рекала,  жаловалась.
Возможно, она была не права, но все же этот плач доходил до сердца.  Потом
началась ходьба. Кто-то топал, отворял  и  затворял  двери,  двигал  вещи.
Нечего сказать, нашли время! Сиверс в досаде закутал голову простыней,  но
тут же ее скинул - было очень жарко. По  улице  проехала  машина,  лежачие
дымящиеся  столбы  света  ударили  в  окна  и  скользнули   мимо.   Машина
остановилась у подъезда, кто-то в нее как будто  садился,  наружная  дверь
несколько раз хлопнула. Очень  это  было  долго.  В  конце  концов  машина
уехала, ходьба прекратилась.  Сиверс  перевернул  подушку  сухой  стороной
кверху, лег на другой бок и попытался заснуть. Как бы  не  так!  Гостиница
воевала со сном множеством звуков. На разные голоса свистал ветер. Оконные
рамы вздрагивали и дребезжали. Крыша громыхала железом. Казалось, что весь
"люкс" со своими багетами и фикусами не стоит на месте, а мчится с  ветром
в тартарары.
   Он повернул выключатель - света не было, зажег спичку  и  посмотрел  на
градусник. Тридцать шесть. Попробуй засни.
   А главным образом, мешали спать мысли. Во-первых,  взрыватель.  С  этим
взрывателем (второй вариант) явно было  что-то  не  так.  Пожалуй,  стоило
все-таки оставить по-старому. Был и еще один  возможный  вариант,  но  его
надо было обдумывать днем, на свежую голову. Сиверс хорошо знал эти  ночи,
битком набитые техникой. Ничего путного из них никогда не получалось.
   А кроме того, лезли в голову еще и другие, совсем уже  праздные  мысли,
но он им не давал ходу, попросту давил их  в  себе:  о  будущем.  О  своей
судьбе, если неизбежность приключится. Я-то что, а дети, дети...  Ну,  что
поделаешь...
   Чтобы не думать, он стал развлекаться со своей памятью. Удобная игрушка
- всегда под рукой. У генерала  Сиверса  была  необыкновенная  память,  не
память, а анекдот. Все это знали. Он и сам понимал, что чем-то непохож  на
других людей - чем-то наделен и чем-то обделен. Наделен - ясно чем. А  чем
обделен? Вот это не совсем ясно. Возможно, простотой, легкостью. Как  они,
другие, это умели: забывать и идти вперед! А он не мог. Иногда  он  ощущал
свою память как камень на шее. Но в часы бессонницы она  была  незаменима:
ее можно было включить  по  произволу  и  показывать  самому  себе  разные
картинки. Вот и сегодня он решил вспомнить  день  за  днем  июль  двадцать
девятого года. Да, именно тот июль. Нелегкая задача, но  выполнимая,  если
не отвлекаться.
   Первое июля.  Приехал  Борис.  Были  с  ним  в  главной  геофизической.
Смотрели  шаро-пилотные  данные.  Обедали  дома.  Марфа  Ивановна  подала,
кажется, гуся. Да, именно гуся, потому что Борис сказал:  "Гусь  -  глупая
птица; на одного - много, на двух -  мало".  Усидели  гуся  вдвоем.  После
обеда  Борис  ушел.  Позвонил  Лиле.  "Александ-Евгеньевич,  как  хорошо!"
Протяжный, изумленный голос особенно прелестный полным  отсутствием  буквы
"р": "Как ха-а-шо!" Вечером долго считал, был счастлив. Лег спать  поздно,
под утренний птичий гвалт.
   Второе июля. Поездка с Лилей на острова. Солнце, влажная зелень. Лилино
белое платье с зелеными бликами. Голубые глаза в  черной  оправе.  В  этот
день, кажется, впервые отчетливо подумал: "Жениться". Не то чтобы хотелось
жениться, нет, хотелось чего-то большего, неизмеримо другого, но  выразить
это почему-то можно было только женитьбой. Да, именно грусть была тогда  и
смиренная мысль: "Ничего не поделаешь, надо жениться". Ей об  этом  ничего
не сказал.
