!  Вот  и
Ноев ковчег, и окно светится. А как поют! Давайте послушаем.
   В неплотно закрытой ставне светилось оранжевое сердечко. Там,  за  этим
сердечком, бормотала зурна, и два голоса,  поддерживая  и  оспаривая  друг
друга, пели по-грузински. Какая-то щеголеватая грусть была в  этом  пении,
какое-то  праздничное  горе...  Эх,  черт  возьми,  надо  же   уметь   так
горевать!.. Слова были непонятны, кроме одного, которое все повторялось  и
повторялось  в  песне.  "Тбилисо!"  -  рыдал  один  голос.  "Тбилисо!"   -
вызванивал другой...
   - Почему "Тбилисо", а не "Тбилиси"? - шепотом спросила Лида.
   - Кажется, это у них звательный падеж.
   А песня все длилась - это была очень длинная, сложная песня.
   "Черт его знает, - думал Скворцов. - Влюблен я, что ли? Нет,  непохоже.
Вот Верочку я любил. А здесь  не  то.  Здесь  просто  странно.  Странно  и
хорошо, и именно потому хорошо, что странно".



14

   Шофер Игорь  Тюменцев,  первого  года  службы,  молоденький,  пушистый,
желтоклювый, терпеть не мог женщин. А они его любили.
   Особенно он терпеть не  мог  хозяйку  деревянной  гостиницы  -  жаркую,
черешневоглазую Клавдию Васильевну...
   Когда Тюменцев на своем газике подъезжал к деревянной гостинице и  ждал
кого-нибудь, Клавдия Васильевна всегда выкатывалась из двери, подгребала к
машине и томно ложилась грудью на капот, подпирая полными  руками  смуглые
щеки. Она выразительно смотрела на Игоря Тюменцева и говорила:
   - Жарища нынче. Мочи нет. Всю-то я ночь насквозь до утра прострадала. И
на ту боковину лягу, и на другую - все мне покою нет. Полнота меня  душит.
Все с себя спокидаю, так и лежу.
   Грудь ее, прижатая снизу горячим железом, выступала из глубокого выреза
и лезла ему в глаза. Игорь старался не смотреть, но по спине у него ползли
мурашки. Он сплевывал потихоньку и молчал.
   - А что, ваша жизнь  скучная?  -  поводя  глазами,  спрашивала  Клавдия
Васильевна.
   - Нет, ничего, - неохотно отвечал Тюменцев.
   - И что же вы делаете, Игоречек, когда машину не водите?
   - Книги читаю.
   - Все книги да книги! Так и  молодость  отцветет,  ничего  не  увидите.
Книги пускай старые читают.
   "Наподдать бы тебе", - думал Тюменцев.
   - Скажите, Игорек, почему вы такие неприветливые?
   - Голова болит.
   - С таких-то лет и голова болит? Нет, старите вы себя этими книгами!  В
кино пойти или радио послушать, хор  Пятницкого  -  это  я  сама  не  имею
против. Или на танцы. Я даже на лекцию не возражаю. Недавно в клубе  такая
лекция была - о любви и дружбе, - очень конкретная лекция. А  книги  я  не
обожаю и вам не советую.
   Тюменцев молчал. Про себя он думал: "Ишь, ведьмачка толстомясая.  И  не
стыдно? Лет, наверно, тридцать пять, а  тоже,  гуляет.  Чем  бы  такое  ей
досадить?"
   И вот однажды его осенила  идея.  Целый  вечер  Тюменцев  провозился  у
машины с какими-то  проводочками:  зачищал,  прилаживал,  проверял.  Вышло
хорошо. Он лег спать, вполне собой довольный. В  казарме  давали  отбой  в
десять, но Тюменцев приспособился  читать  втихаря  у  себя  под  одеялом,
освещая книгу  карманным  фонариком.  Чтобы  не  так  скоро  срабатывалась
батарейка, он читал не сплошь,  а  порциями.  Блеснет  фонариком,  схватит
быстренько кусок страницы, сколько глаз зацепит,  потом  закроет  глаза  и
повторяет про себя, переживает.
