я люблю Ноя, - вступился Скворцов. - Что-то  есть  в  нем  широкое.
Этакая бескорыстная, я бы сказал, любовь к материальным благам. Он ведь не
для себя - ему угощать надо.
   - Дефицит, - сказал Манин,  -  явление  временное.  Конечно,  есть  еще
некоторые трудности, но это болезни роста. Когда  мы  добьемся  подлинного
изобилия,  небывало  высокого  уровня  производства  на  душу   населения,
дефицита не будет.
   Чехардин выслушал и сказал задумчиво:
   - У буддийских народов есть весьма остроумное устройство -  молитвенное
колесо. Когда верующему приходит в голову помолиться,  ему  даже  не  надо
произносить слов, достаточно повертеть колесо.
   - А что, я что-нибудь не то сказал? - обеспокоился Манин.
   - Наоборот, даже слишком то. То, да не то. Наш  дефицит  в  большинстве
случаев обусловлен не бедностью. Мы  достаточно  богаты  для  того,  чтобы
выбрасывать на ветер, уничтожать, гноить огромные  материальные  ценности.
Представьте себе все это в масштабе страны! Несобранные урожаи; зараженные
сорняками, гибнущие поля; в огромных количествах  производимый  никому  не
нужный ширпотреб... Это все -  чистые  издержки.  А  ведь  общие  принципы
разумного управления известны. Экономическая система, как  и  техническая,
должна основываться на принципе обратной  связи.  В  технике  мы  признаем
обратную связь, а в экономике упорно ее отрицаем!
   Манин покраснел чуть не до слез и сказал дрожащим голосом:
   - Ну уж это... Это я не знаю что... Это какая-то кибернетика.
   - Еще  один  жупел.  Сейчас  вы  обзовете  меня  апологетом  буржуазной
лженауки. Слово-то какое: "апологет"...
   - А есть еще хуже: "молодчик", - сказал Скворцов.
   - Одно другого стоит.
   На этом месте  разговор  прервался,  потому  что  вошел  Теткин,  очень
веселый, и заорал:
   - Ужинать,  братцы!  Скорей  в  портки  и  ужинать!  Я  по  такой  жаре
ненормально жрать хочу!
   Он схватил со стола графин с водой, желтой, как чай,  и  горячей  почти
как чай, хлебнул  из  горлышка,  сморщился,  сплюнул,  уронил  пепельницу,
захохотал и удалился, хлопнув дверью так, что посыпалась штукатурка.
   - Это он всегда такой жизнерадостный? - осведомился Чехардин.
   - Всегда, - ответил Скворцов, натягивая брюки. - Вчера утром он потерял
шляпу и по этому поводу хохотал до обеда. Потом нашел шляпу и хохотал  уже
до вечера.
   Манин оделся раньше других и вышел.
   - Напрасно вы при нем, - сказал Скворцов.
   - А что? Разве он...
   - Нет. Просто пай-мальчик, потому и может продать. И не потихоньку, а в
открытую. Выступит на собрании и начнет в порядке самокритики  со  слезами
на глазах поносить себя самого за то, что вас слушал...
   - А ну его к черту, пусть поносит, - рассердился  Чехардин.  -  Чего  в
самом деле бояться? Двум смертям не бывать...
   - Это верно. Только боимся-то мы не смерти, а чего-то похуже.
   - Страшна не смерть, а унижение.
   - Страшна не смерть, а когда люди от тебя отвернутся.
   - Кому что. Между прочим. Скворцов, вы, кажется, думающий человек...
   - Не очень.
   - Все равно. Так вот, не скажете ли вы мне: чем мы, собственно  говоря,
живы?
   - Странный вопрос. Мы с вами или вообще?
   - Мы с вами.
   - Ну, работой. Скорее всего работой.
   Чехардин улыбнулся:
   - Я так и знал, что именно это скажете.
   - А вы что скажете?
   - Я с вами вполне согласен.
   - Работа плюс чувство юмора. Не так ли?