   Третье июля. На полигоне.  Стреляли.  Любимый  запах  пороха.  Кучность
ничего. Придумал новый и простой способ вводить поправку на ветер.  Сказал
Борису. Тот сначала поднял на  смех,  потом  стал  прислушиваться.  Решили
делать планшет. Тот самый планшет -  любимое  детище  молодости.  Вернулся
поздно. Позвонить - не позвонить? Спит уже. Не позвонил: завтра.
   Назавтра позвонил с утра. "Что-нибудь  случилось?"  -  "Ничего,  просто
захотел услышать ваш голос". - "Ну, как я-ада". Разговор недолгий.  Кончил
говорить - поцеловал трубку, дурак.
   Двенадцатое  июля.  Сделал  предложение.  Помог  случай.  Лиля  впервые
пригласила к себе - пошел. "Мама, знакомься:  Александ-Евгеньевич  Сивс-с,
мой д-уг". Друг! Чуть  не  сбежал.  Ничего,  обошлось.  И  мама  оказалась
хорошая: седая, полная, но стройная, благородная, с Лилиными глазами. Пили
чай. Смотрел но сторонам:  бедно  живут.  Чувствовал  себя  виноватым.  От
смущения острил, долго прощался. Лиля вышла провожать в  переднюю.  Сказал
ей: "Все боялся на вас жениться, пока не увидел Нину Викторовну, а  теперь
уже не боюсь. Старейте, пожалуйста..." Лиля заплакала.
   После двенадцатого июля  отвлекся,  сбился  со  счета,  осталась  Лиля.
Сначала  далеко,  потом   ближе,   потом   совсем   близко.   Восхищенные,
нерассуждающие глаза. Лиля беременная. Лиля  кормящая,  Лиля  отяжелевшая,
Лиля седая. Нет, он хорошо сделал, что  женился.  Ему  вынулся  счастливый
билет: женщина-джентльмен. А главное, никогда не  просила  его  помолчать,
воздержаться. Все просили, а она -  нет.  Счастливый  билет.  Он  мысленно
поклонился судьбе за  этот  билет.  Потом  все  запуталось.  Они  с  Лилей
оказались уже не на островах, а на заливе, в яхте, и с  ними  -  все  трое
сыновей, молодец к молодцу. Лиля была их ровесница, и он тоже -  почти  их
ровесник, но все же это были их сыновья - его  и  ее.  Яхта  шла,  лавируя
против ветра, ежеминутно меняя галс, и на каждом развороте  Володя-рулевой
кричал: "Головы!" Все пригибались, и над головами, скрипя,  перекидывалось
с одного борта на другой тяжелое  бревно,  несущее  парус.  Яхта  ложилась
набок и черпала бортом воду.  Вода  почему-то  была  горячая.  Это  и  еще
тягостное ощущение ежеминутно проносящегося над  головой  бревна  сообщало
сну напряженный, неблагополучный смысл. Сиверс отлично знал, что спит, но,
как это бывает, не мог проснуться. К  счастью,  ему  позвонили  с  работы.
Телефон висел тут же, на мачте. Он встал. Бревно ударило его в  висок,  он
умер и проснулся. И  точно,  звонил  телефон.  Сердце  все  еще  неприятно
билось. Сиверс взял трубку:
   - Слушаю.
   - Товарищ генерал,  докладывает  майор  Скворцов.  Прошу  извинения  за
беспокойство. Я с десятой  площадки.  Тут  у  нас  все  готово.  Прикажете
начинать или сами подъедете?
   - Ах ты черт, проспал. Начинайте без меня. Только  второго  образца  не
трогайте. Сам приеду.
   - Есть, товарищ генерал!
