о было завешено мокрой простыней, пахло предбанником. По стенам
стояли три железные койки; две были  заняты,  одна  свободна.  На  занятых
спали  две  фигуры,   с   головой   укрытые   простынями;   по   простыням
путешествовали   мухи.   Свободная   койка   была   застлана   темно-синим
грубошерстным одеялом  с  надписью  "Ноги".  В  изголовье  торчком  стояла
взбитая подушка с заправленными внутрь уголками,  а  над  надписью  "Ноги"
висело чистое вафельное полотенце. Стульев не было. Лида осторожно,  чтобы
не стукнуть, поставила чемодан на пол и села на кровать. Кровать  под  ней
задвигалась и жестоко заскрипела. Толстая женщина  напротив  проснулась  и
высунула из-под простыни помятое сном, пятнами покрасневшее  лицо.  Увидев
Лиду, она улыбнулась, и стало  видно,  что  она  молода,  добра  и  хорошо
выспалась. Лида улыбнулась ей в  ответ.  Женщина  протянула  ей  маленькую
влажную руку с рыжими на концах пальцами фотографа:
   - Лора Сундукова.
   - Лида Ромнич.
   - Ой, я про вас знаю! Вы - конструктор, правда?
   - Правда.
   - Очень уважаю женщину,  если  она  конструктор.  Мне  про  вас  Теткин
рассказывал. Вы ведь тоже у Перехватова?
   - Да. Кстати, Теткин с нами прилетел. Только что.
   - Да неужели? - просияла Лора. - Радость какая! Где ж его разместили? В
каменной?
   - Нет, как будто здесь.
   - Здесь! Если здесь, это хорошо, - откровенно светясь, сказала Лора.  -
Подумать, как мило! Томка, Теткин приехал! Надо одеваться.
   Она откинула простыню и села, беззастенчиво показывая милое белое тело,
обволоченное солнцем по выпуклостям. Напряженно нагнув голову,  она  стала
застегивать  сзади  обширный  голубой  бюстгальтер.  На   второй   кровати
зашевелилась простыня, из-под нее высунулась темная  мелкокудрявая  голова
со смуглым смешным личиком.
   - Лора, страдалица, опять Теткин приехал, снова переживать!
   - А я не против переживать, я за.
   Накинув сарафан, Лора взяла полотенце и вышла.
   Из-под простыни вылезла черненькая девушка, вертлявая и  кудрявая,  как
пуделек. Темные красивые глаза смотрели скорее печально, в противоречии со
смеющимся ротиком, полным неправильных, сдвинутых зубов.
   - Я Тамара, зовут  Томка.  А  та,  полная,  это  Лора.  Она  в  Теткина
влюбилась, прямо смех. Я ей говорю: брось, а  она  продолжает,  прямо  как
психованная. Теткин и Теткин, и никого другого, это надо же! Я лично в нем
ничего не вижу особенного, мужчина как мужчина, лысый и довольно  пожилой,
хотя и молодой годами, но интересным его не назовешь, правда?
   Томка не говорила, а словно  журчала,  слитно,  без  передышек,  только
иногда наклоняла голову, спрашивала: "Правда?"  -  и  смотрела  вбок.  Она
начала одеваться, проворно шевеля локтями.
   - Вы не смотрите, я такая худая, прямо стыдно! Лора, она даже  чересчур
полная,  а  я  худая,  кому  что,  но  Лорка,  она  по-своему  очень  даже
интересная. Хотя у нас в КБ ее интересной не  считают,  слишком  полна.  А
по-моему, полнота, если не слишком, даже украшает женщину,  правда?  Лорке
полнота идет, она все-таки мать, девочка и мальчик, Маша и Миша.  Лорка  -
она  до  ужаса  рукодельница,  французской  гладью  умеет,  для  меня  это
недоступно, я только русской, по сеточке, без набивки, но я рукоделием  не
увлекаюсь, это слишком несовременно, правда?
