д готов. Подают жиденький суп и  очень  большие  хлебы,  каждому  по
отдельному хлебу; подают рыбу, после нее  еще  четыре  блюда,  потом  птицу,
потом десерт и вино в изобилии. Каждого кушанья понемногу, но все они весьма
хороши и подаются без задержек. Уже темнеет, когда бравый курьер, съев  свои
огурцы, нарезанные ломтиками и  приправленные  большим  графином  оливкового
масла и таким же графином уксуса, появляется  из  своего  убежища  в  нижнем
этаже и предлагает посетить здешний собор, массивная  башня  которого  хмуро
высится над двором гостиницы. Мы отправляемся.  В  полутьме  собор  особенно
торжествен и величав; под  конец  становится  настолько  темно,  что  старый
учтивый ризничий с впалыми щеками зажигает крошечный огарок и, пробираясь  с
этим  едва  мерцающим  огоньком  между  надгробий,   кажется   заблудившимся
привидением, разыскивающим среди угрюмых колонн свою собственную могилу.
     Когда мы возвращаемся из собора, прислуга гостиницы ужинает на  воздухе
за большим столом  под  балконом.  На  столе  дымится  какое-то  кушанье  из
тушеного мяса и овощей, поданное в чугунном котле, в котором его готовили. У
сидящих за ужином кувшин слабенького вина, и им очень весело;  веселее,  чем
господину с огненной бородой, который играет на бильярде в  ярко  освещенной
комнате левого флигеля, где за окном непрерывно движутся тени с кием в руках
и сигарой во рту. По-прежнему со своей книгой и зонтиком прохаживается  взад
и вперед одинокий кюре. И он продолжает  прохаживаться,  и  бильярдные  шары
продолжают стучать еще долго после того, как мы погружаемся в сон.
     В шесть часов утра мы уже  на  ногах.  День  восхитителен;  его  сияние
пристыдило бы карету, облепленную вчерашней грязью, если бы что-нибудь могло
пристыдить карету в стране,  где  их  никогда  не  моют.  Все  и  все  полны
бодрости, и  когда  мы  заканчиваем  первый  завтрак,  во  двор,  позвякивая
бубенчиками, прибывают лошади, присланные с почтовой станции. Вещи,  вынутые
вчера из кареты, снова укладываются в нее. Обойдя комнаты и заглянув во  все
углы, чтобы увериться, что  ничто  не  забыто,  бравый  курьер  возвещает  о
готовности к выезду. Все усаживаются в карету. Все обитатели "Золотого  Экю"
снова охвачены восхищением. Бравый  курьер  вбегает  в  дом  за  свертком  с
холодной  птицей,  нарезанной  ветчиной,  хлебом  и  печеньем  для   второго
завтрака; этот сверток он торопливо сует в карету и снова убегает назад.
     Но что же он теперь держит в руке? Опять огурцы? Нет.  Длинную  полоску
бумаги. Это счет.
     Сегодня утром Бравый курьер щеголяет уже в двух поясах; на одном  висит
кошелек, а на другом добротная кожаная фляга изрядных размеров,  наполненная
до самого горлышка лучшим легким бордо, какое только наш лось  в  гостинице.
Он никогда не платит по счету, прежде чем ему не наполнят флягу. После этого
он начинает его оспаривать.
     Вот и сейчас он яростно оспаривает счет. Он все еще  брат  хозяина,  но
уже от другого отца или другой матери. Он уже не такой близкий  родственник,
каким был вчера вечером.  Хозяин  почесывает  голову.  Бравый  курьер  тычет
пальцем в некоторые цифры на счете и заявляет, что если они так и останутся,
то "Золотой экю" превратится и притом навсегда, в "Медный экю".
     Хозяин направляется в свою крошечную контору. Бравый курьер следует  за
ним по пятам; он тычет ему в руки счет и  перо  и  говорит  торопливее,  чем
обычно. Хозяин берет перо. Курьер улыбается. Хозяин вносит поправки.  Курьер
отпускает шутку. Хозяин по-прежнему  настроен  благожелательно,  но  уже  не
позволяет  себе  излишней  чувствительности.  Он  ведет  себя  как  подобает
мужчине.  Он  обменивается  рукопожатием  со  своим  бравым  братом,  но  не
заключает его в объятия. Однако он и сейчас любит своего милого брата;  ведь
он знает, что в один прекрасный день тот будет проезжать мимо его  гостиницы
с какой-нибудь другою семьей, и предвидит, что его сердце снова устремится к
нему. Бравый курьер со  всех  сторон  обходит  карету,  осматривает  тормоз,
обследует колеса, вспрыгивает на козлы, велит трогаться, и  мы  пускаемся  в
путь.