   - Плюс, а не минус. Мы, пожалуй, пришли к соглашению.
   - Ну, хватит философии - в самом деле пора ужинать.
   Внизу, у подъезда, стояли Теткин и Манин. Теткин кокетливо  обмахивался
найденной шляпой. Сплющенное, раздутое в боках огромное солнце сидело  уже
на самом горизонте. Духота становилась зловещей.
   - А может, не пойдем? -  сказал  Чехардин,  светлыми  своими,  розовыми
сейчас глазами глядя на солнце. - И есть-то не хочется. Ну  его  к  черту,
этот ужин.
   - Не демобилизовывайте масс!  -  крикнул  Теткин.  -  Пойдем  стройными
рядами на трехразовое питание.
   Его поддержал Скворцов:
   - Придется пойти, в порядке дисциплины.
   Пошли. Теткин воинственно шагал впереди.  В  свете  заката  его  лысина
блестела, как помидор.
   - Товарищи, вы видите перед собой победителя, - сказал Скворцов.  -  Не
далее  как  вчера  наш  доблестный  Теткин  ходил  в  пойму  с  прекрасной
незнакомкой, имя которой начинается с буквы "Э".
   - Откуда ты знаешь?
   - Ха! Вы имеете дело со Скворцовым. Моя агентура не дремлет. Я знаю  не
только о самом факте прогулки, но и о той роковой роли, которую сыграли  в
ней комары...
   - Замолчи ты, пошляк.
   - Если бы не комары, - невозмутимо продолжал Скворцов,  -  напавшие  на
него и его даму в наиболее ответственный момент, наш Теткин,  как  честный
человек, должен был бы жениться...
   Он старался говорить как всегда, но что-то не говорилось  ему  сегодня,
не острилось. Должно быть, духота.
   Из столовой пахло застарелым борщом. У входа стояли и бранились толстый
повар в колпаке и заведующая товарищ Щукина.
   - Бандит ты, а не баба, - говорил повар.
   - А я тебя проработаю, - отвечала Щукина.
   В офицерском зале никого не было. Пришедшие  сели  за  столик,  горячие
руки сразу прилипли к клеенке. Скворцов с ужасом  обнаружил,  что  ему  не
хочется есть. Небывалый случай! Это уже последнее дело. Но тут он  услышал
женский голос, негромкий, с легким переломом на каждом слове, -  и  понял,
что пришла Лида Ромнич. Он не ждал ее сегодня  -  их  группа  работала  на
дальних площадках, у сухого озера. Лида вошла, поздоровалась, и  он  сразу
полез на седьмое небо, даже есть захотелось. Она села за стол, переставила
солонку с места на место, налила себе воды. Все, что она делала,  казалось
ему необычайно значительным, он следил за ней со  вниманием  и  восторгом,
доходящими в своей совокупности даже до какой-то досады.  Что-то  от  него
требовалось, но он не знал что. "Ну, посмотри на меня, ну, улыбнись же, ну
же",  -  думал  он.  Она  посмотрела  и  улыбнулась.  Он  понес   какую-то
несусветную чушь, только чтобы она засмеялась. Она засмеялась, но от  него
все еще что-то требовалось.
   Вошел повар, утираясь колпаком.
   - Ужинать будем?
   - Очень даже будем, - ответил Скворцов.
   - Сознательные офицеры в такую погоду не ужинают. Вредно. Мы  и  то  не
готовили. Один лапшевник, с обеда не покушали.
   - Ну, давайте лапшевник. Пф, духота.
   - Не иначе как тридцаточка идет, - сказал повар.
   - Что за тридцаточка? - спросил Чехардин.
   - Суховей, - пояснил Скворцов.
   - Молчи, - перебил его повар.  -  Никакой  не  суховея.  Это  в  России
суховей, а здесь тридцаточка.
   - А почему так называется? - спросила Лида.
