так ли уж хорошо и  приятно
знать наперед, где эта  фигура  будет  повернута  так-то,  а  где  та  будет
уложена, а где драпировка будет обязательно в складках и  т.  д.,  и  т.  п.
Когда в  итальянских  собраниях  живописи  я  замечаю  на  хороших  картинах
недостойные их сюжета головы, я не упрекаю в этом художника, ибо подозреваю,
что эти великие люди, которые поневоле во многом зависели от  священников  и
монахов, писали этих священников и  монахов,  пожалуй,  чересчур  часто.  И,
когда я вижу на картинах подлинно  талантливых  головы,  недостойные  ни  их
сюжета, - ни живописца, я неизменно обнаруживаю,  что  эти  головы  отмечены
печатью монастыря и что среди монастырских  обитателей  их  подобия  обильно
представлены и поныне; и я раз и навсегда решил для себя, что в этих случаях
виноват не художник, а тщеславие  и  невежество  некоторых  его  заказчиков,
пожелавших стать во что бы то ни стало апостолами - хотя бы на полотне.
     Изысканное изящество и красота созданного  Кановой,  спокойное  величие
многих античных статуй как в Капитолии *, так и в собрании Ватикана, сила  и
вдохновенность многих других, при всем различии  этих  творений,  -  превыше
всяких  похвал,  доступных   человеческой   речи.   Особенно   чарующими   и
выразительными  кажутся  они  рядом  с  работами  Бернини   и   его   школы,
изобилующими  в  римских  церквах,   начиная   с   собора   св.   Петра,   и
представляющими собою - я  твердо  уверен  в  этом  -  самые  отвратительные
изделия, какие только существуют на свете. Неизмеримо  большее  удовольствие
мне бы доставили  (как  произведения  искусства)  три  божества  -  Прошлое,
Настоящее, Будущее -  китайской  коллекции  *,  чем  лучшие  из  этих  буйно
помешанных, у которых каждая складка одежды вывернута наизнанку,  мельчайшая
вена или артерия - толщиной в палец, волосы  похожи  на  клубок  шевелящихся
змей, а позы затмевают своей нелепостью все остальное. Вот почему я  глубоко
убежден, что во всем мире не  найти  места,  где  было  бы  столько  уродов,
порожденных резцом ваятеля, сколько их собрано в Риме.
     В Ватикане есть также коллекция египетских древностей; потолки в залах,
где они выставлены, расписаны под звездное небо пустыни. Подобная идея может
показаться причудливой, но это очень эффектно. Угрюмые  чудовища  египетских
храмов -  полулюди,  полузвери  -  кажутся  еще  угрюмее  и  чудовищнее  под
темно-синим небом; оно отбрасывает на все предметы  тусклые,  угрюмые  тени,
подчеркивающие их таинственность, и вы покидаете эти залы такими же,  какими
застали их, - погруженными в торжественную, тихую ночь.
     В частных дворцах картины можно рассматривать с  наибольшим  удобством;
обычно в таких галереях их не так много, чтобы ваше внимание рассеивалось, а
глаз  утомлялся.  Вы  обозреваете  их  не  торопясь,  и  вам  редко   мешают
посетители. Тут хранятся бесчисленные портреты работы Тициана, Рембрандта  и
Ван-Дейка, головы  кисти  Гвидо,  Доминикино  и  Карло  Дольчи;  картины  на
разнообразные сюжеты, писанные Корреджо, Мурильо, Рафаэлем, Сальватором Роза
и Спаньолетто, многие из которых трудно  превознести  сверх  меры  или  даже
оценить по достоинству - таковы их  нежность  и  изящество,  их  благородная
возвышенность, чистота и прелесть.
