думал Скворцов. Его всегда  подмывало
действовать. Особенно когда он любил - кого-нибудь или что-нибудь.
   - Знаете, что меня удивляет? -  спросила  Лида.  -  Что  нигде  никаких
ограждений, часовых, документы не спрашивают. Как же это? Ходи кто хочешь?
   - Именно, ходи кто хочешь. Желающих нет.
   - А если кто-нибудь случайно зайдет и... пострадает?
   - Нет. Кому это может прийти в голову: выйти в степь и... пострадать?
   - Ну, местному населению.
   - Местное население в  степь  не  ходит,  -  к  собственному  удивлению
вмешался Тюменцев и покраснел до подворотничка. - Чего ему в  степи  надо?
Змеи, да тушканы, да тарантулы - больше там никого нет.
   Жара усиливалась. Воздух, бегущий навстречу машине, уже не  холодил,  а
грел. Небо приобретало неприятный, алюминиевый  оттенок.  Кругом  сновали,
мелко танцуя, какие-то серые точки.  Лида  сначала  подумала,  что  это  в
глазах, но потом поняла, что точки действительно танцуют.
   - Что это за точки в воздухе?
   - Мошка, - ответил Скворцов.
   - Мошка?
   - Нет,  по-здешнему  именно  мошка.  "Мошка"  -  это  что-то  невинное,
безобидное. "Мошка" - это бедствие. В поселке, слава богу, нынешний год ее
еще не было, а когда нападет - беда. Все в сетках ходят.  Иногда  грудного
везут в коляске - и он в сетке.
   Он мучительно ясно видел этого толстого младенца в сетке  во  всем  его
смешном величии, но не умел о нем рассказать.
   - Почему же она нас не трогает?
   - Ее на ходу машины ветром сдувает. Остановимся - увидите. Тронет.
   - Мошка - она даже голубей ест, - снова  вмешался  Тюменцев.  -  Тут  в
Лихаревке у одного пацана голубей разведено, красивые такие, белые, сизые,
есть и мохнатые. Когда мошка - у него голуби эти  на  крыше  сарая  так  и
танцуют, ну просто танцуют. Ножки у них, у  голубей,  нежные,  вот  они  и
танцуют.
   Тюменцев спохватился, что слишком много сказал, и умолк.  А  сказал  он
много  потому,  что  нежно  любил  голубей,  особенно   мохнатых.   "После
действительной разведу голубей". Это у  него  было  запланировано.  Краска
медленно отливала у Тюменцева от шеи и ушей.  Он  раскаивался,  что  много
говорил, и решил молчать уже до конца дня.
   Машина подскочила на выбоине, и сразу после этого раздался взрыв.  Лида
не вздрогнула, только шевельнула глазами:
   - Что это?
   - Квас взорвался, - сказал Тюменцев. Вот тебе и промолчал.
   И точно, под ногами растекалась коричневатая пенящаяся жидкость.
   Скворцов полез под скамью.
   - Так и есть. Одна бутылка  готова.  Две  еще  целы.  Выпьем,  пока  не
поздно.
   Вторая бутылка взорвалась у него в руках.
   - На черта нам такая самодеятельность, - сказал он, отряхиваясь.
   Третью бутылку распили втроем, попеременно  прикладываясь  к  горлышку.
Горячий квас отдавал не то соляркой, не то паленой резиной.
   - Хорошо, но мало, - сказал Скворцов. - Люблю пить.
   - А на седьмом объекте можно будет напиться?
   - Черта с два. Воду туда возят в обрез - по литру  в  сутки  на  брата.
Хочешь пей, хочешь мойся. Большинство предпочитают пить.
   Дорога  повернула  направо,  и  стало  видно  на  горизонте   небольшое
пятнышко, похожее издали на корабль.
   - А это что?
   - А это и есть седьмой объект.
   - Знаменитая стенка?
   - Она, матушка.