   Сегодня Игорь читал аж до часу. Очень хорошая книжка попалась -  Виктор
Гюго, "Человек, который смеется". Он читал бы и  дольше,  да  совсем  села
батарейка, и лампочка уже не горела,  а  тлела  малиновой  точкой.  Он  со
вздохом погасил фонарик, сунул книгу под подушку, вытянулся и стал думать.
В казарме было душно, пахло сапогами, солдатами. Спасибо, койка у  него  -
верхнего яруса - досталась выгодная, недалеко  от  окна.  Из  окна  иногда
подувало чистой прохладой и были видны  на  темном  небе  большие  строгие
звезды. Кругом громко дышали, беззаботно дышали  его  товарищи-солдаты.  А
Тюменцев не спал. Он думал о том, что вот уже двадцать второй год живет на
свете, а все еще ничего не сделал для человечества. Вспомнил свою  родину,
рязанское село на берегу узкой речки; вербы, опустившие  на  воду  длинные
ветки, как распущенные бабьи волосы; вспомнил детское, прохладное,  мятное
северное лето и немного затосковал, так,  самую  малость.  Захотелось  ему
прозябнуть. А здесь, за тридевять земель от родного села, неуютно  как-то:
земля каляная, словно каменная, так трещинами и расходится. И трава  -  не
трава, а метелки какие-то, и то весной, а к июню все выгорает. Но все-таки
и здесь жить можно - работа не бей лежачего: вози себе начальство,  ожидай
его да читай книжки. Книжек  Тюменцев  читал  много  и  каждую,  прочитав,
заносил в список  с  краткими  замечаниями,  например:  "Буза,  время  зря
потратил", или: "Все-таки, мне кажется, книга не  до  конца  правдивая,  в
жизни так не бывает", или: "Хотел бы  познакомиться  с  автором,  наверно,
незаурядный человек. Но с образом Нюры не согласен".
   А еще он думал о своем будущем.  Пока  впереди  было  еще  два  года  с
месяцем действительной. На сверхсрочную он оставаться не собирался. Кончит
срок - и прощай, портянки, побудка, наряды. Поедет он на  север,  туда,  в
прохладу. Соберутся вечером ребята у пруда, гармошка. А он с  аккордеоном.
Купит, скопит.
   Думал он еще и о том, как запишет в свою  тетрадь  отзыв  о  "Человеке,
который смеется". Даже фразу придумал: "Исключительно правдивая, волнующая
книга, хотя эпоха не совсем современна". Хотелось ему еще придумать фразу,
в которой было бы слово "в разрезе", это слово он недавно слышал у  одного
очень культурного лектора и запомнил, чтобы употребить. Но фразы  такой  у
него не получилось, и он просто стал припоминать и соображать, как там,  в
книжке, все это было. Особенно его поразили  компрачикосы,  которые  людей
растили в каких-то особенных кувшинах, и человек вырастал уродом, по форме
кувшина.  Страшно,  должно  быть,   в   таком   кувшине   сидеть   -   вот
растешь-растешь, не замечаешь и принимаешь  форму.  Он  подумал-подумал  и
ощутил эту форму на своих плечах. Врос  в  нее,  вчувствовался.  Тюменцеву
даже не по себе стало, но тут он вспомнил, что у него есть какая-то  малая
радость, подумал: хорошо удалось устройство! Он посмеялся мысленно, лег на
живот и стал засыпать. Снились ему какие-то звезды.
   Утром Тюменцев проснулся раньше всех в казарме. Он упруго, на мускулах,
спустился с койки, натянул брюки и сапоги, мыться  пошел.  На  дворе  было
славно и даже прохладно. Тюменцев сладко помылся у длинного умывальника на
сорок сосков, облил голову, вычистил зубы, прошел обратно в казарму,  тихо
заправил  койку,  чтобы  не  разбудить  напарника,  соседа  снизу,   надел
гимнастерку, крепко обхлестнул  ею  узкие  бедра;  пояс  с  надраенной  до
солнечного блеска пряжкой  затянул  до  потери  дыхания,  взял  "Человека,
который смеется" и пошел наружу.
