорее  похотливый  карлик.
Ибо она ощущала чувственные волны, идущие к ней из утробы Мадлен, -  это  ее
забавляло и в  то  же  время  внушало  отвращение.  Теперь  она  соглашалась
приходить к гомункулусу только на одном условии - никаких поучений! Едва  Он
заводил речь о  Канте,  Максе  Вебере  или  астрофизике,  как  она  начинала
собирать манатки. И без  всякого  предупреждения  перешла  на  "ты"  с  этим
занудливым младенцем,  слишком  быстро  пошедшим  в  семя.  Большего  Он  не
заслуживал. Луи было запротестовал:
     - Нет, только не это, Я вам запрещаю, вы должны  относиться  ко  Мне  с
уважением! Она оборвала его:
     - Как хочешь, малявка. Или ты соглашаешься, или я ухожу!
     Крохотный Вождь прикусил язык. Он разом лишился права на большие  буквы
и на привилегию говорить о Себе  в  третьем  лице.  Какое  несчастье,  какой
позор! Вот куда завели его нечистые мысли! К счастью, беседы их  происходили
при закрытых дверях. Если бы люди узнали,  что  он  всего  лишь  развратник,
урчащий в своей сальной постели, и что потаскушка смеет третировать его,  от
его  авторитета  не  осталось  бы  и  воспоминания.  Только  бы    она    не
проболталась! Быть может, нужно предложить ей  денег  за  молчание?  Но  это
наведет ее на мысль о шантаже, что ускорит катастрофу. В какую  же  глубокую
лужу он сел!
     Тиранят обычно тех, кто нас любит, - равным образом любят тех, кто  нас
тиранит. Чем больше измывалась над  горе-воздыхателем  вздорная  девка,  тем
большую  забирала  власть.  Обыкновенная  бабенка  сокрушила  Мессию.    Она
относилась к нему без всякого почтения и вела себя по-хамски. С  Мадлен  она
также не церемонилась, щипала ее за жирные щеки и восклицала: "Толстуха  все
дрыхнет?" -  насвистывала  в  такт  храпу,  с  омерзением  обнюхивала  соню,
разгуливала  по  комнате,  словно  у  себя  дома,  критикуя  мебель,   обои,
драпировки. Ей нравилось закатывать Луи холодный  душ.  То  безмятежная,  то
злобная, она привязала его к пыточному  столбу  и  отплясывала  вокруг  него
танец индейца,  снявшего  скальп.  Нарочно  выбирала  для  разговоров  самые
пустые темы, подкрашивалась, слушая  идиотскую  музыку  по  радио,  выбирала
помаду, без  умолку  трещала  о  самой  себе,  с  громким  чавканьем  жевала
резинку, выдувая из нее огромные пузыри, которые с треском лопались.  Она  с
нескрываемым удовольствием коверкала язык, строила самые  несуразные  фразы,
всячески  провоцировала  малыша.  Приходила  одетой   как    добропорядочная
девушка, но за  обличьем  чопорной  барышни  скрывалась  другая  Люсия  -  в
подвязках,  в  трусиках-бикини,  в  наглом  бюстгальтере    без    бретелек,
подпирающем  налитые,  словно  снаряды,  груди.    Она    начинала    мерзко
зубоскалить, позволяя себе игривые выражения и  скабрезные  шуточки.  Доведя
младенца до исступления, вертихвостка удалялась, чтобы пойти в ресторан  или
ночной клуб со своим ровесником, "красивым малым,  высоким  и  сильным,  вот
такие мне и нравятся". И бросала  ему  с  порога,  одарив  сладкой  улыбкой:
"Пока, мышиное дерьмо".
     Терзаемый страстью и подозрениями, Луи не смыкал глаз всю ночь,  борясь
со своим инструментом и бормоча сквозь зубы весьма  непристойные  слова.  На
следующий день он засыпал Люсию вопросами,,  желая  узнать  все  подробности
прошлого вечера. Почувствовав,  что  он  дошел  до  точки  и  изнемогает  от
ревности, она переходила к рассказу: великолепно используя фигуру  умолчания
и  литоты,  живописала  ему  развитие  интрижки   вплоть    до    бесстыдных
заключительных сцен и при этом так  плотоядно  облизывалась,  так  раздувала
ноздри, что Маленький Поросенок совершенно терял голову. Последний удар  она
наносила ему какой-нибудь особо пикантной деталью - и  он  начинал  кататься
по полу, теряя остатки разума.