     Сегодня рыночный день. Рынок разместился на  небольшой  площади  против
собора. Здесь толпятся мужчины и женщины в синем, красном, зеленом и  белом;
над стойками натянут полотняный навес; вывешенные товары трепещут на  ветру.
Крестьяне расселись рядами, выставив перед  собой  опрятные  корзины.  Здесь
продавцы кружев, там продавцы масла и  яиц,  там  продавцы  фруктов,  там  -
башмачники. Вся площадь  похожа  на  сцену  какого-нибудь  крупного  театра;
только что поднялся занавес, и вот-вот начнется живописный балет. Собор тоже
похож на декорацию: мрачный, почерневший,  запущенный  и  холодный;  лишь  в
одном месте он выплескивает на мостовую едва  заметные  капельки  пурпурного
цвета - это лучи утреннего солнца, проникая в крошечное окно,  выходящее  на
восток, пробиваются через цветные стекла на западном фасаде.
     Спустя пять минут мы - на окраине  городка;  минуем  железный  крест  с
маленькой дерновой площадкой для коленопреклонений пред ним; и вот мы  снова
в дороге.

       Лион, Рона и авиньонский домовой в юбке

     Остановка в Шалоне приятна благодаря хорошей гостинице у самой  реки  и
ярко выкрашенным зеленой и красной краской  пароходикам,  которые  ходят  по
ней; после пыльных дорог это зрелище радует глаз. Но если  вам  не  нравится
жить посреди огромной равнины с неровными рядами тополей, похожими издали на
гребенки с обломанными зубьями, и вы не хотите провести всю свою  жизнь  без
малейшей возможности подняться хотя бы на пригорок или вообще куда бы то  ни
было иначе чем  по  ступеням  лестниц,  вы  едва  ли  изберете  Шалон  своим
местожительством.
     И все  же,  надо  полагать,  вы  предпочтете  его  Лиону,  до  которого
упомянутые мною пароходы доходят за восемь часов.
     Что за город этот Лион! Иногда о человеке говорят, что  он  ведет  себя
так, точно свалился с луны. А тут целый город непостижимым образом  свалился
с неба; причем, как и полагается падающим оттуда камням, он был извлечен  из
топей и пустошей, наводящих  ужас.  Две  больших  улицы,  прорезанные  двумя
большими и быстрыми реками, и все малые  улицы,  имя  которым  -  легион,  -
жарятся на солнцепеке, покрываясь ожогами и волдырями. Дома  тут  высокие  и
громадные, неимоверно грязные, прогнившие,  как  залежалый  сыр,  и  так  же
кишащие живыми существами. Эти дома громоздятся до самых холмов,  окружающих
город, и обитающие в них черви высовываются из окон, сушат  на  палках  свои
лохмотья, вползают  в  двери,  выползают  на  мостовую,  жадно  ловя  широко
раскрытым ртом  воздух,  копошатся  среди  необъятных  кип  и  груд  прелых,
затхлых, зловонных товаров и живут или, вернее, не умирают до срока, как под
колоколом воздушного насоса. Все промышленные города, собранные в один, едва
ли смогли бы произвести впечатление, оставленное во мне  Лионом,  ибо  здесь
неотъемлемое свойство промышленных городов - нищета - сочетается с  обычными
свойствами заграничного города -  запущенностью  и  грязью,  доведенными  до
пределов возможного; словом, я охотно сделал бы крюк в несколько миль,  лишь
бы избежать новой встречи с Лионом.
     Когда наступила вечерняя прохлада или, вернее,  чуточку  спала  дневная
жара, мы отправились смотреть здешний собор, где несколько  старух  вкупе  с
несколькими собаками были погружены  в  глубокое  созерцание.  Каменный  пол
собора с точки зрения чистоты ничем не  отличался  от  уличной  мостовой;  в
узком  ящике,  вроде  корабельной  койки,  застекленном  сверху,  выставлена
восковая фигура святого, которую мадам Тюссо* не взяла бы и даром и  которой
устыдилось бы даже Вестминстерское  аббатство*.  Если  вам  нужны  подробные
сведения  об  архитектуре  этой  или  любой  другой  церкви,  о  времени  се
возведения, размерах, доходах, а  также  истории,  все  это  можно  найти  в
путеводителе мистера Мэррея*; так почему бы  вам  не  полистать  его  книгу,
мысленно благодаря составителя, как это сделал я.
