ца Рухх  покинула  Синдбада-морехода  и  куда
купцы швыряли с окрестных высот большие куски мяса,  чтобы  на  них  налипли
алмазы. Тут, правда, не было орлов, которые слетались бы, затемняя солнце, и
уносили мясо в когтях, но все было так дико  и  мрачно,  что  они  могли  бы
водиться здесь целыми сотнями.
     Но дорога, дорога, по которой  доставляют  вниз  мрамор  глыбами  любой
величины! В ней воплотился дух страны и се учреждений.  Это  он  мостит  ее,
чинит и  поддерживает  в  неприкосновенности.  Представьте  себе  посередине
лощины русло потока, несущегося по скалистому ложу, заваленное грудами камня
всевозможных размеров и форм - это и есть дорога,  потому  что  пятьсот  лет
назад она была точно такою же! Вообразите громоздкие, неповоротливые телеги,
бывшие в ходу за пятьсот лет до нас, существующие здесь и поныне и влекомые,
как пятьсот лет назад, упряжками быков, которые, как и их предки пятьсот лет
назад, гибнут в течение года, надорвавшись на непосильной работе. Две  пары,
четыре пары, десять пар, двадцать пар, смотря по размеру глыбы;  она  должна
быть доставлена вниз только этим и никаким другим способом.  Продвигаясь  по
камням со своим чудовищным грузом, быки часто испускают дух тут же на  месте
- и не только они; их  неистовые  погонщики,  оступившись  в  пылу  усердия,
попадают, случается, под колеса, которые давят их насмерть. Но так  делалось
пятьсот лет назад, значит так надо  делать  и  ныне,  а  проложить  железную
дорогу по одному из этих склонов (что было бы наилегчайшим делом  на  свете)
показалось бы прямым святотатством.
     Стоя в сторонке, пока мимо нас проезжала  одна  из  таких  телег  -  ее
тащила лишь одна  пара  быков  (на  ней  был  сравнительно  небольшой  кусок
мрамора), я мысленно назвал человека, восседавшего на  тяжелом  ярме,  чтобы
оно не свалилось с шеи несчастных животных - и не вперед лицом,  а  назад  -
истинным символом деспотизма. В руке он держал длинную палку  с  заостренным
железным наконечником, и когда выбившиеся из сил быки отказывались  тащиться
дальше  по  сыпучему  камню  и  останавливались,  он  принимался  колоть  их
наконечником своей палки, колотить ею по головам, ввинчивать  ее  в  ноздри,
заставляя их, доведенных до бешенства нестерпимою болью, продвинуться еще на
ярд или два; когда они снова останавливались, он повторял  эти  понукания  с
еще большей энергией и снова добивался своего, побуждая их с помощью того же
стрекала добраться до крутого участка спуска; а  там,  когда  их  судорожные
рывки и подталкивавший их сзади груз низвергали их вниз,  в  облаке  водяных
брызг, он вращал свою палку над головой и испускал дикий клич, словно что-то
свершил, не задумываясь над тем, что  быки  могут  сбросить  его  самого,  в
разгар его торжества, и в слепой ярости размозжить ему череп.
     Когда я в тот же день после  обеда  стоял  в  одной  из  многочисленных
студий Каррары (а вся Каррара -  огромная  мастерская,  полная  великолепных
мраморных копий почти каждой известной нам  группы,  фигуры  и  бюста),  мне
показалось сначала невероятным, чтобы эти пленительные формы, такие изящные,
одухотворенные и безмятежно-спокойные, могли родиться из таких мук,  пота  и
пыток. Но вскоре я нашел объяснение и параллель ко  всему  этому,  вспомнив,
сколько  добродетелей  вырастает  на  жалкой,  бесплодной  почве  и  сколько
хорошего рождается в горе и муках. И глядя из большого  окна  мастерской  на
горы, где добывается  мрамор,  -  рдеющие  в  лучах  заходящего  солнца,  но
неизменно  строгие  и  торжественные,  -  я  подумал:  "Боже!  Как  много  в
человеческих душах и сердцах заброшенных карьеров и  какие  сокровища  можно
было бы извлечь оттуда! А люди, путешествующие по жизни  ради  удовольствия,
отворачиваются от них и проходят  мимо,  из-за  того,  что  они  неприглядны
снаружи".