     О,  как  она  наслаждалась  муками  этой  трещотки!  Но  самовлюбленный
младенец заслуживал куда большего наказания, и она  добивала  его  циничными
выходками, безжалостными насмешками уверенной в  себе  красивой  шлюхи.  "Ты
хотел бы чмокнуть меня? Разжать мне бедра,  поработать  своим  лемешком?"  -
спрашивала она его, томно потягиваясь. Он вскрикивал: "Да,  да",  а  она  со
смехом говорила: "И не стыдно тебе, ублюдочная мошонка, птичий хрен?  Ты  же
знаешь, что я не для тебя, потому что гожусь тебе  в  матери,  а  ты  мне  в
дедушки. Садись на горшок, придурок!" Донельзя  оскорбленный  Луи  попытался
научиться  выдувать  пузыри  из  жевательной  резинки  -   ему    специально
поставляли чуингам - или хотя бы свистеть  в  два  пальца.  Кроме  того,  он
носил  теперь  светящееся  ожерелье,  а  к  набедренной  повязке   прикрепил
множество  значков,  звякающих  на  каждом  шагу.  Он  подумывал  также,  не
заказать ли себе несколько пар джинсов - пора было одеваться, идти в ногу  с
модой. Бедняга с досадой вспоминал, как Люсия однажды в  шутку  потребовала,
чтобы Мадлен оплачивала ей услуги няньки. Но  что  бы  она  ни  делала,  его
дудка свиристела - и тем громче, чем грубее девица себя вела.
     Но   вот   настал    день,      когда    хорошенькая  принцесса  решила
устроить торги. Она потребовала фотографию  шалуна,  поясной  портрет  -  ни
больше ни меньше. В самом деле, никто не знал, как выглядит Луи, -  все  его
изображения  были  окутаны  туманной  дымкой.  Подобно  '  Богу,  он   желал
оставаться  безликим.  Догадавшись,  чем  угрожает  ему  просьба  Люсии,  он
отказал наотрез. Риск был  слишком  велик.  Девушка  использовала  все  свои
чары, чтобы убедить его. Сначала она дала согласие продолжать уроки. Луи  не
уступал - тогда она обещала показаться ему обнаженной.  Этот  аргумент  тоже
не возымел действия. И бесстыдница перешла от посулов к угрозам:  стала  его
высмеивать, оскорблять и, в конце концов, прибегла к самому  отвратительному
шантажу - или он пойдет на попятный, или она больше не  вернется.  А  заодно
расскажет всем, что тыкала ему, словно  обыкновенному  маленькому  засранцу,
каковым он и является. Целую неделю ее не было, и Луи, измученный  тревожным
ожиданием, капитулировал. Съемку  производил  дружок  балерины,  щеголеватый
малый со слишком длинными волосами; Луи потребовал  полной  тайны  -  никоим
образом нельзя было разбудить Мадлен или  потревожить  службу  безопасности.
Однако дисциплина  в  Замке  пошатнулась:  юнец  преспокойно  сделал  дюжину
снимков Астрального Карлика анфас и в профиль,  заверив,  что  никто,  кроме
троих посвященных, их не увидит. Когда Люсия, специально  явившаяся  загодя,
вскрыла конверт, доставленный через посредство привратника в спальню  Мадлен
таинственным посланцем, она не сумела сдержать  крик.  Конечно,  девушка  не
ожидала ангельского  лика  -  ее  вполне  устроила  бы  симпатичная  детская
мордашка. А смотрел  на  нее  морщинистый  недоносок,  младенец-Мафусаил,  с
лицом,  похожим  на  преждевременно  состарившуюся  маску.   Его    покрытая
трещинами кожа блестела,  серая  масса,  напоминающая  пудинг,  вылезала  из
черепа и свисала со щек наподобие бакенбардов. Это было нечто среднее  между
осьминогом и кикиморой - существо,  которое  никогда  уже  не  обретет  свой
подлинный облик.
     Люсия не просто испугалась, увидев его,  -  ее  захлестнуло  величайшее
омерзение. Бросив фотографии, разлетевшиеся по  полу,  она  кинулась  прочь.
Луи между тем метался, как безумный, и, задыхаясь, пищал;
     - Вейнитесь, Люсия, я, мозет, и некьясивый, но я  умний,  озень,  озень
умний...
     В ужасе Луи не замечал, что сюсю