азом и другие достопримечательности  Милана,
и это - прекрасный город, хоть и  не  в  такой  степени  итальянский,  чтобы
обладать характерными свойствами многих других, гораздо  менее  значительных
городов. Корсо, где миланское  общество  катается  взад  и  вперед  в  своих
экипажах, готовое ради этого на полуголодное существование, - очень приятное
место прогулок, затененное длинными рядами деревьев. В  великолепном  театре
Ла Скала после оперы давали еще балетную пантомиму под названием "Прометей";
в начале ее сотни две мужчин и  женщин  изображали  род  человеческий  в  те
времена, когда он не знал еще облагородивших его искусств и наук и любовь  и
грации еще не сошли на землю, чтобы смягчить ее  обитателей.  Я  никогда  не
видел  ничего  более  эффектного.  Вообще   говоря,   пантомима   в   Италии
замечательна скорее своею стремительностью  и  страстностью,  чем  тонкостью
исполнения, но на этот раз унылое  однообразие,  тоскливая,  жалкая,  косная
жизнь, низменные страсти и желания человекоподобных  существ,  незнакомых  с
возвышающими влияниями, - которым мы стольким обязаны  и  носителям  которых
столь мало воздаем должное, - были выражены с подлинной силой и чувством.  А
между тем  я  считал,  что  идея  подобного  рода  не  может  быть  с  такой
убедительностью воплощена на сцене без помощи слова.
     Назавтра в пять утра Милан остался позади, и прежде чем золотая  статуя
на верхушке соборного шпиля истаяла в голубом небе, на  нашем  пути  выросли
Альпы - причудливое нагромождение высоких пиков и кряжей, облаков и снега.
     Мы приближались к ним вплоть до ночи, и в течение всего дня вершины гор
самым поразительным  образом  меняли  свои  очертания  при  каждом  повороте
дороги, открывавшим их нашим взорам всякий раз по-иному. Чудесный  день  уже
склонялся к закату,  когда  мы  достигли  Лаго  Маджоре  с  его  прелестными
островами. Как ни причудлив остров Изола Белла *, он все же прекрасен.  Все,
что подымается из этих синих вод, среди этих  пейзажей,  не  может  не  быть
прекрасным.
     К десяти  часам  вечера  мы  добрались  до  Домо  д'0ссола  у  подножия
Симплонского перевала. Но так как в безоблачном  звездном  небе  ярко  сияла
луна, не могло быть и речи о сне и всем прочем. Надо было  не  мешкая  ехать
дальше. Итак, после непродолжительной остановки мы наняли маленький экипаж и
начали подниматься.
     Стоял конец ноября; на вершине, там, где дорога  была  наезжена,  лежал
снег толщиною в четыре-пять футов, а в  других  местах  уже  намело  высокие
сугробы; воздух был пронизывающе-холодным. Но  эта  ясная  морозная  ночь  и
величественная дорога с ее непроницаемыми тенями и  непроглядным  мраком,  и
внезапные повороты, выводившие нас туда, где все было залито лунным сиянием,
и неумолчный рокот падающей воды - все вместе делало поездку незабываемой.
     Вскоре тихие, заснувшие в лунном свете итальянские  деревушки  остались
внизу; дорога начала виться среди темных деревьев и спустя  некоторое  время
вынырнула на открытую местность с  очень  крутым  и  трудным  подъемом,  над
которым высоко сияла луна; наша головоломная  тропа,  пройдя  по  мосту  над
потоком, углубилась в тесный коридор, образуемый двумя массивными  отвесными
скалами, которые совершенно закрыли от нас лунный  свет,  оставив  над  нами
лишь узенькую полоску неба с несколькими мерцавшими звездами. Загем  исчезла
и эта полоска: мы погрузились в кромешную тьму пробитого в  скалах  тоннеля.
Грозный водопад гремел и ревел прямо под ним;  у  въезда  в  тоннель  висели
туманом брызги и пена. Вынырнув из этой пещеры и выйдя снова на лунный свет,
наша дорога прошла по мосту, подвешенному на  головокружительной  высоте,  и
устремилась  петлями  вверх,  через  ущелье  Гондо,   неописуемо   дикое   и
величественное, где гладкие, отвесно вздымающиеся по обе стороны стены почти
смыкаются вверху друг с другом. Так мы ехали всю ночь, медленно взбираясь по
трудной дороге, поднимаясь все выше и выше, и ни одной минуты я не испытывал
скуки, погруженный в созерцание черных скал, грозных высот и глубин, гладких
снежных полей, лежащих в расщелинах и ложбинах, и неистовых горных  потоков,
с грохотом падающих в глубокие бездны.