     Портрет Беатриче Ченчи в палаццо Барберини * - картина, забыть  которую
невозможно. Сквозь чарующую красоту ее лица просвечивает  нечто  такое,  что
неотступно преследует меня. Я и сейчас вижу ее портрет так же отчетливо, как
вот эту бумагу или свое перо. На голову свободно накинуто  белое  покрывало;
из-под складок его выбиваются пряди волос. Она внезапно обернулась и смотрит
на вас, и в ее глазах,  хотя  они  очень  нежны  и  спокойны,  вы  замечаете
какое-то особое выражение, словно  она  только  что  пережила  и  преодолела
смертельный ужас или отчаяние и в ней  осталось  лишь  упование  на  небеса,
прелестная печаль и смиренная земная беспомощность.  По  некоторым  версиям,
Гвидо написал ее в ночь перед казнью; по другим - он писал по памяти, увидев
ее на пути к эшафоту. Мне хочется верить, что он изобразил ее так,  как  она
повернулась к  нему,  отвратив  взор  от  рокового  топора,  и  этот  взгляд
запечатлелся в душе художника, а он в свою очередь запечатлел  его  в  моей,
словно я стоял тогда в толпе рядом с  ним.  Преступный  дворец  семьи  Ченчи
медленно разрушается, отравляя своим дыханием целый квартал; в его подъезде,
в темных, слепых глазницах окон, на мрачных  лестницах  и  в  коридорах  мне
чудилось все то же  лицо.  Здесь,  на  картине  начертана  живая  история  -
начертана самой Природой на лице обреченной девушки. Одним этим штрихом  как
она возвышается (вместо того чтобы  сближаться  ним)  над  ничтожным  миром,
притязающим на родство с нею по праву жалких подлогов!
     В палаццо Спада я видел статую Помпея,  статую,  подножия  которой  пал
Цезарь. Суровая, устрашающая фигура! Я вообразил, что некогда она была  иной
-  тоньше  отделанной,  более  чеканной,  -  и  как  она  расплылась,  теряя
отчетливость очертаний, в помутившихся глазах того, кто истекал кровью у  ее
подножия; а потом застыла, в своем теперешнем мрачном величии,  в  тот  миг,
когда Смерть коснулась его запрокинутого лица.
     Прогулки в окрестностях Рима очаровательны, и были  бы  полны  интереса
из-за одних только видов дикой Кампаньи, которые все время  сменяются  перед
вами. Каждая пядь здешней земли богата и природной красотой и  историческими
ассоциациями. Вот Альбано с его  прелестным  озером,  лесистыми  берегами  и
вином, которое, надо сказать, не улучшилось со времени Горация и в наши  дни
едва ли заслуживает его  панегирика.  Вот  убогое  Тиволи,  где  река  Аньо,
отведенная из своего русла, низвергается с высоты восьмидесяти футов,  чтобы
отыскать  его.  Здесь  же,  прилепившись   на   высоком   утесе,   виднеется
живописнейший храм Сивиллы; * блестят и сверкают на солнце меньшие  водопады
и разевает темную пасть большая пещера, куда река  совершает  свой  страшный
прыжок и бежит  дальше  под  низко  нависшими  скалами.  Вот  вилла  д'Эсте,
заброшенная и разрушающаяся; окруженная печальными соснами и кипарисами, она
словно лежит на катафалке. Вот Фраскатти, а  вверху  на  круче  -  развалины
Тускула, где жил и писал Цицерон, украшая полюбившийся ему дом (от  которого
и  сейчас  кое-что  сохранилось),  и  где  родился  Катон.  Мы   осматривали
разрушенный амфитеатр Тускула в серый,  пасмурный  день,  когда  дул  резкий
мартовский ветер, и раскиданные камни древнего  города  лежали  на  одиноком
холме, печальные и мертвые, как пепел давно погаснувшего костра.
     Желая непременно пройтись по древней Аппиевой дороге, давно заброшенной
и заросшей, мы  как-то,  маленькой  компанией  из  трех  человек,  совершили
пешеходную прогулку по ней до Альбано, в четырнадцати милях от Рима. Выйдя в
половине восьмого утра, мы приблизительно через  час  оказались  в  открытой
Кампанье. Целых двенадцать миль  мы  пробирались  среди  сплошных  развалин,
карабкаясь по насыпям, грудам и  холмам  битого  камня.  Гробницы  и  храмы,
разрушенные  и  простертые  на  земле;  небольшие  обломки  колонн,  фризов,
фронтонов;  большие  глыбы  гранита  и  мрамора;  рухнувшие,  осыпающиеся  и
заросшие травой арки -  все  вокруг  нас  было  усеяно  ими:  развалин  было
достаточно, чтобы построить из них порядочный город. Иногда мы  упирались  в
стенки, кое-как сложенные пастухами из этих  обломков;  иногда  преодолевали
рвы между двумя насыпями из разбитых камней; иногда эти обломки,  скатываясь
у нас из-под ног, затрудняли наше продвижение. Но всюду были одни развалины.