   Лида сначала хотела отвечать, но  быстро  убедилась,  что  "правда?"  -
вопрос риторический.
   - Подумать только, мы с Лорой тут скоро  месяц,  время  бежит,  условий
никаких, жара, мухи, койки жесткие,  на  пленке  эмульсия  так  и  ползет,
дешифрируй, как хочешь, в столовой суп "бе эм" и котлеты "бе гэ"; "бе  эм"
- значит без мяса, а "бе гэ" - без гарнира. Дома  я  большая  любительница
изящно покушать, я салат "оливье" сделаю - как художественная  картина,  я
создана для хозяйства, так муж говорит. Он у меня мужчина интересный, хотя
росту мало и лысина пробивается. Меня он называет "макака", но это так,  а
в душе он меня до ужаса любит. Получку принесет - и  все  мне,  из  рук  в
руки. Я бы не работала, но хочу на  телевизор  скопить,  чтобы  дома  была
культура, а то, говорят, муж будет куда-то стремиться, правда?
   - У меня тоже нет телевизора.
   - Ну, вам, с вашей зарплатой на телевизор скопить - раз плюнуть, не  то
что мне. Я техник-лаборант, шестьсот получаю, да муж тысячу  [в  тогдашнем
масштабе цен], от таких денег не каждый месяц отложишь, все на еду уходит,
прямо смешно, никаких последствий. Все мои подруги сбережения имеют,  а  я
нет. Я только так  говорю  -  хозяйственная,  но  нет,  это  я  постряпать
хозяйственная, а экономить я не умею, для этого не создана, я люблю, чтобы
деньги не  считать,  чтобы  по  ветру  летели  деньги.  Я  ресторан  люблю
посещать. Для чего и жить, если себе отказывать, детей  нет,  скоро  конец
молодости, правда? Лорка, она здорово экономная, ну да ей и надо, все-таки
одинокая, муж у нее ушел, слышали? Ушел к какой-то  зануде,  оставил  двух
детей, Маша и Миша, - ужас какая трагедия, я даже плакала, честное  слово,
ведь это...
   Она не  договорила,  потому  что  пришел  удар  -  глубокий,  красивый,
бархатный. Стекла лениво отозвались.
   - Звуковой барьер, - сказала Томка.
   - Нет, тол, килограммов двести, - поправила Лида.
   - Ну так вот, я и говорю: ведь это очень трагично, когда муж уходит  от
жены! Прорабатывали его, но без результата. Я своего  вот  так  держу:  он
только одним глазом посмотрит на женщину, я и то не пропускаю, говорю:  не
смотри. Он смеется: никто мне не нужен, кроме тебя, макака. Любит.  Я  его
тоже люблю, только я не такая уж темпераментная, я и в девушках целоваться
не любила, особенно когда страстно целуются, я этого не  выношу,  наверно,
оттого, что очень худая, как вы думаете? Вы вот тоже худая, наверно,  тоже
не особенно страстная?
   Лида не успела ответить: в дверь постучали.
   - Кто там? - спросила Тамара.
   - Можно войти?
   - О боже, мужчина! - засуетилась Томка, засовывая под  матрас  какой-то
предмет туалета. - Входите!
   Вошел майор Скворцов -  весь  подобранный,  сапоги  блестят,  ремень  с
портупеей затянут до предела.
   - Лидия Кондратьевна, я за вами.
   - Почему за мной?
   - Если я правильно понял обстановку,  вы  еще  не  обедали.  В  здешней
столовой время обедов кончилось, а время ужинов еще  не  началось.  Но  я,
вступив в переговоры с персоналом, решил эту  проблему.  Приглашаю  вас  к
столу.
   - Ладно, сейчас иду. Только мне надо умыться и переодеться.
   - Сколько времени вам на это понадобится?
   - Минут десять.
   - Отменно. Ровно через десять минут жду вас в вестибюле.
   Скворцов откозырял и вышел.
   - Какой интересный! - воскликнула Томка. - Это ваш поклонник?
