ерзаемый  жестоким
приступом самобичевания, Вирусов вспомнил Штучкина, и ему даже стало  стыдно
за то, что так бессовестно обманул своего наивного друга.
     До скамейки было уже не больше  десяти  шагов,  и  Вирусову  оставалось
только пройти мимо, что  он  старался  сделать  как  можно  более  бесшумно,
надеясь, что его не заметят. Свой взгляд он стыдливо устремил в глубь  аллеи
и... усмехнулся.
     С другой стороны шел  Штучкин.  Чувствовал  он  себя  так  же  скверно,
однако, по привычке, которая у него всегда брала верх над настроением, хотел
было рассмеяться, но, разглядев выражение брезгливости на лице своего друга,
все же раздумал.
     Приятели  встретились  почти  напротив  пары,   которая   была   теперь
олицетворением любви, согласия и верности. Влюбленные сидели  лицом  друг  к
другу и чуть наклонив друг к другу головы. Молодой человек перебирал в своих
руках ее пальчики. Никто не смог бы заподозрить их в том, что они  ссорились
вчера и могут поссориться завтра. Естественно, они были  невнимательными,  и
поэтому Вирусову и Штучкину повезло - они удалились незамеченными.


                          Стоматологический роман

     Если вы беспредельно счастливы, начиная с того, что вам везет в  любви,
и кончая тем, что вам не жмут ваши туфли, и если кто-нибудь скажет вам,  что
страдания украшают и возвышают человека, не слушайте и не верьте.  Ходите  с
любимым человеком  по  дорожкам,  залитым  лунным  светом,  покупайте  обувь
размером больше. И не простуживайтесь, потому что у вас могут заболеть зубы.
     Зубная боль - самое жестокое из человеческих страданий. Ада нет,  но  в
каждой больнице есть дверь с табличкой "Зубной врач". Колю Ванечкина привела
к этой двери только жестокая необходимость.
     Коля - во всех отношениях интересный молодой человек и  вполне  бы  мог
быть героем серьезного романа.
     В одно из недавно прошедших воскресений Коля  проснулся  и  обрадовался
своему пробуждению. Был  он  наполнен  всеми  мажорными  сочетаниями  своего
возраста, и, казалось, ничто не могло его обеспокоить.
     Он был убежден в этом сам, а когда почувствовал, что у него слегка ноет
какой-то зуб, то не поверил этому и не обратил на это внимания.
     Но прошел час, и зуб определенно заявил  Коле  Ванечкину  о  конце  его
физического благополучия.
     Юноша не болел никогда.  Он  не  болел  даже  в  детстве  корью  и  был
перепуган новизной ощущений.
     Он плохо и мало спал, а назавтра у него была вторая очередь  к  зубному
врачу в ближайшей клинике.
     Первым был ветхий старичок, для которого лечить  что-нибудь  стало  уже
профессией, и он никогда не опаздывал на прием.
     Старичок вошел в  кабинет,  и  его  морщины  легли  сложными  складками
недоумения и недоверия. За столом вместо пожилого,  хорошо  знакомого  врача
сидела девушка.
     Старик забеспокоился. Он был молод очень давно и помнил только,  что  в
молодости он был  героем.  Теперь  в  его  представлении  все  девушки  были
обязательно легкомысленны.
     Но  Верочка  успокоила  его  вежливым  обхождением,  а  продолжительным
изучением его кусательных органов даже  внушила  ему  уважение.  Приемом  он
остался доволен и с сознанием выполненного долга покинул кабинет.
     Если бы зубная боль не затмила Коле Ванечкину все светлые краски жизни,
то он увидел бы,  что  Верочка  была  молода  и  хороша  собой,  что  у  нее
удивительные глаза и нежные очертания губ и подбородка.
     Но Коля взглянул на нее, как на средство, которое должно прекратить его
мучения, и торопливо уселся на стул, с  нетерпением  ожидая  действия  этого
средства. Зато Верочка смотрела на Колю долго и совсем по-другому.
     Коля был молод и интересен. Верочка тоже была молода и  никого  еще  не
любила. И произошло то, что, несомненно, могло бы произойти в этом случае. В
свободном сердце Верочки Беседкиной Коля вместился сразу и весь,  начиная  с
непричесанных в это утро волос и кончая нечищенными в это утро туфлями.
     Верочка покраснела и стала вести себя так, словно не он, а она пришла к
нему в кабинет и застенчиво ждет, когда он обратит на нее внимание.
