нил. Позвала она меня в гости.  Я,  конечно,  волнуюсь.  Купил
плодоягодного, того-сего, мелкого частника в банке...
   - Частика, - поправил Манин.
   - Ну, все равно - частика. И, как последний аккорд, решил ее поразить -
взял на рынке целый свиной окорок. Иду к ней нагруженный.  Вручаю  окорок:
"Зажарь, Настенька". От великодушия еле жив. А  она  даже  не  поразилась.
Понюхала.  "Так  и  есть  -  рыбой  воняет".  Представляете?  Я  до   того
разочаровался, что взял плодоягодное и ушел. Так ничего у нас и не вышло.
   - А отчего они рыбой пахнут? - спросил Манин.
   - А черт их знает. Может, они сами рыбу в реке ловят. С  них  станется.
Такие свиньи на все способны.
   Джапаридзе слегка порозовел и, стесняясь, спросил:
   - А как там в области напитков?
   - В этой области как раз неважно, - ответил Скворцов. - В городке, сами
понимаете, продажа запрещена, а в самой  Лихаревке  -  одно  плодоягодное,
вино в высшей степени не вдохновляющее. Кстати, неудачи  Теткина  в  любви
надо на восемьдесят процентов отнести за счет плодоягодного. Выпив  такого
вина, женщина...
   - Оставь свои пошлые намеки, - сказал Теткин. -  Для  тебя  нет  ничего
святого.
   Скворцов не слушал:
   -  А  вам,  товарищ  Джапаридзе,  раз  уж  вы  едете  в   Лихаревку   и
интересуетесь напитками, вам надо знать, что такое Ноев ковчег.
   - А что это?
   - Ноевым ковчегом там называют забегаловку, которой заведует некий  Ной
Шошиа, личность в своем роде замечательная. У Ноя всегда можно  достать  и
водку, и коньяк, и пиво, если только он вас полюбит. Я думаю, что за  одну
фамилию он всегда обеспечит напитками вас - и нас заодно.
   - Моя фамилия только номинально грузинская...
   - Ну, тогда вам придется победить Ноя с помощью личного обаяния.
   Джапаридзе задумался, словно усомнившись в своем личном обаянии.
   В самолете становилось  все  холоднее.  Пар  дыхания  облачком  окружал
каждый говорящий рот. То один, то другой из пассажиров вставал и,  пытаясь
согреться, топал ногами и  бил  в  ладоши.  Джапаридзе  открыл  чемодан  и
застенчиво облачился в мохнатый свитер.
   - В предусмотрительности нет ничего плохого, - пояснил  Манин.  У  него
самого отчетливо посинел нос и темные  влажные  глаза  смотрели  очень  уж
по-собачьи.
   - А как же наш генерал спит в  такой  холодине?  -  вполголоса  спросил
Теткин.
   - Я спал, - "сказал Сиверс, - но теперь, по милости вашей, проснулся.
   - Вам же холодно, товарищ генерал.
   - Мне не холодно. Мне никогда не бывает холодно. Как, впрочем, и жарко.
Ваше замечание напоминает  мне,  как  однажды  моя  маменька  -  шнырливая
старушка, даром что ей восемьдесят годов  -  разбудила  меня  и  спросила:
"Саша, как ты можешь спать, ведь тебе мухи мешают?"
   Кругом засмеялись. Подошла Лида Ромнич, растирая  замерзшие  руки.  Она
была правильного синего цвета и узко вжалась в свою короткую курточку.
   - Однако холодно.
   - Хотите, я вас согрею? - спросил Скворцов.
   Она подняла на него медленные серые глаза. Теткин захохотал.
   - Нет, я без пошлости. Я вас заверну в чехол от мотора. Хотите?
   В углу лежали большие замасленные чехлы, похожие на ватники  великанов.
Скворцов взял один, встряхнул и галантно завернул в него Лиду Ромнич.
   - И черным соболем одел ее блистающие плечи, - сказал Чехардин.