   - Что вы! Мы с ним сегодня только познакомились.
   - Тем лучше. Я таких мужчин очень люблю: в точности мой  вкус!  Дома  я
себе не позволяю, соблюдаю  семейный  очаг,  а  здесь  -  отчего  нет?  На
серьезное нарушение не пойду, а так - потанцевать, посмеяться  -  не  вижу
ничего дурного. Мужчина интересный, рост высокий, я это люблю,  хотя  сама
вышла за низенького, и лицо интеллигентное, хотя прелести особой  нет,  но
зато сразу виден ум, правда?
   - Пожалуй, да. Я как-то не обратила внимания.
   - Зато он на вас очень даже обратил, поверьте  моему  опыту.  Я  всегда
вижу, кто на кого обращает, это у меня как ясновидение, даже муж  говорит.
Он только еще успеет подумать в направлении, а я  уже  ревновать  начинаю.
Все чтобы было мое, каждая мысль и  каждое  дыхание:  вот  как  я  понимаю
семейную жизнь!
   - Где здесь можно умыться?
   - Во дворе налево, корыта такие стоят с умывальниками. Я  вас  провожу,
хотите?
   - Нет, спасибо, найду.
   Пока Лида умывалась, прошло еще два удара. Вообще  воздух  в  Лихаревке
был насыщен ударами, и пора было уже не обращать на них внимания.



5

   - Пока не достроен Дом офицеров - а судя по замыслу, это будет  дворец,
- я вынужден кормить вас  в  предприятии  общественного  питания,  которое
лучше всего характеризуется русским термином "живопырка".
   Майор Скворцов говорил очень  по-своему:  бегло,  складно,  щеголевато,
голосом, натянутым, как  струна,  с  каким-то  даже  легким  дребезгом  на
гласных. Как будто звон  невидимых  шпор  молодцевато  сопровождал  каждое
слово. Наверно, из-за контраста манеры говорить и  содержания  все  вместе
выходило почему-то очень смешно. "А он ничего, - подумала Лида  Ромнич.  -
Хорошо, что он за мной зашел".
   Столовая помещалась в нескладном  одноэтажном  здании  с  грибообразной
пристройкой.  У  входа  росло  деревце  на  подпорке   с   тремя   жалобно
растопыренными ветками. Пыльные серо-зеленые листья,  скрученные  от  жары
полутрубочками, словно просили пить. На дереве  висел  плакатик:  "Старший
техник-лейтенант Неустроев".
   - Почему старший техник-лейтенант?
   - Гримасы быта, - отвечал Скворцов.  -  Заместитель  по  тылу,  генерал
Гиндин,  после  неудачных  опытов  по  озеленению   городка   распорядился
прикрепить к каждому офицеру персональное дерево,  за  которое  означенный
офицер отвечает головой. Судя по  состоянию  данного  конкретного  дерева,
голова  старшего  техника-лейтенанта  Неустроева  находится  в  угрожаемом
положении.
   - Ну-ну, - сказала Лида. - А проще говорить вы не можете?
   - Если надо, могу, - смеясь, ответил Скворцов.
   Они вошли в дверь с надписью "Общий зал". В довольно обширном помещении
толпились столы, покрытые сивой клеенкой. На столах ножками  вверх  стояли
стулья. Уборщица мела пол, сердито шаркая веником.
   - Здесь, кажется, уборка... - нерешительно сказала Лида.
   Ее робкий тон воодушевил Скворцова:
   - Ничего, ничего, проходите.
   Он провел ее между столиками,  под  раскаленным  взглядом  уборщицы,  к
дальней двери с табличкой: "Зал N_2. Пользование, кроме старших  офицеров,
воспрещается". Лида опять замялась.
   - Будьте спокойны, - сказал Скворцов. - Вы имеете дело со мной. Пока  я
здесь, вам обеспечен офицерский харч.