     Владетельный герцог Моденский *, которому принадлежит часть этой земли,
гордится тем, что единственный из государей Европы не  признает  Луи-Филиппа
королем Франции *. И это вовсе не в шутку, а совершенно серьезно. К тому же,
он ярый противник железных дорог, и если бы некоторые железнодорожные линии,
задуманные владетельными особами по соседству с ним, оказались построенными,
он, вероятно, нашел бы душевное удовлетворение в том, что завел  бы  у  себя
омнибус, который сновал бы по его не слишком обширному герцогству,  перевозя
пассажиров от одной конечной станции до другой.
     Каррара,  окруженная  высокими  холмами,  исключительно  своеобразна  и
живописна. Туристов здесь мало, а местное население так или иначе связано  с
разработками мрамора. Между "пещерами" разбросаны деревушки,  где  проживают
рабочие. В городе есть прекрасный, недавно построенный  небольшой  театр,  и
тут укоренился любопытный обычай набирать хор из  рабочих  мраморных  ломок;
эти рабочие - самоучки и поют только по слуху.  Я  слышал  их  в  комической
опере и в одном акте "Нормы" *, и они  очень  хорошо  справлялись  со  своим
делом, отличаясь в этом отношении от  простого  народа  Италии,  который  за
исключением некоторых  неаполитанцев  поет  крайне  фальшиво  и  неприятными
голосами.
     С вершины высокого холма за Каррарой открывается  великолепный  вид  на
плодородную равнину, на которой стоит город Пиза, и на Ливорно  -  пурпурное
пятнышко в плоской дали. Но не только даль придает  очарование  этому  виду;
плодородная земля и роскошные оливковые рощи, через которые проходит дорога,
делают его поистине восхитительным.
     Когда мы приближались к Пизе, на небе сияла луна, и мы издалека увидели
за городскою стеной Падающую башню, казавшуюся  особенно  наклонной  в  этом
неверном свете - призрачный оригинал старых картинок в  школьных  учебниках,
на которых изображались "чудеса света". Как это бывает с большинством вещей,
впервые познанных нами по школьным  учебникам  и  в  школьные  годы,  она  с
первого взгляда показалась мне слишком маленькой. Меня это  очень  огорчило.
Она подымалась над городскою стеной совсем  не  так  высоко,  как  я  привык
думать. Это был один из многих обманов, которые распространял мистер Гаррис,
книготорговец на углу лондонской улицы Сенч-Полз-Черчьярд.  Его  башня  была
выдумкою,  а  эта  -  реальностью,  и  по  сравнению  с  той  -  низкорослой
реальностью. Впрочем, она  все  же  была  достаточно  хороша  и  чрезвычайно
причудлива и отклонялась от перпендикуляра не меньше, чем у Гарриса. Чудесна
была также тишина Пизы; большая кордегардия у  ворот,  где  было  всего  два
маленьких солдатика; улицы, на которых почти не видно было  людей;  и  Арно,
протекающий через центр города. Итак, я  не  затаил  в  своем  сердце  злобы
против мистера Гарриса и, памятуя о его добрых намерениях, простил  его  еще
до обеда и на следующее утро вышел на улицу, снова полный к нему доверия,  с
тем чтобы осмотреть знаменитую башню.
     Мне  полагалось  бы  знать  истинное  положение  дел,  но  почему-то  я
вообразил, что она отбрасывает свою длинную тень  на  оживленную  улицу,  по
которой весь день снует взад и вперед толпа. И для меня оказалось  полнейшею
неожиданностью найти ее вдали от уличной суеты, на уединенной тихой площади,
покрытой гладким ковром зеленого  дерна.  Но  группа  строений,  теснившихся
возле и вокруг этого зеленого ковра, - башня, баптистерий, собор  и  церковь
на кладбище  -  быть  может,  самое  прекрасное  и  замечательное  из  всего
существующего на свете. То,  что  они  сгрудились  все  вместе,  вдалеке  от
повседневной жизни города, придает им особую, впечатляющую  торжественность.
Это - архитектурная квинтэссенция старого богатого города, освобожденная  от
примеси обычных жилищ, отжатая и процеженная через фильтр.