Местами древняя дорога была различима, местами скрыта под травяным покровом,
точно в могиле, но всюду она шла среди развалин. Вдалеке шагали  по  равнине
своей исполинскою поступью  полуразвалившиеся  акведуки,  и  всякое  дыхание
долетавшего до  нас  ветерка  колыхало  ранние  цветы  и  траву,  росшие  на
бесконечных  развалинах.  Невидимые  жаворонки,   одни   только   нарушавшие
торжественную тишину, гнездились в развалинах; и завернутые в овчинные шкуры
угрюмые пастухи, хмуро глядевшие на нас из укрытий, в которых они  ночевали,
тоже были жителями развалин. Вид безлюдной Кампаньи там,  где  она  наиболее
плоская,  напомнил  мне  американскую  прерию;  но  что  значит  пустынность
местности, где никогда не жили  люди,  по  сравнению  с  той  пустынею,  где
оставило свои следы могучее, исчезнувшее с лица земли  племя;  где  гробницы
его покойников рассыпались в  прах,  как  сами  покойники,  и  где  разбитые
песочные часы Времени - не более чем горсточка праха!
     Когда на закате мы возвращались назад обычной дорогой и издали смотрели
на наш утренний путь, мне  показалось  (как  и  утром,  когда  я  видел  его
впервые), что солнце в последний раз взошло над миром, лежащим в развалинах.
     Возвращение  в  Рим  лунною  ночью  после  подобной  прогулки  было  ее
достойным завершением. Узкие улицы без тротуаров, заваленные в каждом темном
углу кучами навоза и мусора,  своей  теснотой,  грязью  и  тьмой  составляют
резкий контраст с широкою площадью перед  каким-нибудь  горделивым  собором,
где в центре высится испещренный иероглифами обелиск, доставленный из Египта
в дни императоров, и чуждый всему  окружающему,  или  древний  постамент,  с
которого сброшена чтимая некогда статуя и который  служит  теперь  подножием
христианскому святому - св. Павлу вместо Марка Аврелия или св. Петру  вместо
Траяна.
     Высокие здания, сооруженные из камней Колизея, словно  горы,  закрывают
собою луну; по местами сквозь обрушенные арки и пробоины  стен  лунный  свет
льется неудержимо, точно кровь из зияющей раны.  Вот  целый  городок  жалких
лачуг, окруженных стеною и закрытыми на засовы воротами; это  -  квартал,  в
котором запирают на ночь евреев, как только часы пробьют восемь; это - густо
населенное, жалкое, зловонное место, но обитающие в нем люди  трудолюбивы  и
умеют зарабатывать деньги. Проходя днем по этим узким улицам, вы  видите  их
всех за работою; прямо на мостовой чаще, чем в темных и душных  лавках,  они
подновляют старое платье или торгуют.
     Выбравшись из этих погруженных в непроглядную  тьму  трущоб,  вы  снова
попадаете в полосу лунного света,  и  фонтан  Треви,  бьющий  сотнею  струй,
низвергая их на искусственные скалы, кажется одинаково серебристым на глаз и
на слух. За ним, в узкой, как  ущелье,  улочке,  у  лавки,  убранной  яркими
лампами и золеными ветками, кучка угрюмых римлян собралась вокруг  дымящихся
котлов с горячей похлебкой и вареной цветной капустой,  подносов  с  жареной
рыбой и больших бутылей вина. Когда наша коляска, постукивая, делает  крутой
поворот, до  нас  доносится  какое-то  тяжелое  громыхание.  Кучер  внезапно
останавливает лошадей и снимает шляпу; мимо нас медленно  проезжает  телега;
впереди идет человек, несущий в руках большой крест, факельщик и  священник;
последний поет на ходу молитвы. Это - телега  мертвых  с  трупами  бедняков,
совершающих последний путь к месту своего погребения на  "Священных  полях",
где их побросают в колодец, который этой же ночью  будет  заложен  камнем  и
запечатан на год.
     Проезжая мимо обелисков или колонн,  древних  храмов,  театров,  домов,
портиков или форумов, вы бываете неизменно поражены тем, что  древние  руины
всюду, где только возможно, включены в современные здания и приспособлены  к
современным нуждам: как забор, жилье, амбар или  конюшня,  -  словом,  нечто
такое, к чему они не были предназначены и  чем  могут  быть  лишь  с  грехом
пополам. Но еще больше вы бываете поражены, замечая,  какая  масса  остатков
древних мифологических представлений, пережитков преданий и обрядов вошла  в
местный культ христианских святых и как религия ложная  и  религия  истинная
соединились в чудовищном, противоестественном сплаве.