   Она  засмеялась.  Посиневшие   губы,   плотно   прилипшие   к   деснам,
раздвинулись неохотно, в подобии гримасы. "Как она нехороша  все-таки",  -
подумал Скворцов. Лида уселась на пол, плотно завернувшись в чехол.
   - Небось тепло? - завистливо спросил Теткин.
   - Нет еще, но будет.
   Теткин поднял второй чехол:
   - Чего добру пропадать? Кому отепление? Скорей признавайтесь, а то  сам
возьму.
   - Ну, да бери уж.
   - Не в порядке эгоизма... - бормотал Теткин, заворачиваясь в чехол.
   - А токмо волею пославшей тя жены. Знаем, - отвечал Скворцов.
   Теткин, окуклившийся, опустился на пол рядом с Лидой. Они молча  сидели
бок о бок, притихшие,  словно  потерпевшие  бедствие.  Самолет,  монотонно
рыча, всверливался глубже в  мороз.  Среди  оледеневшего  металла  двое  в
чехлах казались единственными островками тепла. Манин не выдержал:
   - Теткин, пусти погреться.
   - А я что? Я не протестую. Полезай. Ишь, орясина,  как  тебя  вымахало!
Мослов одних, мослов сколько.
   Повозились, укутались, затихли.
   -  А  что  ж  у  меня  второе  место  пропадает?  -  спросила  Лида   и
вопросительно взглянула на Чехардина. - Хотите?
   - Нет, спасибо, я почти не чувствую холода.
   - А вы? - обернулась  она  к  Скворцову,  подняв  на  него  свои  серые
скорбные глаза.
   Черт, что за глаза! Опять она показалась ему не так уж дурна.
   - Ну как я могу отказаться? - фатовски ответил Скворцов. - Желание дамы
- закон.
   Она даже внимания не обратила, спокойно потеснилась, давая ему место, и
сцепила края чехла перед грудью узкой, побелевшей на сгибах рукой.
   - Ребята, я жрать хочу, - заявил Теткин. - Такая закономерность, что  в
воздухе я всегда жрать хочу.
   - Если бы только в воздухе, - сказал Скворцов.
   - Нет, серьезно. Только взлетишь - так и разбирает. Надо было в  дорогу
жратвы купить.
   - Что же не купил? Тут вот запасливые люди со своей колбасой летят.
   - Психологически не могу. Когда плотно наемся, не могу жратву покупать.
А вчера как раз зашел в сашисечную...
   - Куда? - спросила Лида Ромнич.
   - В сашисечную, - невинно повторил Теткин.
   - А ну-ка по буквам, - предложил Скворцов.
   - Сергей, Александр, Шура...
   Все засмеялись.
   - Вы напрасно смеетесь, - подал голос  генерал  Сиверс,  -  это  особое
заболевание: органическая безграмотность. У меня двоюродный  брат  тем  же
хворал. Цивилизованный человек, инженер-путеец, а до  самой  смерти  писал
"парабула".
   - Теткин, а как пишется "парабола"? - бессердечно спросил Скворцов.
   - А ну вас к черту. Не обязан я вам тут кандидатский минимум сдавать.


   Солнце постепенно переместилось и било теперь в  правые  окошки  вместо
левых. Чехардин курил, глядя на облака. Генерал Сиверс  по-прежнему  четко
спал, прислонясь к стене.  Скворцов  начинал  согреваться  и  размышлял  о
тысяче дел, ожидающих его в Лихаревке. Справа от себя он слегка чувствовал
худое, со слабой косточкой, плечо Лиды Ромнич, но  не  думал  ни  об  этом
плече, ни о ней самой.