     Сисмонди * сравнивает  Пизанскую  башню  с  Вавилонскою  башней,  какою
изображают ее обычно на картинках в детских  книжках.  Это  сравнение  очень
удачно и дает более ясное представление об этой постройке, чем  целые  главы
ученого  описания.  Нет  ничего  изящнее  и   легче   этого   замечательного
сооружения, ничего поразительнее  его  общего  вида.  Пока  вы  поднимаетесь
наверх (кстати, по очень удобной лестнице), наклон башни не  очень  заметен;
он становится заметен только наверху, и вам начинает казаться, будто  вы  на
палубе судна, накренившегося во время отлива. Если, находясь на низкой,  так
сказать, стороне башни, вы бросите взгляд с  галереи  и  увидите,  насколько
корпус ее отходит от основания, эффект получится ошеломляющий. Я видел,  как
один нервный путешественник, взглянув  вниз,  невольно  схватился  рукою  за
стену, точно желал удержать ее от падения. Весьма любопытен также вид  башни
изнутри,  когда,  стоя  внизу,  вы  смотрите  вверх,  как  сквозь   наклонно
направленную трубу. Башня и впрямь сильно скошена набок, так что большего не
пожелал бы и самый рьяный турист. Естественным побуждением девяноста  девяти
человек из ста, которые  вздумали  бы  присесть  под  ней  на  траву,  чтобы
отдохнуть  и  полюбоваться  соседними  зданиями,  было  бы,   вероятно,   не
располагаться под наклонной стороной - уж очень сильно она наклонена.
     Многочисленные  красоты  собора  и  баптистерия  не  нуждаются  в  моих
комментариях, но в этом случае, как и в сотне других, мне нелегко  отделит),
удовольствие, которое я испытываю, вспоминая о них, от скуки,  которую  могу
нагнать этим на вас. В первом есть картина Андреа дель Сарто *, изображающая
святую Агнееу, во втором - множество пышных колонн, вводящих меня в  сильное
искушение.
     Мое решение не  вдаваться  в  подробные  описания  не  будет,  надеюсь,
нарушено, если я все же вспомню  о  кладбище,  где  заросшие  травою  могилы
вырыты и  священной  земле,  доставленной  более  шести  столетий  назад  из
Палестины, и окружены аркадами с такой игрой света  и  тени,  образуемой  их
каменным кружевом на каменном полу, что самая  слабая  память  не  могла  бы
забыть ее. На стенах, окружающих это торжественное и прелестное место, видны
старинные фрески, выцветшие и попорченные, но весьма любопытные. Как почти в
любом собрании картин итальянских художников, где изображено много голов, на
одной из фресок есть лицо, обладающее  редкостным  сходством  с  Наполеоном.
Одно время  я  тешил  свое  воображение,  предполагая,  что  старые  мастера
предчувствовали появление человека, который  произведет  в  искусстве  такое
ужасное опустошение, чьи солдаты  превратят  в  мишени  величайшие  создания
живописи и  устроят  конюшни  из  лучших  памятников  архитектуры.  Но  этот
корсиканский тип до сих пор так распространен и некоторых  областях  Италии,
что такие совпадения приходится объяснять самым обычным образом.
     Если благодаря своей башне Пиза считается седьмым чудом  света,  то  по
количеству нищих она должна считаться по меньшей  мере  вторым  или  третьим
чудом.   Нищие   подстерегают   злосчастного   путешественника   у   каждого
перекрестка, провожают его до любой двери, куда он входит, и поджидают  его,
с сильными подкреплениями, у любой двери, из которой он должен выйти.  Скрип
дверных  петель  служит  сигналом  к  всеобщим  крикам  и  воплям,  и   едва
путешественник появляется на пороге, его сразу зажимают в кольцо лохмотьев и
всевозможных увечий.  Нищие,  видимо,  олицетворяют  собою  всю  торговлю  и
предприимчивость Пизы. Кроме них, да  еще  теплого  воздуха,  все  остальное
здесь недвижимо. Когда вы проходите по улицам, фасады сонных  домов  кажутся
их задами. Все они так безмолвны и тихи,  так  непохожи  на  обитаемые,  что
преобладающая часть Пизы имеет вид города на рассвете или во время  всеобщей
сиесты *. Еще  больше  они  похожи  на  задние  планы  лубочных  картин  или
старинных гравюр,  где  окна  и  двери  обозначены  прямоугольниками  и  где
виднеется лишь одна-единственная фигура (конечно, нищего), одиноко  бредущая
в безграничную даль.