     Коля же ничего не заметил, кроме того, что "девчонка почему-то  тянет",
и сказал нетерпеливо:
     - Посмотрите же! Вот этот зуб.
     Верочка встрепенулась и, затая дыхание, осмотрела больной зуб.
     Зуб этот нужно было удалить, но он занимал такое видное место, что  его
отсутствие было бы большим пробелом в Колиной улыбке.
     И без того взволнованная Верочка  пришла  в  смятение.  "Вырвать  проще
всего, - завертелось у нее в голове, - вот если  вылечить  и  сохранить  ему
этот зуб, а вырвать... Он уйдет и.... не  вернется".  Этой  последней  своей
мысли она страшно  устыдилась,  нашла  ее  отвратительной,  но  зуб...  "зуб
все-таки вылечить". И она стала лечить. Лечить зубы - это  значит  причинять
боль. Закончив, Верочка дрожащей рукой  написала  рецепт  и  слабым  голосом
попросила зайти завтра. Коля ушел, но боль не проходила. Прописанные порошки
были более психологическим средством, чем  медицинским,  и  через  несколько
часов Коля вернулся.
     - Удалить! - заявил он категорически.
     - Зачем же удалить? - спросила Верочка испуганно. -  Его  лечить  надо.
Завтра можно продолжить.
     - Если все дни будут походить на сегодняшний, то я не хотел  бы,  чтобы
их было много, - упадочно сказал Коля, но согласился терпеть до завтра и, не
попрощавшись, ушел.
     Весь вечер он метался по комнате, а ночью тихонько  подвывал  соседской
собаке, у которой зубы болели,  видимо,  неизлечимо,  потому  что  выла  она
каждую ночь.
     - Нужно всего три дня, - думала Верочка вместо  того,  чтобы  спать,  -
ведь вылечу же я.
     Утром  она,   смущаясь,   сделала   праздничную   прическу.   Жиденький
комплимент, прошамканный по этому поводу высыхающим старичком-пациентом,  не
был ей неприятен.
     Коля снова был вторым. Верочка, страшно робея, приступила к продолжению
спасительной процедуры.
     Инквизиторские звуки бормашины острой болью отзывались в сердцах обоих.
     - Завтра мы закончим, наверное, - сказала Верочка неожиданно для  самой
себя с сожалением и грустью.
     - "Наверное"? - злобно перекосил Коля и вышел, снова не попрощавшись.
     Быстро, почти бегом, он двигался по  улице,  словно  хотел  убежать  от
зубной боли.
     - Куда ты так? - спросил его встретившийся приятель.
     - К чертовой матери! - ответил Коля энергично. На следующее утро  прием
к зубному врачу начался чуть раньше обычного.
     В дверях клиники Коля  обошел  пунктуального  старичка  и  первым,  без
вызова и без стука, вошел в кабинет.
     - Доброе утро, - робея, произнесла Верочка.
     - Здравствуйте, - грубо ответил Коля, и, покосившись на сирень, стоящую
на столе в стройной вазе, спросил нехорошим голосом.
     - Цветочки?
     Верочка неловко улыбнулась, приоткрыв  вызывающе  здоровые  и  красивые
зубы.
     - Чему вы смеетесь, - заговорил Коля, раздражаясь. - У вас сердца нет?
     Верочка вздрогнула и, отвернувшись к окну, невнятно забормотала о  том,
что сердце у нее есть и что ноет оно сильнее тридцати  двух  больных  зубов,
что вылечить зуб пустяки, вырвать, например, и все, а...
     - Что?  -  жутким  шепотом  спросил  Коля,  пристально  всматриваясь  в
Верочкин затылок. - Что? - повторил он голосом, рассчитанным на  запугивание
двух встретившихся ночью грабителей.
     - Разве вы не заметили? - прошептала Верочка, повернувшись  и  сверкнув
влажными уже глазами.
     - А-а-а... - издал Коля звук, который обозначал приступ зубной  боли  и
то, что он вдруг нашел причину своих мучений. Три дня  молчаливых  страданий
дурно отразились на его манере разговаривать, и он стал кричать громко  и  с
чувством:
     - Вы с ума сошли! Вы шутите! Как вы могли! - И, судорожно  цепляясь  за
край стола, он закричал полным голосом: - Палач! Чудовище!
     "Чудовище", бледное  и  несчастное,  сделало  два  шага  и  без  чувств
опустилось на диван.