   По мере того как они приближались, очертания большого  кораблеобразного
сооружения обрисовывались яснее. Скоро стало видно, что это не корабль,  а
действительно высокая, изогнутая полукругом стена. Она мрачно выделялась в
голой степи, грубо сваренная из  тусклых,  слегка  оборжавленных  броневых
листов, опертых на циклопические обветренные бревна. На верху стены  сидел
маленький степной орел. Когда газик приблизился, орел развернул  крылья  и
неторопливо полетел в степь. Еще ближе - и стало заметно,  что  вся  стена
усеяна  небольшими  пробоинами,   сквозь   которые   беловатыми   глазками
посверкивало небо.
   В последнюю очередь они увидели стальной цилиндр, подвешенный на тросах
в центре подрывной площадки. Не очень большой, но значительный,  он  мягко
поблескивал на солнце синеватым округлым боком. Сразу было видно,  что  он
здесь главный.
   - Узнаете свое изделие? - спросил Скворцов.
   Лида побледнела под загаром и медленно ответила:
   - Узнаю.
   - Да вы не волнуйтесь, все будет хорошо.
   Не успели они выйти из машины, как на них набросилась  мошка  и  обсела
потные лица. Из  деревянной  будки  вышел  коротконогий  человек  в  синем
комбинезоне. Лицо его было закрыто черной сеткой. Грудастый, он  напоминал
женщину в парандже.
   - Здравия желаю,  товарищ  майор,  -  тонким,  осипшим  голосом  сказал
человек в парандже.
   - Здравствуйте, - ответил Скворцов, подавая ему руку. -  Я  вам  привез
конструктора этой вот игрушки. Знакомьтесь.
   - Ромнич, - сказала Лида и закашлялась. Мошка лезла в рот, в ноздри.
   - Капитан Постников, - сказал человек в парандже, не  подавая  руки.  -
Сеткой надо одеваться, - прибавил он фистулой.
   - Я как раз захватил пару сеток, - сказал Скворцов и вынул  из  кармана
две черные нитяные сетки, похожие на авоськи, но  с  кисточками  по  краю.
Одну он накинул на голову Лиде,  другую  себе.  Мошка  затанцевала  вокруг
сеток, искусно маневрируя возле ячеек, но не залетая внутрь.
   Сетка странно изменила лицо Лиды Ромнич.
   - А знаете, вам идет. Все-таки  когда  женщины  носили  вуали,  в  этом
что-то было.
   - Вам тоже идет.
   Капитан Постников глядел на них с откровенным  презрением:  тоже,  мол,
нашли разговор.
   - Что у вас тут произошло? - спросил его Скворцов.
   - Два подрыва  вчера  дали.  Распределение  осколков  не  соответствует
тактико-техническому заданию. Будем браковать изделие.
   - Это мы еще посмотрим. К подрыву готовы?
   - Так точно. Только переходников нет. Я машину за ними послал,  да  она
что-то задержалась. Наверно, воду берет. Все-таки жара.  Метео  сорок  три
обещало.
   Капитан говорил тяжко, трудно, с перерывами, как будто он уже замолчал,
а потом молчать раздумал. Было  видно,  что  ему  все  осточертело:  жара,
степь, вся эта канитель с изделием.
   - Сколько же придется ждать?
   - А кто ее знает? Вы тут, в тенечке, обождите.
   Скворцов и Лида отошли в короткую тень будки. От железной крыши  так  и
дышало жаром. Постников пошел на площадку.
   - Придется ждать, - сказал Скворцов. - Вот лопухи,  забыли  переходники
доставить.
   - А знаете, я люблю ждать.
   - Странный вкус. Я как раз терпеть не могу ждать.
   - Нет,  я  люблю.  Не  везде,  конечно,  а  на  полигоне.  На  полигоне
полагается ждать. Это словно часть полигонной службы, вроде ритуала...
   - Видно, вы прирожденный полигонный работник. Любите свою работу?