     Совсем не таков Ливорно, известный тем, что  здесь  похоронен  Смоллет;
это процветающий, деловитый, живущий полнокровною жизнью город, из  которого
торговля изгнала лень. Местные правила в отношении купцов и торговли  весьма
либеральны и нестеснительны. И это, разумеется, благотворно  сказывается  на
городе. Ливорно пользуется дурной  репутацией  в  связи  с  так  называемыми
"кинжальщиками", и, надо признаться, не без некоторых оснований,  ибо  всего
несколько лет  назад  здесь  существовал  клуб  убийц,  члены  которого,  не
испытывая особой ненависти к  кому-либо  в  отдельности,  убивали  ночью  на
улицах случайных прохожих, людей вовсе им не известных, только  ради  своего
удовольствия и сильных  ощущений,  доставляемых  этой  забавою.  Президентом
этого милого общества был, кажется, некий сапожник. Его, впрочем,  схватили,
и после этого клуб распался. Он, надо  думать,  исчез  бы  со  временем  сам
собою,  с  появлением  железной  дороги  между  Ливорно  и  Пизой,   которая
положительно хороша и уже начала удивлять Италию как пример  пунктуальности,
порядка, добросовестности и прогресса, а  это  -  вещи  наиболее  опасные  и
еретические из всего способного удивлять. При  открытии  первой  итальянской
железной  дороги  Ватикан  должен  был  несомненно  ощутить  легкий  толчок,
наподобие землетрясения.
     Возвратившись в Пизу и  подрядив  добродушного  веттурино  с  четверкой
лошадей доставить нас в Рим, мы весь день ехали через прелестные  тосканские
деревушки, и один веселый  пейзаж  сменялся  другим.  В  этой  части  Италии
множество любопытных придорожных крестов. На  кресте  редко  бывает  фигура,
разве что  кое-когда  лицо,  но  они  примечательны  тем,  что  их  украшают
крошечными деревянными воспроизведениями любого предмета,  который  так  или
иначе связан с обстоятельствами смерти  Спасителя.  Петух,  который  пропел,
когда Петр в третий раз отрекся от своего учителя, мостится обычно на  самом
верху и неизменно  представляет  собой  орнитологический  феномен.  Под  ним
начертана надпись. На поперечной крестовине подвешены:  копье,  тростинка  с
подвязанной на конце губкой, пропитанной уксусом и водой, одежда  без  швов,
которую воины разыгрывали по жребию в кости, стаканчик для  костей,  которым
они пользовались,  молоток,  которым  вбивали  гвозди,  клещи,  которыми  их
вытаскивали, лестница, которая была прислонена ко  кресту,  терновый  венец,
орудия бичевания, фонарь, бывший, очевидно,  в  руках  у  Марии,  когда  она
пришла посетить  гробницу,  и  меч,  которым  Петр  отсек  ухо  у  служителя
первосвященника - целая игрушечная лавка, повторяющаяся через каждые  четыре
или пять миль на протяжении всей дороги.
     На другой день после нашего отъезда  из  Пизы  мы  достигли  под  вечер
прекрасного старого города Сьены. Здесь справляли так  называемый  карнавал.
Но поскольку суть его состояла в том, что тридцать -  сорок  меланхолических
личностей, напялив на себя обычные маски из игрушечной лавки, мерили  шагами
главную улицу и выглядели  еще  меланхоличнее,  если  это  возможно,  чем  в
подобных случаях в Англии, я ничего больше о нем не скажу.
     На следующее утро  мы  поднялись  пораньше  и  отправились  осматривать
местный собор, поразительно живописный и внутри  и  снаружи,  в  особенности
снаружи,  а  также  рыночную  площадь  или   большую   piazza   -   обширный
прямоугольник, где мы могли любоваться большим фонтаном, украшенным  фигурой
с отбитым носом,  несколькими  причудливыми  готическими  домами  и  высокой
четырехгранной кирпичной башней, у  вершины  которой  снаружи  -  любопытная
черта подобных видов Италии, - висит огромный колокол.  Все  это  напоминало
кусочек Венеции без воды. В  городе  насчитывается  несколько  замечательных
старых палаццо, и сам он очень древний; не  представляя  (для  меня)  такого
интереса, как Верона и Генуя, он все  же  очень  поэтичен  и  фантастичен  и
поразительно интересен.