   Трубка звякнула. Сиверс оделся и  подошел  к  окну.  У  подъезда  ждала
машина. Воздух был мутен от несущейся пыли. Высаженные вдоль улицы  тонкие
деревья, низко наклоненные друг за  другом,  сучили  голыми,  обглоданными
ветками. Одно дерево лежало с  вывернутыми  корнями.  Откуда-то  примчался
газетный лист, прильнул на мгновение к подошве дерева  и  побежал  дальше,
разорванный  надвое.  Какая-то  крупная  птица,  махая  крыльями,   тщетно
силилась лететь против ветра, но двигалась  в  обратную  сторону,  хвостом
вперед.
   Сиверс  взял  со  стола  фуражку.  Под  ней  оказалась  телеграмма.  Он
распечатал ее и прочел: "Положение не угрожающее подробности письмом". Что
за  чертовщина?  Он  внимательно  исследовал  телеграмму:  из  Ленинграда,
отправлена вчера, в 10:00. Конечно, Лилька. Кто же еще способен  на  такую
глупость? Чтобы не поддаваться страху,  он  рассердился.  Вот  бестолковая
баба! "Подробности письмом"! Как была смолоду дурехой -  так  и  осталась.
Придется съездить на почту, позвонить.  Он  еще  раз  перечел  телеграмму,
сунул ее  в  карман  и  спустился  по  лестнице.  Отвратительно  скрипучие
ступени. Внизу стояла  дежурная  Зина.  Увидев  его,  она  сразу  в  голос
заплакала, как это делают в театре: "явление пятое".
   - Что такое? - спросил Сиверс.
   - С Семеном Миронычем инфаркт. Ночью в госпиталь увезли.
   - Час от часу не легче!
   - Я и говорю. Все от ветра от этого. Хулиганство: дует как из печки.  Я
молодая, здоровая, и все равно томно. А Семен Мироныч - сами знаете какой:
тучный да слабый...
   Зина вновь зарыдала с театральными эффектами.
   -  Извиняюсь,  товарищ  генерал.  У  меня  натура   впечатлительная   и
переживающая.
   - А где Мирон Ильич? - нетерпеливо спросил Сиверс.
   - Там, в больнице. До чего же он сына  любит,  просто  роман.  Нет,  он
Семена Мироныча не переживет. Прямо за ним в могилу.
   - Да что вы Семена Мироновича заживо хороните? Он же еще не умер.
   - Помрет, как дважды два. С третьего инфаркта еще никто не жил.  Вот  у
меня собственный дядя...
   Сиверс  не  дослушал.  Зина  продолжала   рассказывать,   обращаясь   в
пространство:
   - Врачей четыре комиссии...
   Дверь  в  номер  Гиндина  стояла  открытая.  Он  заглянул   туда.   Ада
Трофимовна, гладко  причесанная,  убирала  комнату,  сухо  стукая  щеткой.
Сиверс поклонился ей - она отвернулась.
   Он вышел. Дверь подъезда вырвалась у него из рук и  замоталась,  ударяя
ручкой в стену. Ветер был все такой  же  горячий.  В  машине  спал  шофер,
положив голову на баранку. Сиверс открыл дверцу, шофер проснулся и  поднял
лицо - щетинистое и умученное, со вмятиной на подбородке.
   - Извиняюсь, товарищ генерал. На десятую?
   - Сперва в госпиталь, потом в Лихаревку, на почту, потом на десятую.


   Гарнизонный  госпиталь  размещался  на  окраине  городка  в  нескольких
деревянных бараках с толевыми крышами; на некоторых  крыши  уже  подались,
вздулись и похлопывали на ветру. Офицерский барак был на вид  неприглядней
других, опрятно покрашенный розовой краской. На  крыше  у  него  визжал  и
мучился флюгер.
   Сиверс вошел. Потный врач в коротком  бабьем  халате  и  синих  военных
брюках вытянулся, руки по швам:
   - Здравия желаю, товарищ генерал.
   - Как Семен Миронович?
   - Некротический участок передней стенки миокарда... - начал врач.
   - Жив? - грубовато перебил Сиверс.
   - Так точно. Сейчас непосредственной опасности  нет.  Ввели  кардиамин,
камфору, строфантин с глюкозой внутривенно...
   - Увольте, батенька, я по-вашему не разумею. Он в сознании?
   - Так точно.