   - Очень, - сказала Лида. - Знаете, когда я думаю о своей  работе,  даже
мурашки по спине.
   Она повела плечами, морща спину между лопаток.
   - Вот это любовь. А по дому не скучаете?
   - Нет. То есть да. Сына хочется на руки взять. Сын у меня,  Вовка.  Два
ему. Хороший мальчик. Кудрявый... А у вас, кажется, тоже сын?
   - Вася.
   - Сколько ему?
   - Полтора.
   - А какой он у вас? Расскажите. Я люблю про детей.
   - Ну какой? Толстый, белый, увалень, глупый.  Глупый,  а  друг  он  мне
большой, больше всех.
   Подошел капитан Постников:
   - Машина пришла, товарищ майор. Разрешите готовить подрыв?
   - Пожалуйста.
   - Попрошу пройти в блиндаж, - просипел Постников, упорно  не  глядя  на
Лиду Ромнич. - Покидать блиндаж в ходе подрыва не разрешается.
   - Я знаю, - сказала Лида.
   - Идите вперед, Лидия Кондратьевна, я вас догоню. Видите  блиндаж?  Вон
там.
   Она пошла по тропинке к блиндажу, полевая сумка болталась у  ее  бедра.
Скворцов  смотрел  вслед,  умиляясь  ее  цапельной  долговязости.   Этакие
бамбуковые ноги, словно бы даже пустые внутри.
   Постников кашлянул.
   - Дай закурить, капитан, - сказал Скворцов.
   - "Беломор" употребляете?
   - Очень даже употребляю.
   Они откинули сетки и закурили.
   - Что же ты, капитан, с нашей дамой так строго, а?
   - Не люблю бабья на полигоне. Приедет такая  фуфлыга:  ах  да  ох,  уши
затыкает. И всегда при ней что-нибудь не так. То пиропатрон не  сработает,
то контакта нет. Я тысячу раз замечал.
   -  Напрасно.  Ромнич  не  такая.  Она  уши  не  затыкает.  Она  сама  -
конструктор, полигонный работник. Даже ждать на полигоне - и то любит.
   Постников подумал и сказал:
   - От женщины, которая таким делом занимается, может вытошнить.
   - Ну, зачем уж так. Хорошую женщину никакое дело не  испортит.  Я  даже
одну знал женщину - борца. И ничего, славная была женщина.
   - Пускай она лучше обо мне заботится, - горячо сказал Постников,  сразу
потеряв медлительность. - Моя  вон  тоже  пошла  в  школу  преподавать,  а
хозяйством ей некогда заниматься. Щи оставит -  когда  разогрею,  а  когда
холодные кушаю, без аппетита.
   - Подумаешь, дело - разогреть! Были бы щи.
   Это Постникову не понравилось. Он опять замедлился и сказал:
   - Согласно инструкции идите в блиндаж, товарищ майор.
   Скворцов спустился в блиндаж. Под землей было как под водой - полутемно
и прохладно. Всей кожей ощущая  прекрасную  эту  прохладу,  он  полуощупью
пробрался к стенке. В глазах плавали радужные круги. Пахло грибами.  Когда
круги исчезли, он увидел у самого своего лица  свисшую  с  потолка  гроздь
тоненьких, полупрозрачных поганок. Они росли из щели между бревнами наката
и, казалось, должны были висеть  вниз  головой,  но  нет:  каждая  поганка
грациозно  изгибала  тоненькую  свою  ножку   и   подымала   вверх   серую
колокольчатую шляпку.
   - Смотрите, какие поганочки, - сказала Лида.
   - Вижу.
   Ему захотелось еще  от  себя  прибавить  что-то  глупое,  вроде  "всюду
жизнь", но он удержался.
   Зазвонил полевой телефон. Скворцов взял трубку.
   - Товарищ майор, к подрыву готов, - доложил торжественный голос, совсем
непохожий на голос Постникова. Все-таки подрыв - всегда событие.