   Он представлял себе Лихаревку, обжитую за эти  годы,  как  второй  дом,
деловую свободу командировки, каменную офицерскую гостиницу  (прошлый  раз
не было мест, пришлось жить в деревянной)... "А как прилетим, - думал  он,
- сегодня же непременно купаться". И он представил себе, как спустился  по
пыльной крутой тропинке вниз, к реке, в благословенную зеленую пойму,  как
разделся, затянул плавки, прыгнул... И сразу же  обступила  его  в  мыслях
теплая блистающая  вода,  и  он  резал  ее,  отталкивая  от  себя  ногами,
чувствуя, как он споро плывет,  как  он  бесконечно,  ликующе,  по-дурацки
здоров, каждым мускулом, каждым пальцем, каждым ногтем здоров... А вечером
- пульку. Ребята, кажется, подобрались ничего, и Теткин  -  для  смеху,  и
вообще хорошо  -  в  Лихаревку.  Самолет  поревывает,  поныривает,  а  он.
Скворцов, летит туда, в Лихаревку, - легкий,  бодрый,  ничего  лишнего;  в
чемоданчике - эспандер, трусы и бритва, а  главное,  здоров.  Это  хорошо:
потребует жизнь, любые обстоятельства - пожалуйста, я тут, здоров.
   А еще он думал, что многие будут ему там рады, и среди многих - Сонечка
Красникова...



3

   Последний раз, как он был в Лихаревке,  месяца  полтора  назад,  стояла
жестокая ранняя жара. Майор  Красников  праздновал  присвоение  очередного
звания.  Гости  собрались  в  небольшой  квартирке  Красниковых  -  уютно,
зажиточно, на диване подушки - болгарский крест. Жесткие тюлевые занавески
не колыхались. Гости сидели за столом мокрые, разварные и  даже  водку,  с
трудом добытую у Ноя (Скворцов  пустил  в  ход  личное  обаяние),  глотали
неохотно. Водка была теплая и желтая, как спитой чай. На тарелке,  выпучив
мертвые  глаза,  лежала  селедка,  лилово  окольцованная  луком.  Напротив
Скворцова сидел совсем разомлевший капитан Курганов, а рядом с ним  -  его
жена, смуглая, недоброглазая женщина с большим вырезом, косо  спустившимся
на одно плечо. Курганов, передернув шеей, выпил водки и только  что  занес
вилку, чтобы закусить селедочкой с  луком,  как  жена  отчетливой  и  Злой
скороговоркой сказала:
   - Будешь есть лук - разверну к стене.
   Рука с вилкой повисла в воздухе и послушно опустилась. "Экая стерва", -
подумал Скворцов. Слева  от  него  сидела  жена  начальника  отдела,  Люда
Шумаева, худая высокая блондинка с длинной шеей и озабоченными глазами.
   - Людочка, отчего не пьешь? - спросил ее Скворцов.
   - Жарко, душно. До чего мне здесь надоело, знал бы ты. Кажется, все  бы
отдала - уехать. Город, шум города я люблю...  Театр,  оперетку.  Оперетку
особенно. Я все арии из опереток прямо наизусть знаю. "Помнишь ли ты,  как
счастье нам улыбалось?" - пропела она ему на ухо.
   - Помню, - сказал Скворцов.
   - Ты все смеешься, а мне не до смеху. Ну, посуди сам, что я здесь вижу?
Рынок, магазин,  кухня,  дети...  Я  как  заводная  кукла  -  прикована  к
керосинке...
   - А ты бы работать пошла.
   - Куда? Здесь на каждое  место  по  десять  жен.  Нет,  уехать,  только
уехать.
   - Ну что ж. Уехать тоже можно. Уговори Сергея...
   - Он! Да разве он отсюда уедет? Это такой эгоист, до того в свою работу
влюблен, просто ужас. Нет, послушай,  почему  это  так  выходит:  ему  все
удовольствия - и днем и ночью...
   Скворцов засмеялся и спросил:
   - А тебе ночью разве нет удовольствия?
   - Очень редко, - печально и просто ответила Люда.
   Он поцеловал ей  руку.  С  другого  конца  стола  подполковник  Шумаев,
маленький человек с черными горячими  глазами  и  бритым,  слоновой  кости
черепом, крикнул ему:
   - Что тебе, Пашка, жизнь надоела?