     Осмотрев все это, мы выехали из Сьены и направились по довольно  унылой
местности, где ничего не было, кроме виноградников (да и они в то время года
мало чем отличались от простых палок); часок-другой в середине дня  мы,  как
водится, стояли на месте, чтобы дать передохнуть лошадям - это  обязательное
условие, выговариваемое любым веттурино. Затем мы  поехали  дальше,  и  край
становился мало-помалу все более пустынным и  голым,  напоминая  шотландские
пустоши. Вскоре после  наступления  темноты  мы  остановились  на  ночлег  в
остерии Ла Скала - совершенно уединенном доме, - где семья хозяина сидела на
кухне у ярко пылавшего огня, разожженного на каменном  основании  высотою  в
три-четыре фута, и настолько большого, что здесь было впору изжарить быка. В
верхнем и единственном,  кроме  первого,  этаже  этой  гостиницы  находилась
просторная, пустая, нескладная комната с крошечным оконцем в углу и четырьмя
мрачного вида дверьми, которые вели в четыре мрачные спальни,  расположенные
по четыре стороны от нее. Здесь была еще одна большая мрачная дверь, которая
вела в другую большую мрачную комнату с лестницей, круто спускавшейся  через
люк в полу, и смутно  видными  стропилами  крыши,  подозрительным  маленьким
шкафом, притаившимся в одном из темных  углов,  и  всеми  наличными  в  доме
ножами, разложенными во  всех  направлениях.  Очаг  был  чистейшим  образцом
итальянской архитектуры, так что увидеть его по причине  густого  дыма  было
невозможно.  Служанка  смахивала  на  жену  театрального  бандита  и  носила
головной убор в том же стиле. Собаки  лаяли  как  очумелые;  эхо  возвращало
расточаемые по их адресу комплименты; другого жилья не  было  на  двенадцать
миль вокруг; и все наводило на мысли о притоне убийц.
     А тут еще  толки  о  дерзких  разбойниках,  выходивших  последние  ночи
сильной шайкою на дорогу и остановивших почту  совсем  неподалеку  от  этого
места. Было известно, что незадолго  до  этого  они  подстерегли  нескольких
путешественников на склонах Везувия, и в  придорожных  гостиницах  только  и
говорили, что о них. Но так как с нас взятки были гладки (с нами  было  мало
такого, что могло бы их соблазнить), мы принялись потешаться по поводу  этих
рассказов и вскоре вполне успокоились. В этом  уединенном  доме  нам  подали
обычный обед, и притом очень хороший обед, если только привыкнешь к нему.  В
него входит нечто  овощное  или  рисовое,  являющееся  стенографическим  или
условным обозначением супа,  очень  вкусного,  если  сдобрить  его  изрядною
толикой тертого сыра, обильно поперчить и посолить. Затем  следует  половина
курицы, из которой и был сварен суп.  Затем  -  жареный  голубь,  обложенный
собственными печенкой и зобом, а также печенками и зобами других птиц. Затем
кусок ростбифа размерами  с  маленькою  французскую  булочку.  Затем  ломтик
пармезанского  сыра  и  пять  маленьких  сморщенных  яблочек,  жавшихся   на
крошечном блюдце и  напиравших  одно  на  другое,  точно  они  боялись  быть
съеденными. Наконец кофе и после пего - постель.
     Вам нипочем кирпичный пол, вам нипочем упорно не затворяющиеся двери  и
хлопающие оконные рамы; вам нипочем и  то,  что  ваши  лошади  поставлены  в
стойле прямо под вашей постелью и притом до того близко, что всякий раз, как
лошадь кашлянет или чихнет, вы от этого  просыпаетесь.  Если  вы  благодушно
относитесь к окружающим и говорите с ними  учтиво  и  ласково,  и  весело  и
приветливо, то, поверьте моему слову, вас будут  хорошо  принимать  в  самой
жалкой итальянской гостинице, и всегда  с  величайшей  услужливостью,  и  вы
сможете исколесить всю Италию, не подвергнув  ваше  терпение  сколько-нибудь
серьезному испытанию. В особенности, если вам подают  в  оплетенной  бутылке
такое вино, как Орвьето или Монте-Пульчано.
     Мы покинули эту остерию в ненастное утро и ехали целых двенадцать  миль
по местам столь же голым, каменистым и диким, как Корнуэлс в Англии, пока не
прибыли  в  Радикофани,  где  существует  гостиница,  кишащая  призраками  и
привидениями, - некогда охотничий дом владетельных герцогов Тосканы.  В  ней
такое множество нелепейших кор