   - Отлично. Давайте.
   Раздался сигнал тревоги - несколько колокольных ударов по рельсу,  -  и
снаружи в блиндаж начали просовываться ноги в  кирзовых  сапогах.  Солдаты
стали на земляной лестнице, упираясь  пилотками  в  перекрытие.  Наступила
тишина - особая тишина перед взрывом.
   Скворцов  с  Лидой   стояли   у   смотрового   окошка,   глядя   сквозь
растрескавшееся бронестекло. Стена в отдалении рисовалась темным массивом.
Вдруг на ее фоне сверкнул огонь, взметнулась кверху черная земля, и тут же
пришел удар.  Блиндаж  колебнулся,  с  потолка  посыпалась  земля,  гроздь
поганок дрогнула и уронила один колокольчик. Сквозь окошко было видно, как
поднятая взрывом земля медленно распускалась большим  черным  георгином  и
медленно опадала.
   - Все, - сказал Скворцов. - Можно выходить.
   Кирзовые сапоги двинулись вверх по лестнице и исчезли в сияющем голубом
проеме.
   После подземной прохлады зной наверху был ошеломляющим. Казалось, видно
было, как скручиваются и вконец погибают сушеные-пересушеные, но еще не до
конца сожженные травки.
   У полуциркульной стены облаком стояла еще не  осевшая  пыль.  Там,  где
только что поблескивал стальной цилиндр, ничего не было - ни  треноги,  ни
троса, только горячая яма в пыльной земле. По  всей  поверхности  броневой
стены проворно расползлись солдаты в выбеленных  солнцем  гимнастерках,  с
зелеными сетками на головах - зеленоголовые муравьи. Цепляясь за  веревки,
переползая от опоры к опоре, они снимали координаты пробоин  и  метили  их
черной краской, передавая друг другу ведро и  кисть.  Постников  мешковато
суетился внизу, сипел на крик, командовал и  наносил  отметки  на  большой
лист бумаги. Лист топорщился коробом у него в руках.
   - Придется подождать, пока обмерят. Впрочем, вы любите  ждать.  Давайте
опять в этот самый тенечек.
   Короткая тень от будки стала, если возможно, еще короче.
   - Присядьте, - предложил Скворцов и расстелил на горячей земле  газету.
Края газеты немедленно загнулись кверху, как будто ее положили  на  плиту.
Они сели - головы в тени, ноги на солнце. Лида о чем-то размышляла, теребя
кисточки на краю своей сетки.
   - А знаете, Павел Сергеевич, я почти уверена, что осколки  рикошетируют
от грунта.
   - Не может быть. Есть противорикошетные валы...
   - И все-таки рикошеты не исключены.
   Она вынула из полевой сумки блокнот и карандаш:
   - Погодите, я сейчас прикину.
   Она написала несколько строк, прикусила карандаш, задумалась...
   - Я могу вам помочь?
   - Помолчите, а то собьюсь, - резковато сказала Лида.
   Скворцов замолчал и  стал  смотреть  на  ее  ногу.  Тонкая,  до  блеска
отполированная солнцем, даже чуть кривоватая от худобы, чем-то похожая  на
саблю нога. Он смотрел и думал: "Люблю  твою  ногу.  Люблю  твою  пыльную,
исцарапанную ногу. Люблю все в тебе - красивое  и  некрасивое,  хорошее  и
плохое, мягкое и резкое. Ничто не имеет отношения ни к чему".
   - Ну, так и есть, - сказала Лида. - Все, как я и предполагала.
   - Рикошеты?
   -  Конечно.  При  этом  профиле  противорикошетных   устройств   должно
наблюдаться восемь - десять процентов  лишних  пробоин  во  втором  поясе.
Смотрите.
   - Это что, формула Сабанеева? - спросил Скворцов. Он  не  очень-то  был
силен в теории, но некоторые фамилии помнил и при случае мог блеснуть.
   - Нет, не Сабанеева.