     В одном месте из  города  видна  приземистая,  низкая  пирамида  (место
погребения  Гая  Цестия  *,  представляющаяся   в   лунном   сиянии   темным
треугольником. Для английского путешественника она,  кроме  того,  указывает
путь к могиле Шелли, пепел которого похоронен невдалеке, в крошечном садике.
Еще ближе, почти в отбрасываемой ею тени,  покоится  прах  Китса,  чье  "имя
начертано на воде", мягко светящейся в пейзаже тихой итальянской ночи.

     Считается, что Страстная неделя в Риме очень интересна для иностранцев;
но интересно лишь празднование Светлого воскресенья, и  я  не  советовал  бы
тем, кто  едет  в  Рим  ради  его  осмотра,  приезжать  сюда  в  это  время.
Религиозные церемонии большей частью в высшей степени скучны и  утомительны;
духота и давка на каждой из них - невыносимы; шум, гам и  сумятица  не  дают
вам сосредоточиться. Мы очень  скоро  отказались  от  этих  зрелищ  и  снова
принялись за развалины. Но мы все же окунулись  в  толпу,  чтобы  посмотреть
наиболее интересное, и то, что мы видели, я постараюсь вам описать.
     В среду в Сикстинской капелле мы увидели весьма мало,  так  как  попали
туда (хоть и прибыли очень рано), когда теснящаяся толпа уже заполнила ее до
дверей и выливалась в соседний зал, где люди  толкались,  жали  друг  друга,
пререкались и устраивали невероятную давку, всякий раз,  когда  какая-нибудь
дама теряла сознание и ее  выносили,  словно  полсотни  людей  могли  занять
освободившееся  после  нее  место.  Над  входом  в  капеллу  висела  тяжелая
драпировка, и человек двадцать, стоявших к ней ближе  всего,  горя  желанием
слушать Miserere *, то и дело подхватывали ее, мешая друг другу,  чтобы  она
не опустилась  над  дверью  и  не  заглушила  голосов  хора.  Это  повело  к
величайшей сумятице, и злосчастная драпировка начала обвиваться вокруг своих
неосмотрительных жертв, словно змея. То в ней запуталась какая-то дама, и ее
никак не могли  вызволить.  То  из  недр  ее  слышался  голос  задыхающегося
джентльмена, умолявшего помочь ему выбраться. То в нее попалась пара чьих-то
рук, то ли женских, то ли мужских, рвавшихся из нее, как из  мешка.  Наконец
напором толпы драпировку вынесло за двери, в капеллу, где она  распласталась
горизонтально, точно навес. Снова оказавшись на прежнем месте,  она  хватила
по  глазу  одного  из  папских  швейцарских  гвардейцев,  явившихся  навести
порядок.
     Сидя поодаль, возле нескольких папских придворных, которые очень устали
и считали минуты - как, быть может, и сам его святейшество папа, - мы скорее
располагали  возможностью  наблюдать  это  забавное  зрелище,  чем   слышать
Miserere. Иногда до нас доносилось печальное пение хора, звучавшее патетично
и скорбно, но оно замирало так же внезапно, как раздавалось - и это все, что
мы слышали.

     В другой раз мы присутствовали в соборе св. Петра, когда там показывали
реликвии. Это происходило между шестью и семью вечера и  представляло  собою
эффектное Зрелище, так как собор был погружен во  тьму  и  казался  особенно
мрачным, и в нем была масса народу. Реликвии, выносимые одна за другой тремя
священниками, выставлялись на большом балконе возле главного алтаря. Во всей
церкви это было единственное освещенное место. Перед алтарем всегда теплятся
сто двенадцать лампад и, кроме того, перед черной фигурой св.  Петра  горели
две высокие свечи, но для такого огромного здания это все равно что ничто.
     В этом мраке - в том, как все лица обращались  к  балкону,  а  набожные
люди простирались ниц,  когда  над  ними  возносили  какой-нибудь  блестящий
предмет - картину или  зеркало,  -  было  нечто  впечатляющее,  несмотря  на
нелепую манеру этого назидательного  показа  и  большею  высоту,  с  которой
показывают реликвии, что, казалось бы, лишает людей удовольствия убедиться в
их подлинности.