     Перед  рассветом  мы  попали  в  снега,  где   неистово   дул   резкий,
пронзительный ветер. Разбудив не без труда обитателей одинокого деревенского
дома, вокруг которого жутко завывал ветер, подымая снежные вихри и унося  их
с собой, мы позавтракали в неприглядной бревенчатой хижине, которая, однако,
хорошо обогревалась печью и была хорошо  приспособлена  (как  оно  и  должно
быть), чтобы выдерживать бури и посильнее. Между тем нам приготовили сани, в
них впрягли четверку лошадей, и снова, взрыхляя  снег,  мы  поехали  дальше.
Подъем продолжался, но теперь уже при утреннем свете, в  котором  была  ясно
видна бескрайная белая пустыня, где пролегал наш путь.
     Мы оказались,  наконец,  на  вершине  горы,  и  перед  нами  был  грубо
сколоченный деревянный крест с обозначением  ее  высшей  точки  над  уровнем
моря; лучи восходящего солнца сразу вырвались  на  свободу,  растеклись  над
снежной пустыней и окрасили ее в красный цвет. Печальное,  скорбное  величие
этой картины было в этот момент несравненным.
     Скользя в санях мимо приюта, основанного Наполеоном, мы  заметили,  как
оттуда вышла кучка крестьян с посохами и заплечными мешками  -  эти  путники
провели здесь минувшую ночь, - в  сопровождении  одного  или  двух  монахов,
гостеприимных хозяев этого учреждения, которые медленно брели вместе с  ними
ради  компании.  Было  приятно  пожелать  им  доброго  утра  и   еще   долго
оглядываться на них и видеть, что и они также оглядываются, а когда одна  из
наших лошадей поскользнулась и упала, - раздумывают, не вернуться ли,  и  не
помочь ли нам. Но лошадь вскоре поднялась  на  ноги  при  содействии  дюжего
возчика, упряжка которого застряла на этом же месте; выручив его из беды,  в
благодарность за его помощь, мы распрощались  с  ним,  и  он  стал  медленно
пробиваться сквозь снег, догоняя крестьян, а мы  сами  без  помех  и  быстро
помчались вперед по самому краю поросшего горными соснами крутого обрыва.
     Вскоре затем мы снова поехали на колесах и  начали  быстро  спускаться,
проезжая под нависшими ледниками по сводчатым галереям, обвешанным гроздьями
сосулек, под и над кипевшими  пеною  водопадами,  возле  убежищ  и  галерей,
предназначенных  служить  укрытием  в  случае  внезапной  опасности,   через
тоннели, по укрепленным сводами кровлям которых  проносятся  весною  лавины,
чтобы низвергнуться в неведомую и бездонную глубину.
     Вниз, по мостам, перекинутым через вселяющие ужас теснины  -  крошечным
движущимся пятнышком среди пустынных пространств, где не было ничего,  кроме
льда, снега и чудовищных глыб гранита;  по  глубокому  Сальтинскому  ущелью,
оглушенные ревом потока, бешено низвергавшегося  между  расколотыми  глыбами
камня на равнину, лежавшую далеко внизу. Вниз  и  вниз  по  зигзагам  дорог,
проложенных между отвесными утесами с одной стороны и пропастями  с  другой;
вниз, где погода теплее, а пейзажи  мягче,  пока  перед  нами  не  появились
тронутые оттепелью и сверкавшие на солнце золотом и серебром,  металлические
иди красные, зеленые, желтые купола и шпили церквей швейцарского города.
     Поскольку  тема  этих  воспоминаний  -  Италия   и   моя   обязанность,
следовательно, вернуться туда возможно скорее, я не стану (хотя и  испытываю
сильное искушение) распространяться об  игрушечных  швейцарских  деревушках,
лепящихся к подножью исполинских гор; о причудливо  нагроможденных  домиках,
которые жмутся друг к  другу;  об  улицах,  которые  нарочно  сделаны  очень
узкими, чтобы воющие ветры не могли разгуливать  по  ним  зимою;  о  мостах,
снесенных неистовыми весенними водами, внезапно  вырвавшимися  из  плена;  о
крестьянках  в  больших  круглых  меховых  шапках,  похожих  -   когда   они
выглядывают из окон и видны только их головы  -  на  меченосцев  лондонского
лорд-мэра; о том, как красив город Веве на берегу тихого Женевского озера; о
статуе св. Петра в Фрибурге, которая держит в руке самый  большой  на  свете
ключ; о знаменитых двух подвесных мостах в том же  Фрибурге  или  об  органе
тамошнего собора.