   - Ваша?
   - Право, не знаю. Эта формула всегда была.
   - Как всегда?
   - Это у нас так говорят. Когда стали очень уж приставать с  приоритетом
русских и советских ученых...
   - Понимаю.
   На дорожке появился  Постников  с  бумажным  листом.  Скворцов  и  Лида
встали.
   - Ну как?
   - Та же петрушка, - просипел Постников. - Ясно, в конструкции ошибка.
   - Это рикошеты, - сказала Лида.
   Постников глядел сквозь нее.
   - Сколько лишних?
   - Девять процентов во втором поясе.
   Лида вся вспыхнула, глаза и все.
   - Слышали, Павел Сергеевич? Так и по расчету получается: от  восьми  до
десяти процентов! Значит, я права!
   "Как идет счастье человеку, - думал Скворцов. - Как она сейчас хороша".
Для Постникова она по-прежнему не существовала.
   - А и в самом деле похоже на рикошеты, - сказал Скворцов.
   Постников был непробиваем.
   - Валы откапывали согласно инструкции.
   - Это сабанеевская инструкция, - светясь, возразила Лида. - Так она  же
для наших мест, для тяжелого, влажного грунта, а здесь у вас грунт мягкий,
пылевой, совсем другая консистенция! Объясните ему,  Павел  Сергеевич,  он
меня не слушает.
   - Слушай конструктора, капитан.
   Постников неохотно оборотился. Лида горячо стала  объяснять  ему  схему
рикошета, тыча карандашом в блокнот. Скворцов не слушал, что она  говорит,
он просто следил, как менялось у Постникова выражение  лица,  переходя  от
презрительного к почтительному.
   - Сечешь, капитан? - спросил Скворцов.
   - Секу.
   - А валы придется перекопать, - заключила Лида. -  Сделаете  новые,  по
такому вот профилю. - Она вырвала листок из блокнота.
   - Есть перекопать, товарищ конструктор.


   Скворцов и Лида уходили к своей машине, а Постников смотрел  им  вслед.
Они уезжали, а он оставался. Потом они улетят в Москву,  всякие  там  свои
диссертации писать, а он опять останется. В степи, в жаре, в  мошке.  Жара
не жара - вкалывай. И всегда так. Приедут, поглядят, покритикуют - и снова
к  себе,  на  север.  Дождь  у  них  идет.  Мостовые  блестят,  девушки  в
разноцветных плащах, как розы. Москвичи, сукины дети. Впрочем, она  ничего
баба. Раздражал его, собственно. Скворцов -  болтун,  пустопляс.  Смеется,
зуб стальной. И чего она в нем нашла?


   Машина была горячая, как сковорода.
   - Игорь, домой.
   Тюменцев включил двигатель. Газик затрясся.
   - Между прочим, Игорь, - заметил Скворцов,  -  вот  что  мне  в  голову
пришло, пока я там сидел: почему ты не взял  высокое  напряжение  прямо  с
трамблера на корпус?
   - Такой вариант я рассматривал, он для меня не  годится.  Этот  вариант
работает только при включенном моторе. Я тогда на случай не  должен  мотор
выключать. А за пережог горючего тоже не похвалят.
   - Эх, - вздохнул Скворцов, - если бы меня так девушки любили, я  бы  их
пугать не стал. Идите ко мне, милые, сказал бы я на твоем месте.
   Тюменцев нажал стартер. "ГАЗ-69" забормотал и тронулся в  путь.  Дорога
уходила в степь. Скворцов сказал наконец вслух  то,  что  думал  про  себя
целый день:
   - Степь чем далее, тем становилась прекраснее.



17

   Еще один день прошел, жаркий и необычайно тяжелый. К  вечеру  легче  не
стало. В небе,  затянутом  плотной  дымкой,  медленно  опускалось  тусклое
красное солнце с резко обведенным круглым контуром. Воздух  не  шевелился,
скованный неопределенным ожиданием.