     По той же причине я не  стал  бы  упоминать  и  о  любопытных  часах  в
Лионском соборе, если б не допустил при осмотре  этой  достопримечательности
небольшой промах. Церковному сторожу страстно хотелось  показать  эти  часы,
отчасти ради поддержания чести своего учреждения и  всего  города,  отчасти,
быть может, в расчете на дополнительное вознаграждение. Как бы там ни  было,
часы были приведены в действие, и тотчас же распахнулось множество крошечных
дверец, и бесчисленные крошечные фигурки выскочили из них и тотчас  скрылись
с той бестолковой  судорожностью  в  движениях,  которая  присуща  фигуркам,
управляемым часовым механизмом.  Сторож  между  тем  объяснял  нам  все  эти
диковинки, указывая на них поочередно своею  палочкой.  Центральная  куколка
изображала деву Марию; рядом с нею был маленький ящичек, и  другая  куколка,
на редкость злобного вида, совершила из него такой внезапный  прыжок,  каких
мне, пожалуй, наблюдать не приходилось; при виде девы  Марии  она  метнулась
назад и с силою захлопнула за собой дверцу.  Сочтя,  что  это  символизирует
победу и торжество над грехом и смертью, и желая  показать,  что  я  отлично
постиг, в чем тут дело, я торопливо проговорил, опережая нашего гида:  "Ага!
Это сатана. Дело ясное. До чего же  быстро  от  него  отделались".  "Pardon,
monsieur" {Извините, сударь (франц.).}, - сказал сторож с учтивым  движением
руки в сторону дверцы, как если бы представлял нам того, кто скрылся за нею,
- вы видели архангела Гавриила".
     На следующее утро, едва рассвело, мы сели  на  очень  грязный,  забитый
товарами пароход, где, кроме нас, было всего трое или четверо пассажиров,  и
поплыли по течению быстрой, как стрела, Роны со скоростью  двадцать  миль  в
час.  Среди  наших  попутчиков  самым  приметным  был  глуповатый,   старый,
пропахший чесноком, изысканно вежливый шевалье с добрым  лицом  и  вдетым  в
петлицу грязным обрывком красной ленточки*, который,  казалось,  повязал  ее
там для памяти, как простак из фарса завязывает узелки на платке.
     Последние два дня мы видели дальние силуэты высоких  угрюмых  холмов  -
первых предвестников Альп. Теперь мы плыли мимо них; иногда  совсем  близко,
иногда нас отделяли от них пологие склоны, покрытые виноградником. Деревни и
городки, словно повисшие  в  воздухе;  оливковые  рощи,  видные  в  просветы
ажурных колоколен; облака, медленно ползущие по кручам позади них; развалины
замков на каждой вершине, и домики, приютившиеся в лощинах между холмами,  -
все это было очень красиво. Из-за огромной  высоты  холмов  здания  казались
изящными макетами, их ослепительная белизна на фоне  бурых  скал  и  темной,
тусклой,  сумрачной  зелени  масличных  деревьев  и  крохотные  человеческие
фигурки, двигавшиеся на берегу, составляли очаровательную картину. Тут  были
также бесчисленные паромы, мосты, знаменитый Pont d'Esprit  {Мост  св.  духа
(франц.).} со сколькими арками, я уж не знаю; города,  прославленные  своими
винами; Баланс, где учился Наполеон; с  каждой  излучиной  благородная  река
раскрывала перед нами все новые красоты.
     После  полудня  мы  оказались  уже  близ  Авиньона:  перед   нами   был
разрушенный мост и весь испекшийся на солнце  город,  напоминающий  пирог  с
недопеченною корочкой - зубчатой городскою стеной, - которой уже  больше  не
подрумяниться, сколько бы столетий ее ни пекли.