     Или о том, как дорога от Фрибурга к Базелю извивалась среди  зажиточных
деревень, застроенных деревянными домиками с нависшими соломенными крышами и
выступающими вперед низкими окнами и вставленными в них крошечными  круглыми
стеклышками величиной с крону; о том, что на каждом  швейцарском  хозяйстве,
как  бы  мало  оно  ни  было,  с  его  фургоном  или   повозкой,   аккуратно
поставленными позади  дома,  садиком,  обилием  домашней  птицы  и  стайками
краснощеких ребят, был заметен отпечаток довольства, казавшийся после Италии
чем-то невиданно новым и очень приятным; о том, как изменялись наряды женщин
и "меченосцев" уже больше не было видно, а вместо  шапок  стали  преобладать
большие черные  полупрозрачные  чепцы  в  форме  веера  и  белые  кокетливые
корсажи.
     Или о том, как очаровательна местность за  Юрским  хребтом,  сверкающая
ослепительным снегом, освещенная яркой луной  и  звучащая  музыкой  падающей
воды; или о том, как под окнами большой гостиницы "Трех  волхвов"  в  Базеле
катил свои воды вздувшийся зеленый, стремительный Рейн; или как в Страсбурге
он так же стремителен, но уже не такой зеленый,  а  еще  ниже,  говорят,  он
совсем окутан туманом и в это время года плыть по нему гораздо опаснее,  чем
отправиться по большой дороге в Париж.
     Или о том,  как  сам  Страсбург  с  великолепным  старинным  готическим
собором и старыми-престарыми  домами  с  островерхими  кровлями  и  коньками
представляет собой галерею причудливых и занимательных видов; или о том, как
в полдень в соборе собралась толпа посмотреть  на  затейливые  прославленные
часы, когда они отбивают двенадцать; как после этого целая  армия  различных
фигурок проделывает множество  замысловатых  движений,  а  громадный  петух,
восседающий среди них на насесте, громко и чисто кукарекает двенадцать  раз.
Или как  забавно  было  смотреть  на  этого  петуха,  силившегося  взмахнуть
крыльями и вытянуть шею, что, однако, не имело ни малейшего отношения к  его
пению, так как было явственно слышно, что оно исходило откуда-то  снизу,  из
недр часов.
     Или как дорога в Париж была сплошным морем грязи, а  дорога  оттуда  на
побережье - несколько лучше благодаря холодам. Или как приятно было смотреть
на утесы Дувра, и Англия виднелась с поразительной четкостью, хотя в  зимний
день, надо признаться, казалась темною и бесцветной.
     Или как несколько дней спустя, когда мы снова  пересекали  канал,  было
морозно и на палубах лежал лед, а во Франции нас встретил глубокий снег; как
мальпост очертя голову продирался сквозь снега, и сильные лошади  несли  его
резвой рысью на холмистых участках пути; как  у  Почтового  двора  в  Париже
какие-то оборванные искатели счастья копошились перед рассветом  на  улицах,
выискивая под снегом всяческие отбросы, с помощью маленьких грабель.
     Или как между Парижем и Марселем снег был на редкость глубоким, а потом
началась оттепель, и наш мальпост скорее перебирался вброд, чем  катился  по
суше, и так на протяжении почти трехсот миль; как в ночь под  воскресенье  у
нас неизменно лопались рессоры и в  ожидании,  пока  их  починят,  двум  его
пассажирам приходилось высаживаться и обогреваться  и  насыщаться  в  убогих
бильярдных комнатах, где волосатые  люди  резались  в  карты,  собравшись  у
печки, причем эти карты были очень  похожи  на  них  самих  -  до  последней
степени измяты и замусолены.
     Или как нам пришлось задержаться в Марселе из-за ненастья,  и  пароходы
объявляли о предстоящем отплытии, но так и  не  отплывали;  и  как  в  конце
концов отличный паровой пакетбот "Шарлемань" вышел в море и  попал  в  такую
бурю, что ему едва не пришлось зайти отстаиваться в Тулон, а затем в  Ниццу,
но ветер несколько стих,  и  "Шарлемань"  благополучно  вошел  в  генуэзскую
гавань, где ставшие для меня родными и близкими колокола обласкали мой слух.