   В  каменной  гостинице,  раздевшись  до  трусов,  лежали  на   кроватях
Чехардин, Скворцов и Манин. Вернувшись с поля, они не пошли даже купаться,
а сразу же полегли. В номере было сверхъестественно душно. Накалившиеся за
день стены немилосердно излучали жар.  Чехардин  и  Скворцов  курили,  дым
неподвижно висел над каждой кроватью, не смешиваясь с окружающим воздухом.
Мании был некурящий и обычно любил постращать своих сожителей раком, и  не
каким-нибудь, а нижней губы. Но сегодня он так истомился, что даже о  раке
забыл.
   - Хочу холодного пива, - сказал Чехардин, -  чтобы  в  большой  тяжелой
кружке, чтобы вся запотела и капельки на  боках...  Вульгарная  московская
кружка пива.
   - Разговор о пиве в настоящих условиях приравнивается к  идеологической
диверсии, - отвечал Скворцов.
   - Айв самом деле, - невинно сказал Манин, - почему это здешняя торговая
сеть не продает прохладительных напитков?
   - Эх, Ваня-Маня, святая простота.
   - А я и правда не вижу причин.
   - Их более чем достаточно, - сказал Чехардин.  -  Организовать  продажу
прохладительных напитков в здешних условиях - дело нелегкое.  Нужна  тара,
бочки, емкости, лед, пятое-десятое, вода, наконец. А чего ради  они  будут
стараться? Какие рычаги приведут в действие всю эту махину?
   - Забота о живом человеке, - ответил Манин и сам застеснялся.
   - Вот-вот,  -  усмехнулся  Чехардин.  -  Очень  типично.  На  словах  -
марксист, а чуть до дела дойдет - типичный  идеалист.  Сознание  первично,
материя вторична, так, что ли?
   - Я этого не говорил.
   - Простите, я только довел вашу мысль до логического завершения. Забота
о живом человеке!  Вещь,  конечно,  полезная,  но  утверждать,  что  таким
рычагом вы сдвинете проблему снабжения, - значит быть  идеалистом.  Помимо
заботы  о  живом  человеке  нужны  другие,  экономические  рычаги.   Нужно
поставить  торговую  сеть  в  такие  условия,  чтобы  ей  было  не  только
душеспасительно, но и выгодно заботиться о  живом  человеке.  Как  говорил
один мой приятель: "У всякого есть совесть, но надо создать такие условия,
чтобы хочешь не хочешь, а она проявлялась".
   - Это не наша, это капиталистическая мораль, - искренне страдая, сказал
Манин.
   - Так я и знал, что вы пустите  в  ход  какой-нибудь  жупел.  Известный
прием: подобрать подходящее к случаю бранное слово - и спор  кончен.  Нет,
вы попробуйте подумать, ей-богу, неплохо иногда подумать.
   - Я и думаю, но не вразрез с основными принципами. А вы... ошибаетесь.
   - Вполне возможно. Думающий человек не застрахован от ошибок. Это знает
каждый, кто когда-нибудь пробовал думать сам.
   - Я с вами согласен, - сказал Скворцов. - Рычаги нужны. Помните, я  вам
рассказывал про ту  бабищу  из  "Лихрайпотребсоюза"?  Ее  бы  каким-нибудь
рычагом... Сидит, как царица, и на лице - глубочайшее  презрение  ко  мне,
живому человеку...
   - Естественное презрение владельца к неимущему.
   - Чем же она владеет?
   - Как чем? Информацией! Пока существуют дефицитные товары, существуют и
владельцы информации. Информации о том, где, какой и  в  каком  количестве
появится товар. Эту информацию можно продать, купить, обменять (ты -  мне,
я - тебе). А власть! Возьмите хотя бы  Ноя!  Завези  в  Лихаревку  вдоволь
напитков - и лопнет ваш Ной как мыльный пузырь.
   - А