   В маленьком "зале N_2"  было  светло  и  даже  довольно  игриво:  белые
занавески, веселенькие, трафаретиком, стены, голубые клеенки. Между окнами
висел плакат с лозунгом: "Предотвратим залет мухи!" -  а  сами  окна  были
забраны частой проволочной сеткой.  Несмотря  на  это,  мух  в  зале  было
порядочно. С потолка свисали безопасные для них, высохшие от жары липучки.
Горячий солнечный свет крутыми, твердыми какими-то столбами входил в окна.
За столами уже сидели сегодняшние  попутчики.  Лида  кивнула  им  и  села,
осматриваясь.
   На  степс  напротив  висела  большая,  масляными   красками,   картина,
по-видимому, копия с васнецовского "Ивана-царевича  на  сером  волке",  но
копия вольная, фантастическая. Писанная явно неумелой  рукой,  она  дышала
какой-то дикой искренностью. Сказочные, аляповатые цветы розово  светились
в лесной черноте. Царевич, глупый и пучеглазый  до  одури,  крепко  держал
поперек туловища поникшую в обмороке девицу. Ее рыжие волосы летели  вбок,
как пламя горящего самолета.  Волк,  насмешливо  улыбаясь,  вывалив  язык,
скакал прямо вон из картины, грудью на зрителя...
   - Вас, кажется,  заинтересовало  данное  произведение  изобразительного
искусства? - спросил Скворцов. - Даю  пояснения.  Всегда  мечтал  работать
гидом. Это грандиозное полотно писал местный самодеятельный художник майор
Тысячный. Страдает безответной любовью к живописи.
   - Почему безответной?
   - А неужели вам нравится?
   - Чем-то - да.
   - Пронзительная картина, - подтвердил генерал Сиверс. - Я бы ее  купил.
А он не продает своих работ, этот Тысячный?
   - Кажется, нет.
   - Жаль, я бы купил.
   Чехардин, прищурившись, взглянул на картину:
   - Народный примитив... Впрочем, не без чего-то.
   - Вы это серьезно? - по-детски спросил Ваня Манин, перебегая глазами от
лица к лицу. - Ну, значит, я дурак.
   - Я тогда тоже дурак,  -  сказал  Скворцов.  -  Никакой  художественной
ценности в этой картине я не вижу, хоть убейте.
   - Правильно! - поддержал его Теткин. -  Я  тоже  не  вижу.  Говорят,  в
капиталистических странах ослу кисть к хвосту привязывают, он и рисует,  а
потом эти картины продают за большие деньги...
   -  Молчите,  Теткин,  -  отмахнулась  Лида  и  повернула  к   Скворцову
страдающие глаза. - Вы ничего не видите в этой картине? Нет, ничего вы  не
видите! Какие же вам картины нравятся?
   - Какие? Ну, многие... - неопределенно отвечал Скворцов.
   К этому вопросу он был не подготовлен.  В  живописи  он  был  слаб.  Он
вообще во многих вещах был слаб и отлично это сознавал,  но  до  того  был
восприимчив и чуток и к тому же так хорошо владел речью,  что  зачастую  с
полуслова понимал что к чему и умел казаться неопытному глазу чуть  ли  не
знатоком. Сейчас он тянул время, чтобы поймать  намек,  хоть  маленький...
Тут бы он развернулся.
   - Какие же именно?
   Фу-ты черт, как на грех, он не  мог  вспомнить  ни  одной  картины:  ни
названия, ни художника. Одна,  впрочем,  сейчас  представилась  ему  очень
отчетливо: тюремная камера, вода, крысы  на  кровати,  бледная  женщина  с
открытыми плечами,  откинувшая  голову  в  страшном  отчаянии...  Красивая
картина! Как же ее?
   - "Не ждали", - подсказал Джапаридзе.
   - Да, "Не ждали", конечно,  неплохая  картина,  -  мгновенно  подхватил
Скворцов и только что собрался по поводу этой совершенно  неизвестной  ему
картины сказать что-нибудь этакое общее, ни к чему не обязывающее, как ему
стало  стыдно  халтурить  при  этих  простых  и  печальных  серых  глазах.