   - Примета такая. Дует он и дует, и три дня, и три ночи,  а  как  подует
три дня и три ночи, то будет надвое: или перестанет, или  будет  дуть  еще
месяц, а в месяце тридцать дней, вот и называют тридцаточка. Очень от  нее
люди томятся. Вредная очень. А вы ужинать выдумали.
   - Ничего не поделаешь, - сказал Скворцов. - Мужчина должен быть свиреп.
   Подали лапшевник - он был несъедобен:  остывший,  склеившийся  монолит.
Ели только Теткин и Скворцов, Теткин даже две порции. После ужина вышли на
улицу - там было не свежее, чем в офицерском зале. По горизонту, вспыхивая
и переползая с места на место, бродили огни. Это горела степь. Она  горела
уже несколько дней: где-то на стрельбах подожгли траву,  и  теперь  пожары
кочевали по всей округе, их никто не тушил - горела ведь только трава, это
никого не беспокоило, кроме змей и тушканчиков.
   - Слышите, пахнет дымом? - спросил Теткин.
   Пахло не дымом, а чем-то гораздо похуже. Вскоре  они  вступили  в  зону
нестерпимого зловония: оказалось, что посреди площади лежит дохлая собака.
   - Какое амбре! - восхитился Скворцов.
   - Эту собачку еще третьего дня машиной  задавило,  -  радостно  сообщил
Теткин.
   Лида Ромнич вдруг рассердилась, даже ноздри задрожали:
   - Что за безобразие! Здесь же люди живут! Почему не уберут собаку?
   Теткин захохотал:
   - Наша общественница развоевалась. У нее это бывает.
   - Можете жаловаться, - в нос протянул Чехардин.
   - И пожалуюсь.
   - Генералу Гиндину, - подсказал Скворцов. - Ему как раз сегодня  нечего
делать.
   - Именно генералу Гиндину! - вскинулась Лида.
   - Когда же вы к нему пойдете?
   - Сейчас.
   - А не поздно? - усомнился Манин.
   - Что ты, поздно! - ответил Теткин. - У него, как  в  министерстве,  до
поздней ночи работают.
   - Пойти мне с вами? - спросил Скворцов.
   - Нет, я одна, - сердито ответила Лида.



18

   В кабинете генерала Гиндина горела  лампа  с  зеленым  абажуром,  резко
выделившая на столе освещенный круг. Углы комнаты тонули в подводной тени.
Со стены пристально глядел большой Сталин  с  тяжелыми  усами,  в  тяжелой
раме, критически поджав полумесяцами нижние веки. Генерал  в  расстегнутом
кителе на голое тело сидел за столом и работал.  Тикали  часы,  вентилятор
шевелил листки настольного календаря, и  жирные  черные  цифры  все  время
сменяли друг друга, вызывая ощущение  неустойчивости  времени.  Часы  тоже
тикали неравномерно: то  торопились  ужасно,  то  вдруг  замедляли  ход  и
становились почти неслышными.
   Гиндину было нехорошо. Он уже  принял  нитроглицерин,  но  стеснение  в
груди не проходило, и железная скованность в левом  плече  -  тоже.  Он  с
жалостью посмотрел на свою жирную седую грудь,  заметно  вздрагивавшую  от
толчков сердца, но тут же осадил себя: "Спокойно, Семен, все будет хорошо.
Только не распускаться". Пожалуй, разумнее всего было  бы  пойти  домой  и
лечь, но дома у него, собственно, не  было,  а  мысль  о  своем  номере  с
люстрой  и  картиной  "Три  богатыря"  была  ему  противна.  Он  продолжал
работать, просматривая документы и останавливаясь на  местах,  отчеркнутых
по полю синим карандашом. Эти привычные "боковички"  (сигналы  опасности!)
сегодня тоже казались неприятными, хмурились синими бровями.
   Он обрадовался, когда вошел ординарец.
   - Товарищ генерал, к вам какая-то гражданка добивается.
   - Пусть войдет.
   Гиндин встал и застегнул китель.
   Вошла Лида Ромнич. Генерал удивился:
   - Вы? Как приятно! Чем обязан?