Или о том, как у нас на борту находилась группа туристов,  и  один  из  них,
помещавшийся рядом с моею каютой, отчаянно страдал морскою болезнью и оттого
пребывал в дурном настроении и не давал никому из своих спутников лексикона,
храня его у себя под подушкой; и как вследствие этого им  приходилось  то  и
дело спускаться к нему и спрашивать, как будет по-итальянски "кусок сахару",
как "стакан бренди с водой" или "который час" и так далее, на что он  всегда
отвечал, заглядывая в словарь своими собственными помутившимися  от  морской
болезни глазами и решительно отказываясь доверить кому бы  то  ни  было  эту
драгоценную книгу.
     Подобно Грумьо *, я мог бы поведать вам в мельчайших  подробностях  обо
всем этом и еще кое о чем довольно далеком, впрочем, от моей  темы,  если  б
меня не удерживало сознание, что я взялся писать лишь  об  Италии.  Поэтому,
подобно рассказу Грумьо, и мой рассказ "останется в забвении".

       В Рим через Пизу и Сьену

     Во всей Италии нет для меня ничего прекраснее береговой дороги из Генуи
в Специю. С одной стороны - иногда далеко  внизу,  иногда  почти  на  уровне
дороги, часто за грядою екал самой неожиданной формы,  виднеется  бескрайнее
синее море с живописной фелукой, то здесь,  то  там  скользящей  на  нем;  с
другой стороны - высокие холмы,  усеянные  белыми  хижинами,  овраги,  пятна
темных оливковых рощ, сельские церкви с их легкими, открытыми колокольнями и
весело окрашенные Загородные дома. На каждом придорожном бугорке в роскошном
изобилии растут дикие кактусы и алоэ,  и  вдоль  всей  дороги  тянутся  сады
приветливых деревень, рдеющие в летнее время гроздьями белладонны, а  осенью
и зимой благоухающие золотыми апельсинами и лимонами.
     Иные из деревень  населены  почти  исключительно  рыбаками,  и  приятно
смотреть на их большие, вытащенные на берег лодки  и  на  отбрасываемые  ими
узенькие подоски тени, где  спят  их  хозяева  или  сидят,  перешучиваясь  и
поглядывая на море, их жены и дети, пока мужчины заняты на  берегу  починкой
сетей. В нескольких сотнях футов ниже дороги есть город Камолья с  маленькой
морской  гаванью;  город  потомственных  моряков,  с   незапамятных   времен
снаряжающих в этом месте суда каботажного плаванья для торговли с Испанией и
другими странами. Сверху, с дороги, он похож на  крошечный  макет  города  у
самой воды, сверкающей на солнце множеством бликов.  Но  если  спуститься  в
него по извилистым тропкам, протоптанным мулами, он окажется настоящим, хоть
и миниатюрным городом  мореходов  -  самым  соленым,  самым  суровым,  самым
пиратским городком, когда-либо  существовавшим  на  свете.  Огромные  ржавые
железные кольца и причальные цепи, кабестаны и обломки  старых  мачт  и  рей
повсюду преграждают дорогу; прочные, приспособленные к плаванию  в  непогоду
лодки с развевающейся  на  них  одеждою  моряков  покачиваются  в  маленькой
бухточке или вытащены для просушки на залитые солнцем прибрежные  камни;  на
парапете неказистого мола спят какие-то люди-амфибии - их  ноги  свешиваются
над стенкой, точно им все равно, что земля, что вода, и, соскользнув в воду,
они с тем же удобством поплывут среди рыб, объятые сладкой дремотой; церковь
нарядно убрана трофеями моря и приношеньями по обету в  память  спасения  от
бури и кораблекрушения. К жилищам, не примыкающим непосредственно к  гавани,
ведут низкие сводчатые проходы и неровные, выщербленные ступени, где так  же
темно и так же трудно передвигаться, как  в  судовых  трюмах  иди  неудобных
кубриках - и  все  пропитано  запахом  рыбы,  морских  водорослей  и  старых
канатов.
     Дорога вдоль берега над Камольей и особенно поближе к Генуе славится  в
теплое время года изобилием  светляков.  Прогуливаясь  здесь  как-то  темною
ночью, я видел над собой целый  небесный  свод,  усыпанный  этими  чудесными
насекомыми, и в этом полыхании и сиянии, излучаемых каждой оливковой рощей и
каждым склоном холма, далекие звезды на небе казались тусклыми.