     Коля злорадно захохотал и, сопровождаемый  пушечными  хлопками  дверных
пружин, выскочил на улицу и бросился бежать в произвольном направлении.
     Верочка от обморока очнулась, Колин  зуб  удалили  кустарным  способом,
остальное было уже в области врачей психиатров и невропатологов.


                              Сумочка к ребру

     Рабочий день литературного консультанта  Владимира  Павловича  Смирнова
начинается с чтения рукописей. Разбор  некоторых  из  них  требует  изрядных
криминалистических навыков. В  других  -  отклонение  от  грамматики  мешает
додуматься до смысла написанного. Иногда написанное вообще не имеет никакого
смысла. Владимир Павлович хмурится  и  слегка  нервничает.  Часов  с  десяти
начинают  появляться  авторы.  По  утрам  любит  приходить  начинающий  поэт
Рассветов. Он раздевается и садится напротив Владимира Павловича.  Рассветов
страшно интеллигентен, но ходит всегда неприлично лохматым. Скептик ужасный.
Даже собственные стихи он читает с пренебрежением. Пишет о полях и о деревь-
ях, но больше о чувствах.  Пишет  плохо.  Сначала  Рассветов  посылал  стихи
почтой и был неприятен  Владимиру  Павловичу  как  автор,  но  вот  он  стал
приносить стихи сам и стал неприятен еще и как человек.
     - Мелкотемье,  товарищ  Рассветов,  и  форма  у  вас  не  блестящая,  -
сдержанно  говорит  Владимир   Павлович,   пытаясь   возвратить   Рассветову
стихотворение.
     - Мелких тем нет. Есть мелкие авторы, - надменно говорит Рассветов.
     Владимиру Павловичу хочется сказать Рассветову, что  он  и  есть  автор
самый мелкий, что ему надо бросить писать и заняться поднятием тяжестей,  но
этого сделать нельзя, и Владимир Павлович подробно разбирает  стихотворение,
советует, спорит, читает лекцию по литературоведению и  очень  вежливо  дает
понять, что стихотворение не может быть напечатано. Рассветов  надувается  и
уходит создавать художественные ценности.
     Следующий - молодцеватый стриженый парень,  недавно  демобилизовавшийся
солдат, автор романа "Три года в строю". Автор требует напечатать  "хотя  бы
главы". Роман лежит у Владимира Павловича в самом дальнем углу стола  вместе
со склянкой настойки из ландыша.
     - Прочитали? - звонко спрашивает стриженый парень.
     - Читаю, - хмуро говорит Владимир Павлович. - Зайдите дня через два.
     - Сколько можно ходить! - нахально говорит  парень.  -  Я  не  потерплю
бюрократического подхода к моему творчеству!
     Владимир Павлович тупо смотрит на посетителя, на его богатырскую грудь,
украшенную четырьмя автоматическими ручками, и ему страшно  хочется  достать
из стола роман, рвать  его  на  глазах  у  автора  и  выкрикивать  при  этом
оскорбительные отзывы,  но  Владимир  Павлович  спорит,  убеждает,  советует
читать Тургенева и грамматику.
     Приходит мастер короткого газетного жанра Коля Гонорарьев.  Этот  долго
не задерживается, но все-таки оставляет неприятное впечатление.
     Потом идут другие - молодые, старые, вежливые, заносчивые,  сердитые  и
обидчивые. Попадаются нервные. Как-то после работы Владимир Павлович  достал
из стола два новых письма и хотел уже сунуть их  в  папку  для  того,  чтобы
прочитать дома, но машинально  разорвал  один  конверт  и  вынул  оттуда  на
редкость маленькую бумажку.
     В  этот  день  Владимир  Павлович  анализировал  поэму   Рассветова   о
боярышнике и был порядком утомлен. Кроме того, демобилизованный романист на-
звал его Бенкендорфом. К концу дня его нервы находились, кажется, вне всякой
системы.
     Владимир  Павлович  развернул  бумажку.   Неведомый   автор   предлагал
стихотворение, которое начиналось так:

                     Из подворотни выбрел пес лохматый
                     И вдруг завоил, словно не к добру.
                     Подкрадывался сумрак бородатый,
                     Подвязывая сумочку к ребру.

     "Что это? - подумал Владимир Павлович, чувствуя, что ему становится  не
по себе. - Какую сумочку?! К какому ребру?"