   Лида прямо взглянула ему в глаза и сказала:
   - На площади лежит собака.
   - Что это, стихи? - спросил Гиндин.
   - Нет. На площади действительно лежит мертвая собака и... пахнет. Лежит
уже третий день, и никто ее не убирает. Я решила обратиться прямо к вам.
   - И  правильно  сделали.  Садитесь,  пожалуйста.  Подождите  минуточку,
сейчас я приму меры.
   Лида  опустилась  в  глубокое  кожаное  кресло,  мгновенной   прохладой
коснувшееся ее локтей. Генерал сел за стол и позвонил. Появился ординарец.
Гиндин повертел в руках карандаш и спросил:
   - А где у нас может быть сейчас начальник КЭЧ?
   - Майор только что прошел к себе, товарищ генерал.
   - А ну-ка пригласи его сюда.
   - Слушаюсь, товарищ генерал.
   Ординарец вышел.  Гиндин  любезно,  наклонив  голову,  глядел  на  свою
посетительницу.
   - Вы не поверите, как я счастлив, что вы зашли ко мне.
   - Я зашла... из-за собаки.
   - Тогда я  счастлив,  что  умерла  эта  собака.  Иначе  я  не  имел  бы
удовольствия видеть вас у себя... Но раз уж вы пришли, давайте побеседуем.
Может  быть,  вы  в  чем-нибудь  испытываете  нужду?  Питание?  Помещение?
Говорите, я к вашим услугам.
   - Нет, спасибо, мне ничего не надо.
   - Может быть, хотите переехать в "люкс"? Отдельный  номер  с  видом  на
пойму. А?
   - Нет, спасибо.
   - Скажите, а какое вино вы любите?
   - Плодоягодное.
   - Не шутите, я говорю серьезно.
   - В такую погоду - никакое.
   - А в прохладную погоду?
   - Право, не помню. Это было давно.
   - А вы все-таки вспомните.
   - Какой вы смешной! Ну, цимлянское.
   - Завтра же пошлю самолет за цимлянским.
   - Ради бога, не надо.
   - Там, в Москве, была одна женщина, - задумчиво сказал генерал, - я  ее
любил, а она меня нет, вы представьте себе, она меня  не  любила.  Однажды
она обмолвилась - просто так, в разговоре, - что обожает розы. Я послал  в
Крым один из своих самолетов... На  следующий  день  у  ее  ног  были  две
корзины роз... И знаете, это был единственный случай, когда я увидел в  ее
глазах искру нежности... Отчего вы улыбаетесь?
   - Слишком много.
   - Чего?
   - Ног и корзин.
   - О, да вы умница. С вами на стандарте не проедешь. Виноват - привычка.
   - А где она сейчас, эта женщина?
   - В Москве. Мы с нею уже давно не встречались. В прошлом году она вышла
на пенсию... Понимаете? Моя любовь - пенсионерка. Это смешно?
   В дверь постучали.
   - Войдите! - крикнул Гиндин.
   Вошел офицер с испуганными глазами.
   - Товарищ генерал, майор Пряхин по вашему приказанию явился.
   - Являются привидения, товарищ майор.
   - Виноват. Товарищ генерал, майор Пряхин по вашему приказанию прибыл.
   - Так-то лучше. Я хочу познакомить вас с представителем  Москвы.  Майор
Пряхин, начальник КЭЧ. Лидия... Кондратьевна, если не ошибаюсь.
   Лида кивнула.
   - Здравия желаю, - растерянно сказал Пряхин.
   - А ну-ка доложите, товарищ майор, обстановку  в  гарнизоне  по  вашему
ведомству.
   - Все в порядке, товарищ генерал, - настороженно ответил Пряхин.
   - А вот представитель Москвы придерживается другого мнения.
   Пряхин покосился на Лиду Ромнич и промолчал.
   - Известно ли вам, товарищ  Пряхин,  -  продолжал  генерал,  -  что  на
главной площади нашего населенного пункта третий день лежит дохлая собака?