   - Вот видишь, какой собственник, - вздохнула Люда.
   Капитан Курганов опять робко потянулся к селедке:  в  эту  минуту  жена
разговаривала с соседом. Скворцов услышал ее слова:
   - От этой жары я становлюсь злая, как Муфистофель.
   - Муфистофель, - повторил Скворцов.
   - Это правда, - печально сказала Люда. - Сколько ему  достается  -  это
нельзя передать. Он и дочку в садик, он и на рынок, и все  он.  Я  и  сама
хозяйка  неважная,  ничего  не  скажешь,  но  сготовлю  и  на  стол  подам
безропотно. А она ему швырком: ешь! Прошлый  раз  Сергей  у  них  в  карты
играл, так она им тарелку с помидорами прямо по  столу  так  и  двинула  -
кошмар! Нарезаны помидоры как ногой, ни маслом не заправлены,  ни  что.  А
она...
   - Не надо о ней, Людочка, - попросил Скворцов. - Ну ее к бесу.
   Заиграла радиола. Столы сдвинули, начались  танцы.  Две-три  пары  вяло
задвигались по крашеному, до блеска натертому  полу.  Подполковник  Шумаев
подошел к жене и вежливо поклонился. Люда встала и положила ему  на  плечо
руку, желтоватую и тонкую, как церковная свечка.  Она  была  на  полголовы
выше мужа. Скворцов заметил, что она босиком. Узкие босые ступни - про них
хотелось  думать:  не  ступни,  а  ладони.  На  этих  ступнях-ладонях  она
двигалась легко, проворно, чуть изгибаясь, как очень худая  молодая  кошка
ходит вокруг ног своей хозяйки.
   - И все-таки она бисиком, - сказала Муфистофель. -  И  как  только  муж
терпит.
   - Жарко, - ответил сосед.
   - Всем жарко, но никто, кроме нее, не позволяет.  Все  в  каблуках.  Не
деревня.
   Скворцову сделалось душно, он встал из-за стола и  пошел  проветриться.
По дороге его кто-то  перехватил  за  руку.  Это  был  сам  хозяин,  герой
торжества,  новоиспеченный  майор  Красников.  Большая  звезда  празднично
поблескивала  на  его  новеньком  двухпросветном  погоне.  Красников   был
счастлив и пьян.
   - Посиди со мной, Паша!  Я  тебя  во  как  люблю.  Все  собирался  тебе
сказать, да случая не было. Я тебя люблю. Не веришь?
   - Отчего же? Верю.
   - Ну, садись, друг мой закадычный.
   Скворцов сел.
   - Выпьем, Паша, за... В общем, за наши достижения. Вот я, майор...
   Выпили. Водка была еще  теплее,  чем  вначале.  Просто  горячая  водка.
Скворцова чуть не стошнило.
   - Ну, люблю я  тебя,  как  сукиного  сына,  честное  слово,  -  говорил
Красников в судорогах  пьяной  любви  к  ближнему.  Он  стиснул  Скворцова
поперек шеи и стал целовать.
   - Пусти, брат, душно, - сказал Скворцов.
   - Брезгаешь? Ну, ладно, брезгай. Все равно я тебя люблю.
   - За что же ты меня так особенно полюбил?
   - Ты - человек политически подкованный.
   - Вот как? - удивился Скворцов.
   - Честное слово. И я тоже политически подкованный. Я  все  перевожу  на
уровень теории. Вот недавно приходит ко мне моя Соня - хорошая женщина, но
развитие еще не на высоте - и жалуется на трудности в домашнем  хозяйстве.
Я сказал: "Соня, во всем нужно базироваться на теорию". И с трудом  достал
книгу "Мужчина и женщина", том второй. Очень глубокая книга. Прочитала.  И
как ты думаешь? Помогло. Ей-богу, помогло! Вот она сама  тебе  подтвердит.
Соня!
   Подошла, улыбаясь, невысокая крепенькая женщина с гладко натянутыми  на
круглой головке черными волосами. Красников, не  вставая,  притянул  ее  к
себе.