   - Тюменцев, ты куда? - окликнул его дневальный.
   - Машину проверить, товарищ ефрейтор.
   - Вчера крутил-винтил, все до дела не довинтился?
   - Старая она, дребезги одни.
   - Ну, иди.
   Тюменцев направился в гараж. Около гаража по свежей, еще не раскаленной
земле важно ходили  лиловые  голуби.  Из  степи  тянуло  тонким,  душистым
ветром. Тюменцеву на миг не захотелось уходить отсюда,  с  воли,  в  тяжко
пахнущий соляркой гараж. В такое  бы  утро...  Но  тут  он  запретил  себе
думать, что хотелось бы ему в такое утро. Он еще туже  обтянул  по  бедрам
гимнастерку, привычным движением поправил пилотку  -  так,  чтобы  звездой
правую бровь как раз пополам, - вошел в гараж, сел на трехногую  скамью  и
взялся за "Человека, который смеется".



15

   Раннее, еще незлое солнце светило на степь сквозь дымку, но видно было,
что день предстоит горячий. Майор Скворцов на газике с Тюменцевым  у  руля
подъехал к деревянной гостинице.
   - Игорь, подожди, я сейчас.
   Скворцов спрыгнул с подножки, громко захлопнул за собой дверцу машины и
пружинисто, шагая через  две,  взбежал  по  четырем  ступеням  крыльца.  В
вестибюле  было  темновато,  пахло  рыбой.  На  голом  клеенчатом  диване,
роскошно раскинувшись, спала уборщица Катя. Мелкие  перманентные  кудряшки
осыпали ее розовый лоб, на щеке сладко и влажно краснел рубец от  подушки,
маленькие черные усики - все  в  бисеринках  пота.  "Милая  она  какая-то,
спит", - растроганно подумал  Скворцов.  Все  ему  были  сегодня  милы:  и
Тюменцев, и эта Катя. Тюменцев особенно был хорош: серьезный,  подтянутый,
в строгих ресницах, с  малиновым  румянцем  на  пушистых  щеках.  Скворцов
прошел коридором направо и постучал в дверь с номером три.
   - Кто там? - откликнулся женский голос. Не она - Лора, вероятно.
   - Это я. Скворцов. Лидия Кондратьевна еще не встала?
   - Встала, моется. Погодите, сюда нельзя, мы не одеты.
   - А что? Мы не кривобокие, - хихикнул другой голос, должно быть Томкин.
   - Спасибо, я подожду.
   В вестибюле на диване Кати уже не  было  -  лежала  только  подушка  да
смятая, умилительная, в голубых бабочках косынка.
   "Что это я сегодня  дураком  каким-то,  все  меня  радует",  -  подумал
Скворцов.
   Вестибюль был как вестибюль,  мрачноватый,  с  трещинами  на  неровных,
давно не беленных стенах, но ему и этот вестибюль нравился  необычайно.  И
столик в  углу  -  маленький,  треугольный,  застланный  корявой  какой-то
тряпочкой, и голубые  от  синьки  занавесочки,  косо  на  каждом  окне,  и
ядовито-розовая вата между рамами. Беспокоясь от  счастья,  не  зная  куда
себя приткнуть, он стал читать застекленное объявление в  багетной  рамке.
Это оказались "Правила соцсоревнования работников гостиницы "Золотой луч".
А он и не знал, что она так называется, - все знали гостиницу  просто  как
"деревянную".  Правила  были  подробные,  минут  на  десять  внимательного
чтения. Каждый пункт четко оценивался в очках. За участие в художественной
самодеятельности начислялось 15 очков,  за  пользование  библиотекой  -  8
очков, за вежливость и культурное обращение с проживающими - тоже 8 очков.
На последнем месте стояло: "Борьба с клопами - 5 очков".