Неожиданно для себя он признался: - По правде говоря, я ничего не  понимаю
в живописи.
   - Я так и думала.
   Разговор об искусстве на этом кончился, потому что вошла  официантка  в
белом передничке - толстенькая, румяная, лакированная, до того похожая  на
кустарную "матрешку", что хотелось разнять ее и вынуть другую.
   - Симочка! - закричал Скворцов. - Здравствуйте,  деточка,  вы  цветете,
как роза, рад вас видеть! Посмотрим, чем вы нас накормите,  не  знаю,  как
другие, а лично я уже почти умер от голода.
   Симочка лупнула на пего круглым синим глазом и сказала:
   - Блюдов нет, супа не в чего дожить.
   - Ай-яй-яй, как же так?
   - Да ничего, мы зараз намоем, давайте заказы приму.
   - А что у вас есть?
   - Борщ, котлеты.
   - Борщ "бэ эс"?
   - Сметану всю покушали, осталось только для генеральского.
   - А вы, Симочка, как-нибудь, а? - подмигнул ей Скворцов.
   Симочка, не отвечая, записала: "Семь борщей, семь котлет" - и вышла.
   - Делать нечего, - сказал Скворцов. - Придется ждать, пока будут намыты
эти блюда - так здесь называют глубокие тарелки.
   - Черт, я здесь почему-то всегда жрать хочу, -  пожаловался  Теткин.  -
Пока ожидать, можно и загнуться.
   - Теткин, тебе необходимо усвоить лучшие черты русского  народа:  ясный
ум и терпение, -  сказал  Скворцов.  -  Вот,  например,  в  нашей  тяжелой
ситуации что может сделать терпеливый  человек?  Отвлечь  себя  от  пошлой
мысли о еде чтением художественной литературы.
   Он снял с углового столика серую тетрадь с карандашом на веревке.
   - Перед вами, как  следует  из  надписи  на  обложке,  "Книга  жалоб  и
предложений".  Предложения,  как  обычно,  отсутствуют  или  интереса   не
представляют, зато жалобы... Сам Чехов мог бы позавидовать. - Ему все  еще
было неловко, что он осрамился с  живописью,  и  он  особенно  напирал  на
Чехова: - Проезжая мимо станции, у меня слетела шляпа.
   - Читай-читай, - сказал Теткин. - Знаем, что грамотный.
   -  Внимание!  -  начал  Скворцов.  -  Пример  номер   один.   Скромная,
сдержанная, немногословная жалоба,  полная,  несмотря  на  это,  подлинной
душевной боли: "Прошу обратить самое серьезное  внимание  на  обслуживание
посетителей  столовой,  которое  происходит  крайне  медленно   и   грубо.
Подполковник Ляхов". Погодите смеяться, главное здесь не жалоба,  а  ответ
на  нее:  "Товарищ  подполковник,  рассмотрев  вашу   жалобу,   факты   не
подтвердились, ибо ваша грубость  отвечалась  взаимностью.  Зав.  столовой
Щукина".
   Засмеялись все, кроме Лиды Ромнич. Нет у нее чувства юмора, что ли?
   - Зав. столовой Щукина - талант! - сказал генерал Сиверс.
   - А вот, - читал дальше  Скворцов,  -  жалоба  номер  два:  крик  души,
оставшийся без ответа. Слушайте, это почти стихи: "Возмущен приготовлением
гуся. Сырой совершенно, да к тому же, вероятно, старый  гусь.  Снимает  ли
кто-нибудь пробу с подобного деликатеса, как  гусь?  Подержал  в  зубах  и
положил обратно в тарелку. Уплатил три пятнадцать. За что?"