   - Хочу тебя познакомить. Это - Паша  Скворцов,  любимый  человек  моего
сердца. А это - Соня, законная жена.
   - А мы уже знакомы, - сказал Скворцов.
   - Ничего, я вас еще раз познакомлю, крепче будет. Дай ему руку, Соня.
   - Красникова Соня, - сказала она, подавая руку дощечкой. Черные глаза у
нее были выпуклые и чистые до сияния.
   - Я тут. Соня, рассказывал майору, как я тебе по хозяйству помог.  Было
дело?
   - Было-было, - сказала Соня, чуть-чуть подмигнув Скворцову. - А  теперь
тебе пора баиньки, ты уже набрался достаточно.
   - Я-то? Я еще как штык.
   - Слушайся маму.
   Красников покорно встал и сделал ручкой:
   - Гуд-бай.
   Сонечка вывела мужа в соседнюю комнату и довольно быстро вернулась.
   - Готов,  спит.  Он  у  меня,  когда  выпьет,  такой  послушный,  такой
сознательный, ну прямо прелесть. Другие мужья издеваются, посуду  бьют,  а
он все культурно.  Сам  ботинки  снимет,  на  цыпочках  идет  -  детей  не
разбудить. Нет, ничего не скажешь, я сравнительно с другими счастливая.
   - Приятно видеть счастливую женщину, - сказал Скворцов.
   Кто-то  принес  гармошку.  "Русского,  русского!"  -  закричали  гости.
Гармонист развернул мехи, и родные, поскрипывающие, заикающиеся звуки  так
и поплыли, подмывая, по доскам пола. Соня Красникова пошла плясать. Этаким
кубариком она плясала - плавно и складно. Казалось, именно так должны были
плясать наши бабушки, целые поколения наших бабушек  -  и  пра,  и  пра...
Скворцов смотрел на нее,  очарованный  каким-то  сложным  чувством,  очень
ощущая себя русским. Когда снова  завели  радиолу,  он  пригласил  Сонечку
танцевать. У нее оказалась  очень  тонкая,  прямо-таки  муравьиная  талия,
резко делившая ее пополам, и  за  эту  талию  он  ее  поворачивал,  и  она
слушалась, снизу глядя ему в глаза. Маленькое  золотое  сердце  на  тонкой
цепочке подрагивало в вырезе ее голубого платья, на самой границе  загара.
Скворцов танцевал с наслаждением и неохотно остановился,  когда  кончилась
музыка.
   - Постойте, у меня, наверно,  чайник  вскипел,  -  сказала  Сонечка.  -
Пойду, посмотрю.
   Он пошел за ней. В кухне горела керосинка.  Теплый  свет  падал  сквозь
слоистое, слюдяное окошко. Чайник молчал.
   - И не шумит... - сказала Сонечка.
   На столе, под полотенцами, отдыхало что-то печеное, должно быть пироги.
Рядом стояли чашки - ручками все в одну сторону. Сонечка  тихо  дышала.  В
оранжевом свете, поблескивая, поднималось и опускалось  золотое  сердечко.
Стоя рядом, он обнял ее, и она опять послушалась, как в танце.  Вокруг  ее
рта стоял островок чистого дыхания. Он поцеловал источник этого дыхания  и
обомлел: он провалился  во  что-то  свежее  и  душистое,  как  только  что
скошенное сено...
   Но тут зашумел чайник...


   - Братцы, пойму видать! - закричал кто-то.
   Все бросились  к  иллюминаторам.  Внизу  лежала  широкая,  в  полземли,
зеленая полоса, вся изрезанная темноватыми водяными жилами. Могучая  река,
разветвленная на множество рукавов, показывала сразу все  свои  извилистые
изгибы. Время от времени солнечный луч, отраженный от водной  поверхности,
ударял в глаза, и какой-нибудь участок реки  на  миг  становился  пролитой
ртутью. Даже отсюда, далеко сверху, было видно, как все это огромно.