   В вестибюль, весело гремя ведрами, вошла Катя с  глазами  как  промытые
окна. Вошла и обрадовалась:
   - Здравствуйте, товарищ майор! Вы за Ромничевой Лидой? Она  примываться
пошла.
   - Слышал.
   - А мы вас  ждали-ждали,  заждались.  Давно  не  были.  Девки  говорят:
посмеяться охота, хоть бы майор тот приехал, с зубом.  Скукота  у  нас,  с
майором хоть посмеешься.
   - Больно мало у вас за клопов начисляют!
   - Каких клопов?
   - А вот. - Он показал на последний пункт правил. - Не читала?
   - А ну их, мы и не смотрим. Шестьсот метров норму  дали,  а  тряпок  не
дают, своими тряпками работаем. У меня последние кончились, старым  триком
мою, а он не трет, хоть зубами грызи. А  клопов  на  той  неделе  наметила
кипятком шпарить. Да и нет их у нас, один-два когда выползет.
   - Ну, а с участием в самодеятельности как у вас?
   - Ничего, танцуем.
   - Ну, танцуйте, я приду проверю. Дело нешуточное - пятнадцать очков! На
одном клопе этого не заработаешь...
   -  Все  шутите...  А  я  с  вами,  товарищ  майор,   серьезно   мечтала
побеседовать. По личному делу.
   - Валяй беседуй.
   -  Любит  тут  меня  один,   не   так,   чтобы   очень   красивый,   но
самостоятельный. Пожилой, лет тридцать. Расписаться просит.  Идти  мне  за
него или как?
   - Или как.
   - Ну вот, опять шутите. Я  сама  посмеяться  не  против,  но  тут  дело
такое... Судьба всей жизни. Надо отнестись ответственно. А вы его  знаете,
что не советуете?
   - Нет, я тебя знаю. Спрашиваешь, идти ли, значит, не любишь.
   - Все про любовь говорят, товарищ майор, а я и не знаю, что  за  любовь
за такая. Может, выйду, там и полюблю? Как вы думаете?
   - Я тебе, Катя, сказал, как думаю.
   Катя зарумянилась и тихонько проговорила:
   - Не в молодости счастье. Я бы за такого, как вы,  пошла.  Ничего,  что
пожилые, а легкие. Весело с вами.
   - Спасибо, Катюша, на добром слове. Я в некотором роде женат.
   - Да я не к тому, я просто к примеру. Бывают и пожилые,  а  веселые.  А
мой-то не так пожилой, как вы, а скучный. В ухе ковыряет. И говорит больно
уж нудно. Слушаю его, и все мне кажется, будто это торжественная часть.
   - Умница! Не иди за него. Он тебя заговорит до смерти.
   Катя покачала ведром.
   - Спасибо, товарищ майор. Учту. А теперь бежать надо мне.
   Убежала. "Милая эта Катя, - думал Скворцов. -  Ну  до  чего  же  милая!
Любят меня женщины, а за что? Пустой я человек, вот за что они меня любят.
Пустой, легкий".
   И вдруг он спиной почувствовал, что счастлив. Так и есть: обернулся, за
спиной  у  него  стояла  Лида  Ромнич  в  халатике,  худая,  загорелая,  с
полотенцем через плечо. Волосы на висках мокрые, а серьезные  серые  глаза
так и ложатся в душу.
   - С добрым утром.
   - Здравствуйте.
   - Я веселый, я счастливый, меня женщины любят, - скороговоркой произнес
Скворцов. - Едем? Я за вами. Машина, Тюменцев - все в  порядке.  В  машине
три бутылки квасу, у Ноя достал. Предупреждаю: в поле будет жарко.
   - Я не боюсь. Сейчас иду, только оденусь.
   - Жду. Жду!
   Он подошел к окну. Зеленый газик  стоял  на  солнце  и,  наверное,  уже
накалился. У руля сидел Тюменцев, пушистый, серьезный до невозможности,  а
на стуле у крыльца раскинулась в утренней истоме Клавдия Васильевна. Вертя
ногой в красной босоножке, она беседовала с Тюменцевым.