   - Видеть его можно?
   - Сейчас узнаю.
   Врач скрылся  за  белой,  матово  застекленной  дверью  и  почти  сразу
появился опять:
   - Генерал вас просит. Но должен предупредить: разговоры, переживания  -
все это противопоказано.
   - Понял вас.
   Посреди палаты стояла одна кровать, с высоким  кислородным  баллоном  у
изголовья. Гиндин лежал на спине, до пояса накрытый простыней,  мучительно
утонув плечами и затылком в груде высоко взбитых подушек. Выпуклый  живот,
четко обрисованный простыней, чуть заметно поднимался  и  опускался.  Лицо
Гиндина  трудно  было  узнать:  до   того   уменьшились   в   размерах   и
значительности все его черты. Лежал другой человек.  Что-то  даже  детское
прорезалось в этом лице - взгляд. "Не жилец", - подумал Сиверс.  Гиндин  с
усилием приподнял бледную, очень чистую стариковскую руку и указал на стул
в ногах кровати. Сиверс сел.
   - Что ж это вы, Семен Миронович, не вовремя хворать задумали?
   - Виноват, - ответил Гиндин слабым свистящим, но бодрым голосом.
   "Жилец", - с облегчением подумал Сиверс, а вслух сказал:
   - Молчите-молчите, вам вредно говорить.
   - Нет, это вам вредно говорить, но по другой причине.
   - О чем это вы?
   - Да о вашем выступлении третьего дня. Забыли?
   - Ахти! Вам уже донесли?
   - А как же. Поступил сигнал.
   - Так я же там ничего особенного не сказал. Ну так, самую малость.
   - А ну-ка по тезисам.
   - Что, бишь, я там говорил? Ну, сказал, что приоритет русской науки  во
всех без исключения областях никакими разумными  доводами  не  может  быть
обоснован и должен рассматриваться как акт веры - auto da fe.
   - А еще?
   - Ну, сделал небольшое отступление в область истории...
   - Вот-вот. За такие отступления...
   - Понимаю. Учту. Грешный человек, люблю потрепать языком. Нет-нет да  и
сморозишь какую-нибудь жеребятину. Ну да  ничего  авось.  Бог  не  выдаст,
свинья не съест.
   - Съест и не поперхнется.
   - Предсказывать тут нельзя. Это, знаете, вне логики - мистика,  вещь  в
себе. Важней всего бодрость соблюсти в любых обстоятельствах. Знаете,  был
у меня приятель, Гоша Марков. Посадили его еще до войны. Что делать?  Сел.
Без семьи, холостой - отчего не сесть? Они ему: "Подпиши". - "Помилуйте, -
говорит, - как же я подпишу,  коли  это  неправда?  Меня  маменька  еще  в
детстве учила не врать, и крепко выучила.  Рад  бы,  а  не  могу".  А  сам
смеется. Даже полюбили они его там, на допросах, бывают же парадоксы! А  в
зубы его ткнули раза два, не больше. И, представьте себе, дали  ему  всего
восемь лет. Это - по-человечески. Я вот тоже надеюсь.
   - Дай вам бог, - улыбнулся Гиндин.
   - Главное, чтобы не подписать. Ну, я, пожалуй, пойду, вам покой нужен.
   - Постойте. Я  что-то  хотел  вам  сказать.  Именно  вам.  Забыл.  Нет,
вспомнил. Завидую вам. Хорошей  завистью.  Вашим  трем  сыновьям.  У  меня
дочери. Не тот товар.
   - Вам нельзя разговаривать, Семен Миронович.
   - Мне уже все можно. Даже коньяк. Помните "мартель"? Я рад, что  пил  с
вами "мартель".
   - И я рад.
   - Теперь идите. Буду спать.
   Гиндин закрыл глаза. Сиверс прикоснулся к его руке и вышел. В  коридоре
врача не было. Сиверс заглянул в кабинет. На топчане, закрыв лицо  руками,
сидел и раскачивался папа Гиндин. Он плакал и что-то говорил себе в руки.