     На улицах свисали с виноградных лоз обильные грозди и повсюду  роскошно
цвел олеандр. Эти старинные улицы очень узки, но довольно опрятны и затенены
полотняными навесами. Яркие платки, старинные резные  рамы,  ветхие  стулья,
столы, похожие на выходцев с того  света,  святые,  мадонны,  ангелы,  грубо
намалеванные портреты - все это выставлено на продажу и очень  живописно.  А
рядом, за полуотворенными ржавыми воротами вашему взору  открывается  тихий,
словно уснувший двор, и в глубине его - величавый старинный дом, безмолвный,
как усыпальница. Все это поразительно  схоже  с  каким-нибудь  описанием  из
"Тысячи и одной ночи". Три одноглазых календера* могли бы стучать в любую из
этих дверей, пока вся улица не огласилась бы грохотом, а отворить ее мог  бы
тот самый любопытный носильщик. который накануне утром заполнил свою корзину
такими замечательными покупками.
     На следующее утро, после первого завтрака  мы  отправились  осматривать
здешние достопримечательности. С  севера  дул  освежающий  ветерок,  и  наша
прогулка была  очень  приятной,  хотя  камни  мостовой  и  стены  домов  так
накалялась, что до них едва можно было дотронуться.
     Сначала мы поднялись к собору, стоящему на скалистой возвышенности. Там
шла служба для почти такой же аудитории,  какую  мы  наблюдали  в  Лионе,  а
именно: нескольких старушек,  грудного  младенца  и  на  редкость  спокойной
собаки, которая, наметив себе небольшую скаковую дорожку или,  если  угодно,
гимнастическую площадку между алтарной решеткой и входной дверью, бегала  по
ней во время богослужения взад и  вперед,  совершая  свой  моцион  столь  же
методически, как какой-нибудь  пожилой  джентльмен,  вышедший  на  прогулку.
Церковь была старой и бедной, и живопись на ее сводах безжалостно  попорчена
временем и сыростью, но солнечные лучи, проникавшие сквозь красные  занавеси
на окнах, так щедро освещали ее и так ярко горели на украшениях алтаря,  что
она казалась нарядною и веселою.
     Отойдя в сторону, чтобы взглянуть на фрecки, над которыми  в  то  время
работали  француз-художник  и  его  ученик,  я  смог  подробно   рассмотреть
многочисленные дары по обету, развешанные на стенах приделов.  Сказать,  что
эти дары служили к их украшению, я  не  решусь:  намалеванные,  по-видимому,
живописцами  вывесок,  которые  таким  способом  восполняют   свои   скудные
заработки, они представляли собой крайне беспомощную и  смешную  мазню.  Все
это были  картины  небольшого  размера,  и  каждая  изображала  какой-нибудь
эпизод, - болезнь или другое  бедствие,  -  от  которых  даритель  избавился
благодаря вмешательству своего ангела или мадонны; эти картины можно считать
характерными  образцами  живописи  подобного  рода.  В  Италии  их   великое
множество.
     По карикатурной  угловатости  контуров  и  искаженной  перспективе  эти
картины сродни старинным книжным гравюрам на  дереве;  впрочем,  они  писаны
маслом, и художник, подобно живописцу семьи Примроз*, не пожалел красок.  На
одной из них была изображена дама, которой отнимали палец на ноге, -  причем
для наблюдения за операцией в комнату прибыл  на  облаке  некий  святой.  На
другой картине - дама лежала в  постели,  укрытая  по  самую  шею  тщательно
подоткнутым одеялом, и невозмутимо созерцала треножник с умывальным тазом на
нем, - единственный предмет меблировки в ее комнате, не считая кровати.  Вам
и в голову не пришло бы,  что  она  больна  и  испытывает  страдания,  кроме
проистекающих от бессонницы, если б художник не догадался поместить  в  углу
картины всю ее семью на коленях, причем их ноги,  торчавшие  на  полу,  были
похожи на сапожные колодки. Над ними,  восседая  на  чем-то  вроде  голубого
дивана, пресвятая дева обещала  исцелить  страждущую.  Еще  одна  дама  была
изображена на фоне городской стены, почти под колесами фургона, похожего  на
фортепьяно. Но и на этот раз мадонна  была  тут  как  тут.  То  ли  небесное
явление испугало лошадь (нечто вроде гриффона),  то  ли  оно  было  невидимо
лошади - этого я не знаю, но только лошадь уносилась  вскачь,  не  выказывая
никакого благоговения и не  терзаясь  угрызениями  совести.  На  синем  небе
каждой из этих картин желтыми заглавными буквами было начертано:  "Ex  voto"
{По обету (лат.)}.