     Владимир Павлович прочел это еще раз,  попробовал  хихикнуть,  но  смех
вышел таким, что он сам его испугался.
     Он быстро оделся и поспешно покинул пустой  кабинет.  По  дороге  домой
Владимир  Павлович  держался  многолюдных  и   освещенных   мест.   Странное
четверостишие не давало покоя. Темный коридор он прошел  быстро  и  с  таким
чувством, что его вот-вот ударят по голове  чем-нибудь  жестким  и  тяжелым.
Войдя в свою квартиру, он запер за собой дверь.
     Жена сидела на диване и вышивала что-то  болгарским  крестом.  Владимир
Павлович заговорил шепотом:
     - Маша, у нас никого нет?
     - Никого. А что?
     - Вот! - Владимир Павлович вынул из папки конверт и  осторожно,  словно
эта была бутыль с негашеной известью, передал его жене. - Прочти.  Только...
Ребенок спит? Спит? Тогда прочти... Нет-нет, не надо вслух.
     - Ничего особенного, - сказала хладнокровная жена, прочитав. -  "Сумрак
бородатый" - хорошо, а вообще несколько туманно...
     - Несколько? - перебил Владимир Павлович, нервозно  вздрагивая.  -  Это
черт знает что: "Завоил!" - какое адское слово. Все встречалось: поэтические
вольности, охотничьи рассказы, шаманские могилы, но такого...  Нет-нет!  Это
что-то жуткое... Я думаю, Эдгар  По  побледнел  бы.  А  я  все-таки  человек
рядовой, с ограниченным воображением, у меня ребенок, еще могут быть дети...
Нет, я не могу! Я уйду  с  этой  работы.  Завтра  же.  Сегодня  же!  Займусь
чем-нибудь другим... Буду менять  собственную  тень  на  шагреневую  кожу  -
спокойнее...
     Жена бросила вышивание и внимательно посмотрела на мужа. Только  сейчас
она заметила, что Владимир Павлович бледен и необычно суетлив.
     - Послушай, Маша, - сказал Владимир Павлович вкрадчиво, - тебе  никогда
не казалось, что на тени ты похожа на Бенкендорфа? Да-да. Я все время  думал
на кого, и вот сейчас...
     Перепуганная жена увела Владимира  Павловича  в  спальню  и  уложила  в
постель. Потом она вернулась в комнату, подошла к телефону и набрала  нужный
номер...
     Через  неделю  начинающий  поэт  Рассветов,  прогуливаясь  по  улице  с
девушкой,  встретил  Владимира  Павловича,  который  против  обыкновения  не
свернул в сторону и не отвел глаз, а пошел прямо навстречу  Рассветову  так,
что тот должен был остановиться.
     -  Вот  что,  молодой  человек,   -   сказал   Владимир   Павлович   не
поздоровавшись... - Не ходите вы ради бога по редакциям и не пишите  стихов.
Чтобы нравиться девушкам, не обязательно писать стихи. Я вам это давно хотел
сказать, но не мог. А теперь могу. У вас не то что  талант,  у  вас  здравый
смысл отсутствует.
     - Рехнулся! - сказал посрамленный поэт, глядя вслед уходящему Владимиру
Павловичу.
     Он был не прав. Владимир  Павлович  перешел  на  другую  работу  и  был
совершенно здоров.


                      Финский нож и персидская сирень

     Переполненный, раздираемый распрями автобус остановился, наконец,  там,
где высаживается большая часть пассажиров. Все отдыхающие  солнечным  летним
воскресеньем за городом знают,  сколько  дерзости,  сколько  грубой  энергии
нужно для того, чтобы уехать к месту отдыха на автобусе. Но вот из  автобуса
выходят смущенные влюбленные,  выходят  семьи,  счастье  которых,  казалось,
могло быть омрачено лишь поездкой за город на автобусе, и  небольшие  группы
приятелей-сослуживцев, приехавших сюда  выпить  и  закусить.  Гражданин  лет
девятнадцати сошел последним, но сделал он это не из вежливости, а случайно.
Зато никто не мог бы отказать ему в красоте.
     Лицо мужественное,  но  со  следами  каких-то  происшествий  и  слишком
дерзким  взглядом.  Одет  с   неподдельной   небрежностью,   что   полностью
гармонирует с его  свободными  манерами  и  развязной  походкой.  Вид  самый
независимый, но в то же время  заметно,  что  этот  человек  постоянно  ждет
чего-то  нехорошего.  И  действительно,  он  постоянно  должен  подозревать,
опасаться,  быть  начеку.  Этого  требует  его  нервная   профессия.   Своей
профессией он обязан  исключительным  стечениям  жизненных  обстоятельств  и
редкому воспитанию.