   - Мирон Ильич, - негромко сказал Сиверс.
   Старик протестующе замотался всем телом.
   - Мирон Ильич, будем надеяться...
   Папа Гиндин заплакал в голос, и Сиверс  узнал  тот  негодующий  женский
плач, который разбудил его нынче ночью. Он постоял немного и вышел.
   Ветер встретил его  в  штыки.  Полный  мусора,  он  нес  теперь  уже  и
небольшие камешки. По кузову машины стучало, как  будто  шел  град.  Шофер
ухитрился опять заснуть. Сиверс открыл дверцу и сел  с  ним  рядом.  Шофер
испуганно проснулся.
   - Ничего-ничего, - сказал Сиверс, - прошу прощения, что разбудил.  Сам,
грешным делом, люблю поспать в рабочее время. Особенно на ученых  советах.
Золотой сон!
   - Виноват, товарищ генерал!
   - А вы не стесняйтесь. Так вот, я говорю,  спать  на  ученом  совете  -
самое милое дело! Только не надо  распускаться:  носом  клевать,  изо  рта
пузыри пускать и так  далее.  Есть  у  нас  один  офицер,  Лихачев  Андрей
Михайлович. До чего же  ловко  спит!  Картинка!  Сидит  прямо,  четко,  по
струночке, глаз за очками не видно, ни храпу,  ни  свисту...  А  другой  -
развалится, размякнет да еще носом высвистывает...
   Шофер обиделся:
   - Не поспишь ночью - будешь высвистывать! Я Вот сегодня часу не поспал.
Только вернулся о ездки, лег -  вызывают.  Генерала  Гиндина  в  госпиталь
везти. Свез. Чем отдохнуть  -  за  кислородом  гоняли,  двести  километров
туда-обратно. Темень, пылища - ничего не видать. Хуже,  как  буран.  Назад
ехал - заблукал в степи. А тут еще сменщик заболел. Будешь высвистывать.
   - Да я не про вас совсем, к слову пришлось. Простите великодушно.
   Шофер совсем помрачнел.
   - На почту?
   - Пожалуйста.
   Машина тронулась. Град камешков барабанил по кузову.  В  Лихаревке  вся
пыль  поднялась  в  воздух  -  не  было  видно  неба.  Дорожные  колдобины
обнажились. Машина страдальчески подскакивала и дребезжала.
   - Старая небось? - спросил Сиверс.
   - Да нет, какая старая, сорок тысяч всего. Здесь машина,  как  и  баба,
рано старится. Вот и жинка моя, как приду домой - плакать: загубил ты  мою
молодость, через климат я старухой стала в двадцать семь лет. Говорю:  что
делать, если запчастей для женщин промышленность не выпускает.  Смеюсь,  а
она плачет. Как три сестры: в Москву да в Москву.
   Сиверс был рад, что шофер сменил гнев на милость. Он спросил:
   - А жена москвичка?
   - Урожденная. Теперь локти кусает. Мать у нее в Москве, тетка. Квартира
приличная, дом к сносу назначен. Жить бы да жить.
   - А нельзя?
   - Какое  там.  Прописки  нет.  За  прописку,  говорят,  большие  тысячи
заплатить надо. У меня больших тысяч нет. А если б и были, так надо знать,
кому сунуть. На это тоже наука нужна.
   - Ерунда какая, - сказал Сиверс с отвращением.
   - Вот и я говорю: ерунда, - быстро согласился шофер. - Не  может  быть,
чтобы при нашем  государственном  строе  за  взятку  прописывали.  Это  не
гоголевское время. Вот на работу возьмут - тогда и  пропишут.  К  примеру,
вашей московской организации шоферы нужны?
   - Я ленинградец.
   - Ленинград тоже не плохой город. Город-герой.
   Машина вильнула, обходя в пыли какое-то препятствие.
   - Видите, - сказал шофер, - какое у нас тут  кораблевождение.  В  таких
условиях жить - огромное терпение иметь надо. Что летом, что зимой.  Зимой
еще хуже. Степь голая, ровно как плешь, и ветер по ней так  и  хлещет.  Не
разберешь, где дорога, где нет - один черт. А  осенью?  Грязища  -  океан.