     Впрочем, когда мы проезжали по этой дороге в Рим, время  светляков  еще
не пришло. Январь только-только перешагнул за первую свою половину, и стояла
угрюмая, пасмурная и, к тому же, очень сырая погода. На живописном  перевале
Бракко мы попали в такой дождь и туман, что целый день продвигались в густых
облаках. На свете, казалось, не существует никакого Средиземного моря -  его
совсем не было видно; только раз, когда внезапным  порывом  ветра  разогнало
туман,  где-то  глубоко  внизу  на  мгновение  показалось   бурливое   море,
хлеставшее далекие скалы и бешено  вскидывавшее  вверх  белые  гребни  пены.
Дождь лил непрерывно, все ручьи и потоки отчаянно вздулись, и  я  никогда  в
жизни не слышал такого оглушительного грохота и рева беснующейся воды.
     Прибыв в Специю, мы узнали, что Магра, река, которую пересекает  дорога
на Пизу и на которой не было моста, поднялась так высоко, что переправляться
через нее на пароме стало небезопасно,  и  нам  пришлось  ждать  до  полудня
следующего  дня,  когда  уровень  воды  несколько  спал.  Специя,   впрочем,
достаточно интересное место,  чтобы  застрять  в  ней  на  некоторое  время,
во-первых,  из-за  ее  очень  красивой   бухты,   во-вторых,   гостиницы   с
привидениями  и,  в-третьих,  головного  убора  женщин,  носящих   набекрень
крошечную, прямо  кукольную  соломенную  шляпку,  прикалывая  ее  к  волосам
булавкою - и Это, конечно, самый забавный и  плутовской  изо  всех  головных
уборов, какие когда-либо были придуманы.
     Благополучно переправившись через Магру - этот переезд па пароме, когда
поток взбух и кипит, никак не назовешь приятным, -  мы  за  несколько  часов
добрались до Каррары. На следующий день, наняв пораньше  с  утра  нескольких
пони, мы отправились осматривать мраморные карьеры.
     Здесь есть не то четыре, не то пять  лощин,  которые  уходят  далеко  в
глубь высоких холмов, пока Природа не преграждает им путь и дальше  им  идти
некуда; карьеры, или  "пещеры",  как  их  тут  именуют,  представляют  собой
отвалы, расположенные высоко на холмах по обоим склонам этих  лощин;  в  них
производят взрывы,  после  которых  и  выламывают  мрамор.  Это  дело  может
обернуться хорошо или плохо,  может  быстро  обогатить  или  разорить,  если
окажется, что доходы не возмещают затрат. Некоторые  из  этих  "пещер"  были
вскрыты еще древними римлянами и остаются и посейчас в том же виде, в  каком
они их покинули. Разрабатывается много  новых;  в  других  разработка  будет
начата завтра, на следующей неделе или в следующем  месяце;  есть  и  такие,
которых еще никто не купил и о которых никто не  думает,  но  мрамора  Здесь
достаточно и его хватит на много больше столетий, чем миновало  с  тех  пор,
как были начаты его разработки; он сокрыт тут повсюду, терпеливо  дожидаясь,
пока его обнаружат.
     Карабкаясь не без труда по одному из этих  круто  поднимающихся  ущелий
(ваш пони оставлен вами милях в двух  пониже,  где  он  размачивает  в  воде
подпругу), вы по  временам  слышите  меланхолический  предостерегающий  звук
рожка, подхваченный горным эхом - тихий звук,  тише  предшествующей  тишины;
это - сигнал рабочим скрываться в укрытие.
     Затем раздается грохот, многократно  повторенный  горами,  а  иногда  и
свист  больших  обломков  скалы,  поднятых  на  воздух;  и  вы   продолжаете
взбираться,  пока  новый  рожок,  с  другой   стороны,   не   заставит   вас
остановиться, чтобы не попасть в зону нового взрыва.
     Высоко на  склонах  этих  холмов  работает  много  людей,  убирающих  и
сбрасывающих вниз груды битого камня и землю, чтобы расчистить путь  добытым
глыбам мрамора. И когда все это, низвергаемое невидимыми руками, катится  на
дно узкой лощины, вам невольно припоминается  глубокий  овраг  (поразительно
схожий с этой лощиной), где пти