й веселый из генуэзских  холмов
в безоблачную погоду и самый хмурый,  когда  надвигается  ненастье,  высится
слева. Цитадель внутри крепостных стен (добрый  король  построил  ее,  чтобы
держать город в повиновении  и  сносить  ядрами  дома  генуэзцев,  если  они
вздумают проявлять  недовольство)  господствует  над  этой  высотой  справа.
Безбрежное  море  расстилается  между  ними,  а  полоска  побережья  -   она
начинается у маяка и, постепенно суживаясь, исчезает в розоватой дали, - это
красивейшая береговая дорога в Ниццу. Ближайший  сад,  проглядывающий  между
крыш  и  домов,  это  Acqua  Sola  {Буквально   "чистая   вода"   (итал.).},
общественный парк, где весело играет военная музыка,  мелькают  белые  шарфы
женщин и генуэзская знать катается  по  кругу,  блистая  при  этом  если  не
мудростью, то во всяком случае роскошью нарядов и экипажей.
     Неподалеку оттуда сидит публика Дневного театра; лица зрителей обращены
в мою сторону. Но поскольку сцена  от  меня  скрыта,  бывает  очень  забавно
наблюдать, не зная в чем дело, за внезапными переменами в выражении лиц,  то
серьезных, то беззаботно смеющихся. Еще более  странно  слышать  в  вечернем
воздухе взрывы рукоплесканий, под которые падает занавес. Впрочем, сегодня -
воскресный вечер, и актеры играют свою лучшую и самую  захватывающую  пьесу.
Но вот начинается закат солнца; оно заходит в таком  великолепном  облачении
красного, зеленого и золотого цветов, что этого не  передать  ни  пером,  ни
кистью; и под звон вечерних колоколов сразу, без сумерек,  опускается  тьма.
Тогда загораются огни в Генуе и на дороге за городом; вращающийся  фонарь  с
берегового маяка задевает на  мгновение  скользящим  лучом  фасад  и  портик
нашего палаццо и освещает его - точно полная луна  вдруг  прорывается  из-за
туч - и вслед за этим он тотчас  же  снова  погружается  в  кромешную  тьму.
Именно это, насколько я знаю, - единственная причина,  по  которой  генуэзцы
избегают его после  наступления  темноты:  они  уверены,  что  его  посещает
нечистая сила.
     Отныне его часто будут посещать по ночам мои  воспоминания,  но  только
они, а не что-нибудь более страшное. Отсюда эти привидения  будут  уноситься
на широкий морской простор, как это сделал я сам  одним  прекрасным  осенним
вечером, и вдыхать утренний воздух в Марселе.
     Дородный парикмахер все так же сидел и домашних туфлях у  дверей  своей
лавки,  но  кружившиеся  в   витрине   дамы,   со   свойственным   их   полу
непостоянством, перестали  кружиться  и  томились  теперь  и  неподвижности,
повернувшись прелестными лицами и глухие углы заведения, куда их поклонникам
не было доступа.
     Пароход приятнейшим образом  доставил  нас  из  Генуи  за  восемнадцать
часов, и мы решили возвратиться туда через Ниццу,  по  дороге,  называющейся
Карнизом, так как нас не удовлетворило поверхностное ознакомление с  внешним
видом очаровательных городов, живописно  белеющих  над  берегом  моря  среди
оливковых рощ, скал и холмов.
     Суденышко, отплывавшее в  Ниццу  в  тот  вечер  в  восемь  часов,  было
настолько  утлым  и  так  набито  товарами,  что  на  нем  едва  можно  было
передвигаться. К тому же тут не было никакой еды,  кроме  хлеба,  и  никаких
напитков, за исключением кофе. Но так как нам  предстояло  прибыть  в  Ниццу
часов в восемь утра, все это  не  имело  существенного  значения.  Скоро  мы
начали подмигивать ярким звездам небесным из  невольной  признательности  за
то, что и они мигали, глядя на нас, и отправились на свои койки в тесную, но
прохладную крошечную каюту, где и проспали крепким сном до утра.
     Наше  суденышко  оказалось  самым  неповоротливым  и  упрямым  из  всех
когда-либо спущенных на воду малых судов, и мы вошли в гавань Ниццы только к
полудню. Ничего не ждали мы здесь с таким нетерпением, как сытного завтрака.