   Засмеялись все, даже Лида.  Она  смеялась  словно  с  неохотой,  нагнув
голову и отвернувшись, по-детски вытирая слезы ладошкой,  и  Скворцов  рад
был, что она смеется, ужасно  рад!  Хорошо  смеялся  и  Чехардин.  Он  все
повторял: "Гусь! Гусь! Гусь!" -  и  опять  начинал  хохотать.  Смеясь,  он
казался куда добрее и проще.
   - А вот еще... - начал Скворцов, но не закончил.
   Появилась Симочка с подносом,  на  котором  в  два  этажа  громоздились
тарелки. Борщ был коричневый, пожилой, очевидно не раз разогретый, но зато
в каждой тарелке плавал кружочек сметаны.
   - Ай да Симочка! - завопил Скворцов. - За сметану вас расцеловать надо!
   - Я - мужняя жена, - рассудительно ответила Симочка.
   Принялись за борщ. Тут отворилась дверь  и,  неся  перед  собой  живот,
вошел  огромного  роста,   толстоплечий,   львино-седой   генерал.   Бодро
подрагивая плечами и грудью, он направился прямо к столу, за которым сидел
Сиверс.
   - Здравия желаю, товарищ генерал. Меня зовут Гиндин,  Семен  Миронович.
Вы меня еще не знаете, зато я вас знаю. Ничего, теперь  вы  меня  узнаете;
раз уже приехали в мое хозяйство, вам придется меня узнать. Прошу свободно
обращаться по любому вопросу. А  сейчас  -  я  за  вами.  Мне  только  что
донесли, что вы собираетесь обедать здесь, во втором зале. Зачем  же?  Для
таких гостей, как вы, у нас есть другой  зал,  специальный.  Напрасно  вас
сюда даже пустили, надо  было  направить  прямо  туда!  Но,  знаете,  пока
дисциплинируешь этих людей... Пройдемте со мной, товарищ генерал!
   - Вольно, - сказал генерал Сиверс. - Садитесь.
   Это Гиндину не понравилось, но он придвинул стул и сел.
   - Так как же, пойдем?
   - Да нет уж, лучше я здесь останусь, со споим народом. -  Сиверс  обвел
рукой  присутствующих.  -  Я,  знаете,  из  тех   руководителей,   которые
неразлучны с народом.
   - Вольному  воля,  -  сказал  генерал  Гиндин,  начиная  сердиться,  но
сохраняя светский тон. - Все-таки я еще раз советую пойти.  Угощу  жареной
уткой.
   - Уткой, говорите?  -  Сиверс  как  бы  задумался.  -  Нет,  покорнейше
благодарю, не надо. Огорчен, но  вынужден  отказаться.  Кстати,  пользуюсь
случаем выразить вам свое восхищение.
   - По какому поводу?
   - Изумлен тонкостью обращения, достигнутой во вверенной вам части.
   - В каком смысле? - щекотливо спросил Гиндин.
   - В гоголевском. Помните: "У нас на Руси если не угнались еще кой в чем
другом за иностранцами (прошу прощения, не я, не я,  Гоголь!),  то  далеко
перегнали их в умении обращаться... У нас есть такие  мудрецы,  которые  с
помещиком, имеющим двести душ, будут говорить совсем иначе, как с  тем,  у
кого их триста..."
   - Поражен вашей прекрасной памятью, - прервал его генерал Гиндин.  -  В
других условиях я душевно  рад  был  бы  вас  выслушать,  но  теперь  меня
призывают дела. Служба, знаете ли, долг службы...
   - Скажите! А вот у меня времени как раз сколько угодно. Тем  более  что
во вверенной вам столовой не очень-то торопятся со сменой блюд. Прошу вас,
прослушайте еще один - только один! - поучительный отрывок...
   - Мне, право же, некогда. - Генерал Гиндин стал вставать.
   - Одну минуточку, - засуетился генерал Сиверс, удерживая его за руку. -
В качестве личного одолжения. "Чичиков заглянул в городской  сад,  который
состоял из тоненьких дерев, дурно принявшихся..."
   - Не понимаю, какое это имеет...
   - Сейчас поймете. Помните, как о них было сказано в газ