   - Игорек, и до чего же вы серьезные, просто даже странно. В такие  годы
и такие серьезные. Разве можно?
   - Это я от вас уже слышал, - мрачно  отвечал  Тюменцев.  -  Нельзя  так
много говорить и все одно и то же...
   Клавдия Васильевна помолчала, встала  со  стула  и,  поигрывая  бедром,
медленно двинулась к машине.
   - А что это,  Игорек,  ваш  майор  все  сюда,  к  этой  Лиде,  как  ее,
похаживает? Может, муж они с женой, а?
   - Нет.
   - Просто так, характерами сошлись?
   Тюменцев молчал. Майора Скворцова он любил слепо, преданно, целиком. Он
не  должен  был  позволять...  Он  мысленно  подбирал  в   уме   ответ   -
уничтожающий.
   - Вы... - начал он, но не докончил.
   Клавдия Васильевна подошла вплотную к  машине  и  положила  на  горячий
капот свою большую грудь и голые круглые руки.
   Тюменцев незаметно нажал кнопочку у окна.
   - Ой! - вскрикнула Клавдия Васильевна и подскочила.
   - Что с вами, Клавдия Васильевна?
   - Будто меня в сердце током ударило! Нет, правда!
   - А я думал, вас фаланга укусила.
   - Ой, не говорю! Не люблю фалангов этих, ужас!  Вчера  одну  на  пороге
видела: белая, страшная, мохнатая, как покойник. Ночью не сплю, все боюсь,
что она в постель ко мне заберется! Думаю, заберется, а мне тут же  конец,
потому что сердце у меня больное и очень я их ненавижу.
   Клавдия  Васильевна,  говоря,  опять  стала  приближаться  к  машине...
Тюменцев ждал, собранный, как кошка перед прыжком. Она оперлась  грудью  о
капот... Тюменцев нажал кнопку.
   - Ой, мои матушки! - взревела Клавдия Васильевна. - Да это машина твоя,
Игорь, током шибает! Что ж ты за ней не смотришь?
   - Остаточное электричество. Токи Фуко, - важно сказал Тюменцев.
   - Да ну тебя к богу с твоими токами.
   Клавдия Васильевна обиделась и ушла в  дом.  В  вестибюле  она  увидела
Скворцова.
   - Здравствуйте, товарищ майор! Что же не у нас остановились?
   - Дали в каменной.
   - У нас лучше, - подмигнула Клавдия Васильевна. - Женского полу больше.
   - Вашего полу везде хватает.
   - Ну, вот я и готова, - сказала, входя, Лида Ромнич.
   На голове у нее была  белая,  по-монашески  повязанная  косынка,  через
плечо - офицерская полевая сумка. Сухие коричневые плечи  вылезали  из-под
лямок ситцевого сарафанчика. Он сразу охватил ее взглядом как-то  со  всех
сторон, от ясных серых глаз до острого мысика выгоревших  белых  волосков,
сбегавшего  по  выпуклым  позвонкам  с  затылка  на  спину.   Одно   плечо
облупилось, на нем чисто блестела розовая,  новорожденная  кожа.  Скворцов
почувствовал, что он не к месту, чрезвычайно, до глупости умилен.
   - Что ж вы так, нагишмя, - сказала Клавдия Васильевна. - Сгорите.
   - А у меня в сумке кофточка. Накроюсь, если на солнце.
   - Нам пора, едем, - сказал Скворцов. - До свидания, Клавдия Васильевна.
   - Счастливо вам погулять.
   Было  еще  не  очень  жарко,  но  газик  раскалился  порядочно.  Черная
гранитолевая обивка прямо обжигала.
   - Игорь, на седьмой объект.
   - Слушаю, товарищ майор.
   Газик заворчал, запыхтел, рыканул и тронулся. Дорога запылила. Небо уже
начинало сиять сплошным серебряным блеском.