Лошадь дважды потонула, честное пионерское. Я один раз в Германии  был,  в
самом конце войны. Ихняя там деревня против нашей - рай земной и небесный.
Ни одной помоечки, ни одной мусорной кучи. Иду  и  думаю:  "Куда  же  они,
песьи дети, свой мусор девают?" Экие болваны! А мы же их и побили.
   Сиверс вдруг спросил с любопытством:
   - А если б их сюда, в Лихаревку? Что бы они тут сделали?
   Шофер задумался. Помолчав, сказал:
   - Немцы - они аккуратные люди. Если  б  их  сюда...  Они  бы  отсюда...
убежали.
   - Так-таки и убегать, если грязно? - спросил Сиверс.
   Шофер поглядел искоса. Кто его знает, что за человек?
   Некая тупость отобразилась на его лице.
   - Не могу знать, - сказал он и до конца поездки рта уже не раскрыл.
   Машина подъехала к почте. Сиверс вышел,  держась  за  фуражку.  Молодая
почтальонша с веселыми, обведенными пылью  глазами  выходила  на  улицу  с
тяжелой сумкой через плечо. Она помахала ему рукой:
   - Товарищ генерал Сиверс! А вам опять телеграмма! Ну, любят  же  вас  в
Ленинграде, прямо завидки берут!
   Сиверс  расписался  в  рвущейся  на  ветру  разносной  книге  и  прочел
телеграмму: "Звягинцев советует немедленно возвращаться тчк целую Лиля".
   Уф, отлегло. Значит, дело не  в  детях.  Он  сличил  две  телеграммы  -
утреннюю и эту, - вторая отправлена на час раньше  первой.  Видно,  Лилька
послала  эту,  потом  побоялась,  что  буду  беспокоиться,  и   приписала:
"положение не угрожающее". Вот глупая баба! От  таких  приписок  кондрашка
может хватить. Но в чем все-таки  дело?  А,  неважно.  Главное,  с  детьми
ничего не случилось - это главное.
   Он вошел в здание  почты  и  обратился  в  окошко,  за  которым  стучал
аппарат:
   - Пожалуйста, срочный разговор с Ленинградом.
   Высунулась патлатая девушка и прокричала:
   -  Сколько  раз  говорить  надо!  Москву,   Ленинград   не   соединяем.
Повреждение на линии.



20

   - Внимание... Огонь!
   Секунда тишины - и нарастающий свист, постепенно переходящий в шелковый
шелест.
   Снаряд пролетел мимо цели и  упал  далеко  в  степи.  На  месте  взрыва
выросло пылевое облако, быстро сдутое в сторону ветром.
   - Опять мимо! Вот паралитики! - крикнул майор Скворцов. - Теткин,  черт
тебя подери, руки у тебя или задние конечности шимпанзе?
   - А я виноват? - огрызнулся Теткин.  -  Я  по  всем  правилам  наводил.
Согласно теории.
   - А как ты, великий теоретик, вводил поправку на ветер?
   - Ясно как - по Сиверсу.
   - Может, в обратную сторону отложил?
   Теткин негодующе фыркнул.
   - Такой ветер учесть нельзя, - вмешался Джапаридзе. -  Он  ни  в  какие
правила стрельбы не укладывается.
   - Сказал бы я тебе, кто ты такой, да при дамах неудобно.
   Дамы - Лора Сундукова и Лида  Ромнич  -  сидели  тут  же  на  снарядных
ящиках. Лора с фотоаппаратом через плечо и  штативом  у  ноги  воевала  со
своим платьем, которое все норовило раздуться. Лида Ромнич была в  брюках.
Она сидела спокойно, сложив ладони между колен и  слегка  согнув  длинные,
мальчишеские ноги.
   - Сраму-то! - продолжал Скворцов. - Приедет генерал Сиверс:  "А  ну-ка,
братцы, что вы тут без меня сделали?" -