   - Лежит, товарищ генерал.
   - Так вот, завтра в этом гарнизоне останется кто-нибудь один из вас: вы
или эта собака.
   - Понял, товарищ генерал. Разрешите исполнять?
   - Действуйте, Пряхин.
   Начальник КЭЧ вышел. Лида поднялась со своего кресла и стала прощаться.
Генерал Гиндин удержал ее за руку:
   - О, подождите совсем немного,  побудьте  здесь,  я  так  рад,  что  вы
пришли. Неужели нельзя подарить старому  человеку  немного  радости?  Ваше
присутствие - как свежий утренний ветер...  Впрочем,  кажется,  это  опять
"ноги и корзины"...
   - Меня ждут, - сказала Лида, потихоньку вытягивая руку из большой  руки
генерала.
   - Вас ждут, - повторил Гиндин. - Вас ждут такие же,  как  вы,  молодые,
сильные, не  боящиеся  жары.  Какое  вам  дело  до  старика  с  его  двумя
инфарктами? Слава богу, он еще годен, чтобы убрать с площади собаку...
   Генерал улыбался, но глаза были грустные, больные.
   - Вам плохо? - спросила Лида. - Может быть, вызвать врача?
   - Нет, я пошутил. Идите к ним, к молодым,  идите,  прелестная  женщина.
Идите же...
   - Спасибо. Будьте здоровы.
   - Не за что. Это вам спасибо. И помните, что бы  вам  ни  понадобилось,
какая бы собака ни легла на вашем пути, - обращайтесь прямо ко мне.
   Лида вышла на крыльцо. Ожидающие зашевелились.
   - Что-то слишком долго, - засмеялся Теткин. - Впрочем, старик.
   - Теткин, не говорите пошлостей.
   ...На площади какие-то люди уже грузили на тачку собачий труп.
   - Вот оперативность! - восхитился Манин.
   - Ты еще не знаешь Гиндина! - хвастливо сказал Скворцов.
   - И все-таки Гиндин тоже не тот  рычаг,  -  как  бы  про  себя  заметил
Чехардин.
   У каменной гостиницы стали прощаться.
   - Можно я вас провожу? - спросил Скворцов.
   Лида как будто была недовольна, и это его мучило.
   - Я же не одна, я с Теткиным.
   - А я вам, братцы, мешать не буду, - заявил Теткин. - Тем более у  меня
свидание назначено, я и забыл.
   - С Эльвирой?
   - Ага. На восемь часов.
   - А сейчас уже девять. Кто же так поступает с дамой?
   - Ничего, подождет. Не маленькая.
   Теткин побежал вперед, а Скворцов с  Лидой  медленно  пошли  по  улице,
обсаженной тощими деревцами. Скворцов рассказывал:
   - С тех пор как посажены эти деревья, здесь сильно упала воспитательная
работа. Посудите сами. Раньше деревьев не было, но под них  были  выкопаны
ямы, довольно глубокие. Весной и осенью  в  них  набирается  вода.  Теперь
представьте себе - возвращается человек  ночью  в  состоянии  алкогольного
опьянения, попадает в яму, а выбраться уже не может. Так и сидит до утра в
воде - перевоспитывается...
   Лида слушала довольно  рассеянно.  Она  думала  про  генерала  Гиндина:
"Какая бы собака ни легла на вашем пути..."  Собаки  уже  нет.  А  генерал
болен, серьезно болен, надо было позвать врача...
   Вдруг в  мертвой  тишине  зашевелились,  забормотали  листья  и  ударом
налетел ветер, горячий, как из духовки. Лида ухватилась за юбку, зажала ее
коленями. Волосы у нее взвились и встали дыбом.
   - Что это? - задохнулась она.
   - Тридцаточка. Повар как в воду глядел.
   Горячий ветер дул стремительно, с неистовой силой.  Слышалось  какое-то
потрескивание:  это  сворачивались  от  жара  опаленные   ветром   листья.