   - Жарко, - заметил Тюменцев. - К обеду сорок - сорок два  набежит,  как
минимум.
   - Ты мне зубы-то не заговаривай, - строго сказал Скворцов. - Видел я из
окна твои фокусы.
   Тюменцев зарозовел, обмахнулся ресницами и спросил:
   - Какие фокусы, товарищ майор?
   - Не валяй  дурака.  Кто  тебе  разрешил  пугательное  оборудование  на
казенную машину ставить? Не вижу я, что ли?
   Скворцов нажал кнопку. Раздался легкий треск.
   - Товарищ майор, так ведь лезут же... Что  мне  делать?  Я  вот  кнопку
поставил...
   - В чем дело? - спросила Лида.
   - А вот, видите ли, Тюменцев, наш  скромный  советский  Эдисон,  кнопку
приспособил, чтобы баб отпугивать. Она прислонится, а он нажмет кнопку,  и
ее током бьет. Подумаешь, Иосиф Прекрасный с электрооборудованием!
   - Виноват, товарищ майор.
   - То-то, виноват! Устройство демонтировать сегодня же!
   - Есть демонтировать!
   - А кого же вы так отпугивали? - спросила Лида.
   - Говори, говори, признавайся, - сказал Скворцов.
   - Вообще у меня это против разных задумано,  но  конкретно  сегодняшний
день я его испытывал на хозяйке гостиницы.
   Лида засмеялась.
   А в  это  время  в  вестибюле  гостиницы  Клавдия  Васильевна  говорила
уборщице Кате:
   - Эту, как ее, Ромнич, я насквозь вижу. В тихом омуте черти водятся. Не
успела приехать - шуры-муры. Были бы у меня такие скелеты, постыдилась  бы
и перед мужиками разнагишаться. Вобла - она и есть вобла.



16

   Газик бежал по дороге, таща за собою небольшое облако пыли. Кругом была
степь - и только одна степь, большая, круглая,  плоско,  жестко  замкнутая
ровным, как нитка, горизонтом.  Когда  дорога  меняла  направление,  степь
медленно начинала вращаться, но, вращаясь, оставалась неизменной  -  такое
было все одинаковое со всех сторон. Ни холма, ни  крыши,  ни  телеграфного
столба. Солнце, поднявшееся над  утренней  дымкой,  уже  набирало  силу  и
властно накладывало на землю тяжелые  жесткие  лучи.  В  ответ  им  каждый
камень накалялся и тоже начинал излучать. Горячий воздух  восходил  кверху
стекловидными дрожащими  столбами.  Вдалеке  время  от  времени  вставали,
завивались и исчезали маленькие смерчи.
   "Степь чем далее, тем становилась прекраснее", -  думал  Скворцов.  Эта
строка привязалась к нему сегодня и сопровождала каждую мысль. Он смотрел,
изумлялся и постигал.
   Местами поперек дороги, серые на сером, лежали змеи.  Заслышав  машину,
они неохотно оживлялись и медленно уползали в сторону. Подрагивание  сухих
травинок еле отмечало их извилистый путь.
   - Смотрите, тушканчик, - сказала Лида.
   - Да, здесь их много.
   Тушканчик сидел у самого края дороги и дрожал  усами.  Скворцов  тысячи
раз видел тушканчиков, но никогда их не разглядывал, а этого  разглядел  и
увидел, какое у него умное маленькое лицо, какие большие печальные  глаза,
какие круглые трепетные уши, какие спичечные, невесомые  ножки.  С  одного
взгляда тушканчик обрисовался весь - от  головы  до  кисточки  на  хвосте.
Степь чем далее, тем становилась прекраснее.
   - А это далеко - седьмой объект? - спросила Лида, и он увидел ее глаза,
большие и печальные, как у тушканчика. Но отвечать надо было по-обычному:
   - Нет, теперь уже недалеко, километров пятнадцать. А что? Устали ехать?
Жарко? Хотите квасу?
   - Пока нет, спасибо.
   "Что бы такое для нее сделать?" -