   - Да, неплохая речка, - сказал генерал Сиверс.
   - А вот и наша Лихаревка! - закричал Скворцов.
   - Где, где?
   На резко очерченном, как ножом срезанном, берегу виднелась одна длинная
улица с домами-бусинками по краям. Немного поодаль белели домики побольше.
   - Жилой городок - видите?
   - По местам! Идем на посадку! - крикнул второй пилот.
   Все расселись по скамьям. Самолет, круто кренясь и  поворачивая,  начал
снижаться.  Из  круговращения   внизу   постепенно   выплыли   аэродромные
постройки,  взлетно-посадочная  полоса,  метеобудка,  длинный,   натянутый
ветром шахматно-клетчатый  чулок.  Самолет  с  жужжанием  выпустил  шасси,
ощутимым толчком коснулся  земли  и  побежал,  подпрыгивая,  по  грунтовой
дорожке.
   Кругом  лежала  совершенно  плоская,  совершенно  пустая  степь.  Ветер
пригибал к земле иссушенные до невесомости остовы  мертвых  трав.  Самолет
остановился. В последний раз взревели моторы и замолчали.
   - Прибыли, - сказал лейтенант Ночкин.
   Прибывшие, толкаясь чемоданами, начали пробираться  к  выходу.  Снаружи
солдат прислонил к  борту  самолета  жидкую  металлическую  лесенку.  Люди
спустились на сухую, горячую землю.  Жара  сразу  же  навалилась  на  них,
тяжелая, как кирпич.
   Из голубого павильона вышел  офицер  и  направился  к  самолету.  Майор
Скворцов, держа руку у козырька, сказал:
   - Товарищ дежурный, прибыла специальная группа из Москвы для выполнения
работ в войсковой части. На борту спецгруз  весом  четыреста  килограммов.
Старший группы майор Скворцов.
   - Здравия желаю, - ответил дежурный, подавая руку. - С приездом вас.



4

   Жилой городок, расположенный невдалеке от райцентра Лихаревка,  еще  не
имел своего  названия.  Он  состоял  из  двух-трех  совершенно  одинаковых
каменных домов в два этажа, с ампирными веночками по  фасадам,  нескольких
деревянных бараков и множества сараев с толевыми крышами. Еще  была  здесь
кирпичная красно-белая школа, совершенно такая  же,  как  во  всех  других
городах, и недостроенный Дом офицеров с  двенадцатью  пузатыми  колоннами,
грубо облицованными цементом.
   В городке было три гостиницы: деревянная, каменная и "люкс". Деревянная
- для тех, кто попроще, гражданских и вообще всякой мелочи. Строение  было
барачного типа, хотя и большое; так  называемые  "удобства"  -  на  улице.
Каменная гостиница считалась рангом повыше,  селили  там  главным  образом
офицеров. Стояла она на круглой площади, задуманной строителями как  центр
городка. В каменной  гостинице  был  предусмотрен  водопровод  и  удобства
внутри. Последней ступенью роскоши был "люкс", где размещали  генералов  и
вообще большое начальство. Здесь были фикусы, по  верхней  кромке  стен  -
золотой багет, и при каждом номере ванна. Впрочем, в  летние  месяцы  вода
шла редко, а когда шла, то со свистом и совершенно ржавая, так что разница
между деревянной, каменной и "люксом" сказывалась больше не в  быте,  а  в
почете. Строено было это все плохо, хромо,  щелясто.  С  повышением  ранга
увеличивалось, главным образом, количество картин на стенах, стекляшек  на
люстрах и золоченных цацек "под бронзу".
   Конструктора Ромнич разместили, конечно, в деревянной. Заполнив  анкету
у дежурной, она заплатила за неделю вперед и взяла квитанцию.
   - Одно женское место, третий номер, вторая дверь направо,  -  нелюбезно
сказала дежурная.
   Лида Ромнич вошла в небольшую комнату, оклеенную пестрыми, в букетиках,
обоями. Окн