     В четверг мы отправились смотреть церемонию  перенесения  папою  святых
даров из Сикстинской капеллы в Capella Paolina - другую  капеллу  в  том  же
Ватиканском дворце - церемонию, символизирующую положение во гроб  Спасителя
перед его воскресением. Вместе с большою толпой (три четверти ее состояло из
англичан) мы около часа  ожидали  в  большой  галерее,  пока  в  Сикстинской
капелле хор пел Miserere. Обе капеллы выходят в одну галерею, и всякий  раз,
когда случайно отворялась и затворялась дверь той капеллы, куда  должен  был
направиться папа, это привлекало к себе внимание всех собравшихся.  За  этой
дверью не  было  видно,  однако,  ничего  более  интересного,  чем  человек,
стоявший на лестнице и зажигавший свечи, которых тут было великое множество:
но достаточно было  двери  хоть  чуточку  приоткрыться,  как  все  бросались
взглянуть на этого человека и его лестницу, что напоминало атаку  британской
тяжелой кавалерии  при  Ватерлоо.  Впрочем,  ни  человека,  ни  лестницы  не
опрокинули, хотя последняя и проделывала самые  невероятные  пируэты,  когда
человек, окончив зажигать свечи, проносил ее среди толпы и  затем  прислонил
весьма непочтительным образом к стене галереи за миг до того. как отворилась
дверь Сикстинской капеллы и новое песнопение возвестило  о  приближении  его
святейшества папы. В этот решительный момент  папские  гвардейцы,  теснившие
толпу во всех направлениях, выстроились по обе стороны галереи  и  между  их
рядами двинулась торжественная процессия.
     Впереди шло несколько певчих, за ними - множество священников,  которые
шли по двое; те, что были покрасивее, несли зажженные свечи  так,  чтобы  их
лица были выгодно освещены, ибо помещение было темным. Кто не был  красив  и
не обладал длинною  бородой,  нес  свою  свечу  как  придется  и  предавался
благочестивым размышлениям. Пение было очень однообразным и невыразительным.
Процессия медленно  входила  в  капеллу,  и  гул  голосов  то  удалялся,  то
приближался, пока не появился сам  папа,  шествовавший  под  белым  атласным
балдахином, держа в обеих руках прикрытые святые дары: вокруг пего теснились
кардиналы и каноники, и это было  блестящее  зрелище.  Гвардейцы  преклонили
колени, и все стоявшие по пути его следования  отвешивали  поклоны;  так  он
прошел в капеллу; у ее дверей белый атласный балдахин опустили, и над бедною
старою  головой  раскрылся  белый  атласный  зонтик.  Еще   несколько   пар,
замыкавших шествие, также прошли в капеллу. Затем дверь капеллы закрылась, и
все было окончено, и каждый ринулся смотреть что-то еще, словно это было для
него вопросом жизни и смерти, а потом  уверять,  будто  и  смотреть  было  в
сущности нечего.
     Полагаю, что наиболее популярное  и  наиболее  привлекательное  зрелище
(кроме обрядов Светлого воскресенья и понедельника, на  которые  допускаются
люди  всех  состояний)  это  -  омовение  папою  ног   тринадцати   человек,
изображающих двенадцать апостолов и Иуду Искариота.  Место,  где  происходит
эта благочестивая церемония, - один из приделов собора  св.  Петра,  который
бывает по этому случаю парадно украшен. Все  тринадцать  восседают  "в  один
ряд" на очень высокой скамье и чувствуют себя крайне неловко  под  взглядами
несметного количества англичан, французов, американцев, швейцарцев,  немцев,
русских, шведов, норвежцев и иных иностранцев, которые не сводят с них глаз.
Все тринадцать одеты в белое; головы их увенчивают туго накрахмаленные белые
шапочки, похожие на широкие английские кружки для  портера,  но  только  без
ручки. Каждый держит в руке букет размерами с добрый кочан цветной  капусты,
а на двоих были в тот день очки - что, для исполняемых ролей, было несколько
комичным добавлением к их одеянию. Впрочем,  роли  были  распределены  очень
обдуманно. Святой Иоанн был представлен красивым молодым  человеком,  святой
Петр - суровым пожилым джентльменом с вьющейся каштановой  бородой,  а  Пуда
Искариот - таким законченным лицемером (хотя я не смог разобраться, было  ли
выражение его лица подлинным или наигранным), что, если бы он вошел  в  свою
роль настолько. чтобы довести ее до конца и удавиться, никто бы об  Этом  не
пожалел.
     Поскольку  две  вместительных  ло