     Хотя дары по обету были известны  и  в  языческих  храмах  и  являются,
по-видимому, одним из многочисленных компромиссов между  ложной  и  истинной
верой, когда истинная вера пребывала еще в младенчестве, я очень  желал  бы,
чтобы все прочие компромиссы были столь же безвредны. Благодарный, смиренный
христианский дух поддерживает, надо полагать, этот обычай.
     Рядом с собором стоит старинный папский дворец, часть  которого  занята
теперь городскою тюрьмой,  часть  -  шумной  казармой;  а  мрачные  анфилады
парадных покоев, пустых и запертых -  карикатура  своего  былого  величия  и
славы, - подобны набальзамированным трупам царей. Но мы не пошли смотреть ни
парадные покои, ни казарму, ни тюрьму,  хоть  и  опустили  немного  денег  в
кружку для узников, висевшую у входа, причем сами узники  жадно  следили  за
нами  сверху,  сквозь  прутья  железной  решетки.  Мы  отправились  смотреть
развалины страшных помещений, где некогда заседали инквизиторы.
     Маленькая смуглая старушка с горящими черными глазами - доказательство,
что мир еще не укротил в ней дьявола, хотя в его распоряжении было для этого
добрых шестьдесят или даже семьдесят лет, - вышла из  кабачка  при  казарме,
который она содержала, с большими ключами в руках, и повела  нас  за  собой.
Едва ли  нужно  передавать,  как  она  сообщила  нам  по  пути,  что  она  -
должностное лицо (consierge  du  palais  apostolique)  {Привратник  папского
дворца (франц.).} вот уже множество лет; что она  водила  по  этим  темницам
коронованных особ; что никто лучше ее не умеет показывать эти  темницы;  что
она обитает в папском дворце с младенческих лет и даже,  помнится,  родилась
тут. Но такого неистового, суетливого, пламенного и  энергичного  маленького
дьявола в юбке я до этого не встречал. Она все время  горела  и  вспыхивала.
Все ее движения были невероятно порывисты. Она не могла  говорить  спокойно.
Ока притопывала ногой, хватала нас за рукава, принимала  всевозможные  позы,
стучала ключами по стенам, чтобы усилить впечатление. То  она  обращалась  к
нам  шепотом,  как  если  бы  инквизиция  все  еще  могла  ее  слышать,   то
вскрикивала, точно ее самое подвергали пытке. Готовясь показать какой-нибудь
очередной ужас, она проделывала указательным пальцем таинственные колдовские
движения и шла крадучись, оглядываясь и корча устрашающие  гримасы,  которые
могли бы обеспечить ей почетное место  среди  бредовых  видений  горячечного
больного.
     Пройдя по двору мимо скучающих солдат, мы свернули  в  ворота,  которые
наш домовой в юбке отпер одним из своих ключей и тотчас же  снова  запер  за
нами. Мы вошли в узкий двор,  к  тому  же  еще  заваленный  упавшими  сверху
камнями и грудами мусора. Этим мусором было завалено и отверстие  подземного
хода, некогда ведшего (по крайней мере так утверждают) в замок на том берегу
Роны. Рядом с этим двором находится подземелье -  мы  оказались  в  нем  уже
через минуту, - расположенное в жуткой башне, башне-тюрьме, где был заключен
Риенци*, прикованный железною цепью к той самой стене, что стоит  и  поныне;
но только он не видел над собой неба, которое  теперь  видно  сквозь  пролом
наверху.  Несколько  ступеней  привели   нас   в   cachets{Тесные   тюремные
камеры-одиночки (франц.).}, где инквизиция содержала заключенных  в  течение
первых двух суток, не давая им есть и пить, чтобы сломить  их  упорство  еще
прежде, чем они предстанут перед угрюмыми судьями. Сюда  солнечный  свет  не
добрался и поныне. Это - крошечные клетушки, запертые четырьмя  неумолимыми,
глухими, толстыми стенами,  погруженные  в  полную  тьму  и  огражденные  от
внешнего мира тяжелыми дверями с  засовами  и  замками  -  как  прежде.  Наш
домовой, непрерывно оглядываясь - я говорил уже об этой ее особенности  -  и
неслышно ступая, прошла в сводчатый зал, где теперь - склад, а некогда  была
часовня святой инквизиции. Помоста для заседаний трибунала здесь  больше  не
было, но казалось, что он убран только  вчера.  Представьте  себе  притчу  о
добром самаритянине, изображенную на стене судилища инквизиции! А между  тем
она была тут нарисована, и до сих пор картина ясно видна.
     В верхней части этой стены, имевшей глаза  и