Загрохотал и побежал по асфальту сорванный с крыши лист железа.
   - Что ж, идемте, не стоять же здесь до утра, - сказала Лида.
   Идти было трудно. Ветер гнал, тащил,  выталкивал.  Сохли  и  трескались
губы. По земле с шорохом бежали сухие листья, сломанные ветки.  Неподалеку
сорвало с места двустворчатую будку и прибило к забору.
   - Держитесь за меня, - предложил Скворцов. - Хотите, я вас понесу?
   - Нет, не хочу.
   Рядом с деревянной гостиницей  лежал  с  корнем  вывороченный  столб  с
оборванными проводами.
   - Вот вы и дома. Значит, завтра в восемь ноль-ноль  я  за  вами  заеду.
Испытывать будем сиверсовские игрушки. Предупреждаю, в поле будет  тяжело,
если ветер останется на том же уровне.
   - А при таком ветре испытания не отменяются?
   - Здесь они не отменяются ни при какой  погоде.  Может  быть,  посидите
дома? Это же не ваши изделия.
   - Нет, поеду.
   - Смотрите. Итак, до завтра.
   - До завтра.
   Он держал ее за руку. Между ними свистал горячий ветер.
   - До завтра.
   - До завтра.
   Она вошла в свой номер - там было темно, - щелкнула выключателем,  свет
не зажегся. Лора заворочалась на кровати,  вздохнула  и  стала  пить  воду
громкими глотками. Томка подняла лохматую голову:
   - Поздно, Лидочка, поздно. Опять с майором загулялась?
   Лида не отвечала.
   - Ну как, объяснился?
   - Вечно глупости. Слушать тошно.
   Над крышей свистело. Дом  покряхтывал  под  гнетом  ветра.  Лида  молча
разделась и легла. Простыня была  тяжелая,  она  отбросила  ее  и  лежала,
прислушиваясь к торопливому стуку сердца. Какая-то тревога была во всем, и
ей казалось, что майор Скворцов все еще держит ее за руку. Она  подула  на
пальцы, но ощущение не проходило.  "До  завтра,  -  повторила  она,  -  до
завтра". А что такое "завтра"? Бред.
   - Ой, девочки, - жалобно сказала Томка, - я больше совсем не могу  этот
климат переносить, бог с ними, с командировочными, жили без  телевизора  и
еще поживем Правда?
   - И я хочу домой, - ответила Лора. - Так мне здесь все  надоело,  глаза
бы не смотрели... По ребятам соскучилась. Бабушка  у  нас  не  так,  чтобы
очень любящая. Тем более Теткин... Пока я надеялась на личную жизнь...
   Лора заплакала.
   - Не психуй, - прикрикнула  Томка,  -  и  так  жара,  а  тут  еще  твои
переживания, совсем сбесишься.
   - Тридцаточка, - сказала Лида.
   В комнату кто-то вошел. Томка взвизгнула:
   - Ай, девчата, кто-то сюда прется!
   - Не пугайтесь, девушки, это я, - сказал вошедший голосом Теткина.
   - Батюшки, а я без ничего, - закричала Томка.
   - А я на вас и не смотрю. Чего я тут не видал?
   - Что вам нужно? - строго спросила Лида, натягивая простыню.
   - Пожрать, пожрать, - забормотал Теткин и открыл шкаф. - Я помню, здесь
у вас что-то было. Не могу жару  переносить  -  просто  до  ужаса  аппетит
развивается.
   - Теткин, - сказала Лида, - берите на  верхней  полке  хлеб,  огурцы  и
убирайтесь!
   - А соль?
   - Обойдетесь без соли.
   Теткин повздыхал, поскребся, взял что-то из шкафа и ушел.
   - А я-то, дура, вся обмерла, как он вошел, - сказала Лора.



19

   Ночью генерала  Сиверса  разбудил  женский  плач.  Плакали  внизу;  это
походило на ссору, на разрыв. Женщина негодовала,  поп