     Пяти лет он лишился обоих родителей и  был  усыновлен  дядей.  Одинокий
дядя принял племянника неохотно. Одиночество больше всего ему подходило  при
образе жизни и  способах  приобретения  средств  для  этой  жизни.  У  него,
например, всегда были основания внезапно покинуть насиженное  место,  с  тем
чтобы не возвращаться туда даже за своими вещами. Впрочем, вещи эти не  были
его  собственностью,  а  попадали  в  его  руки  без  ведома  их   настоящих
владельцев. Он вел пьяное существование, и уважать его можно было только  за
преклонный возраст. К своей свободе относился ревниво, но в конце концов так
скомпрометировал себя перед обществом, что мог жить только далеко, в суровом
малозаселенном краю. К  несчастью,  этот  дядя  имел  педагогическую  жилку.
Личным примером и непосредственными поучениями он воспитывал  племянника  по
своему подобию.
     Конечно,  люди  вырвали  бы  восприимчивого  мальчика  из   лап   этого
воспитателя, но мальчик в силу исключительных способностей,  которые  в  нем
открыл и развил дядя, успел угодить уже в детскую трудовую  колонию,  откуда
несколько раз бежал. Растянув эти побеги до совершеннолетия, он попал на два
года в тюрьму и вышел оттуда опытным и энергичным нарушителем законности.
     Разумеется, он не был счастливым. У этого человека могли быть удачи, но
не могло быть счастья. Чем больше он задумывался над своей жизнью, тем  чаще
ему казалось, что он не любит своей профессии. Он стал замечать, что  ворует
и грабит безо всякого увлечения, без любви к  делу.  К  честным  людям  стал
приглядываться с завистью и раздражением. Особенно раздражали его  студенты.
Ему уже девятнадцать лет,  а  его  жизненная  перспектива  тянулась  длинной
вереницей бутылок и упиралась во что-то темное и безнадежное.  Деньги  между
тем имели для него цену лишь тогда, когда их у него не было. Последнее время
у него не было денег.
     Воровать  он  не  любил  -  ему  больше  нравилось   грабить.   Ограбив
кого-нибудь, он получал сознание того, что он сильнее ограбленного, каким бы
честным и умным ни был последний. И все-таки ограбленному он  завидовал,  и,
может быть, для него быть счастливым значило  быть  честным.  Но  он  считал
честную жизнь чем-то в высшей степени ему не свойственным и  не  подходящим.
Тело у него было исписано эпитафиями  и  лирическими  откровениями,  которые
должны были свидетельствовать о душевной обреченности и безнадежности.
     Было воскресенье, граждане ехали за город отдохнуть, но  его  каторжная
профессия, как видно, и не предполагала выходных дней.
     В одном месте лес с городом соединял запущенный сад,  который  когда-то
окружал чью-то дачу и был огорожен. Теперь забора не  было,  сад  зарос,  но
остался садом, потому что там попадались акации, черемуха,  сирень  и  кусты
непривитых яблонь.
     Поглощенный мрачными грабительскими мыслями, молодой человек  незаметно
для себя очутился  в  самом  глухом  уголке  сада,  где  попадалась  еще  не
истерзанная любителями живых цветов сирень. Уголок  этот  благоухал.  Но  из
молодого человека формировался уже алкоголик, так что запахи  он  чувствовал
смутно. Равнодушно взглянув на пышный куст персидской сирени, он  уже  хотел
повернуть назад, как вдруг заметил по ту сторону куста белое платье.
     "Снять часики", - пришла ему в голову привычная мысль.
     Оленька Белянина любила одиночество. Этот заброшенный сад привлекал  ее
всем: и тем, что он заброшен, и тишиной,  и  запахами,  и  еще  многим,  что
находила  в  этом  саду  она  одна.  Забравшись  в   заросли,   она   читала
писателей-романистов, любила Тургенева, и в ней самой было  очарование  Лизы
Калитиной. Оленька  прошла  тихим  ровным  путем  через  школьные  классы  в
студенческую аудиторию. Юность ее светла и  спокойна,  и  все  неожиданности
были у нее впереди. Это была нежная,