Но  мы  были  гружены  шерстью.  Шерсть  в  марсельской   таможне   хранится
беспошлинно  не  более  двенадцати  месяцев.  Отсюда  возникло   обыкновение
устраивать фиктивные перевозки непроданной шерсти и обходить с помощью  этой
уловки закон; ее забирают  из  таможенных  складов  незадолго  до  истечения
предельных двенадцати месяцев и тотчас же возвращают, как новый груз, на  те
же самые склады, где она будет храниться еще около года.  Доставленная  нами
шерсть была привезена когда-то с Востока,  и  в  момент  нашего  прибытия  в
гавань  ее  сочли  восточным  товаром.  На  этом  основании  местные  власти
приказали  не  подпускать   к   нам   маленькие,   нарядные,   разукрашенные
по-воскресному лодки, набитые празднично разодетыми  горожанами,  выехавшими
нам навстречу. Нас подвергли карантину, и, чтобы  оповестить  об  этом  весь
город, на верхушку мачты на пристани торжественно взвился пребольшой флаг.
     Был отчаянно знойный день. Мы были небриты, неумыты, неодеты и  голодны
и, разумеется, отнюдь  не  обрадованы  нелепой  необходимостью  жариться  на
солнцепеке посреди спокойной ленивой гавани,  в  то  время  как  весь  город
глядел на нас с почтительного расстояния, а в отдаленной  караульной  всякие
люди с бакенбардами и в треуголках решали нашу участь с такими  жестами  (мы
не отрываясь наблюдали  за  ними  в  подзорные  трубы),  которые  предвещали
задержание в лучшем случае на неделю. И все это безо всякого основания.
     Но даже в этом критическом положении бравый курьер добился триумфа.  Он
телеграфически снесся с кем-то  на  берегу  (я  этого  кого-то,  однако,  не
видел), кто имел постоянное отношение  к  здешней  гостинице  или  установил
связь с этим заведением лишь по данному поводу. На его  телеграфные  призывы
откликнулись; не прошло и получаса, как  со  стороны  караульной  послышался
громкий крик. Требовали к себе капитана. Все наперебой помогали ему сойти  в
ялик. Все принялись укладывать вещи и толковать  о  том,  что  и  мы  сейчас
съедем на берег. Капитан отвалил от  судна  и  исчез  за  небольшим  угловым
выступом, образуемым каторжною тюрьмой, но вскоре возвратился мрачнее тучи с
какой-то поклажей. Бравый курьер встретил его у борта и получил от него  эту
поклажу, как ее законный владелец. То была плетеная  корзина,  завернутая  в
льняную ткань; в ней оказались две большие  бутылки  вина,  жареная  курица,
приправленная чесноком соленая рыба, большой каравай хлеба, дюжина  персиков
и еще кое-какая, мелочь. Предоставив нам  выбрать  себе  завтрак  по  вкусу.
Бравый курьер пригласил избранных принять участие в трапезе, убеждая  их  не
стесняться, так как он велит прислать вторую корзину,  на  этот  раз  за  их
счет, что он и выполнил - никому неведомо как. Вскоре капитана снова вызвали
на берег, и он снова возвратился мрачнее тучи и снова  что-то  привез.  Этим
"что-то" мой  снискавший  широкую  популярность  спутник  распорядился,  как
прежде, пользуясь при этом складным ножом - своей  личной  собственностью  -
чуть поменьше римского боевого меча.
     Этот неожиданный подвоз провианта  развеселил  всех  наших  попутчиков;
более всех веселились маленький болтливый француз, напившийся в  пять  минут
пьяным, и дюжий монах-капуцин, пришедшийся всем как нельзя более по  душе  и
действительно один из лучших монахов на свете, в чем я искренне убежден.
     У него было открытое, располагающее лицо и густая каштановая  волнистая
борода - это был замечательно красивый мужчина лет под пятьдесят. Он подошел
к нам рано утром с вопросом, уверены ли мы, что будем в Ницце к одиннадцати;
ему нужно знать это с полною достоверностью, потому  что,  если  мы  приедем
туда вовремя, он будет служить там мессу, а иметь дело со священной облаткой
* можно лишь натощак; если же у нас нет надежды прибыть  туда  своевременно,
он немедленно позавтракает. При этом он принял Бравого курьера  за  капитана
(он и впрямь больше, чем  кто-либо  на  борту,  походил  на  носителя  этого
звания). Выслушав наши уверения в том, что мы, разумеется, не  опоздаем,  он
продолжил свой пост и  с  восхитительным  благодушием  вступал  при  этом  в
разговоры со всеми и каждым, отвечая  на  шутки  по  адресу  братьев-монахов
шутками по адресу нечестивых мирян и утверждая,  что  хоть  он  и  монах,  а
берется поднять зубами двух самых дородных мужчин на борту  и  пронести  их,
одного за другим, по всей палубе. Никто не предоставил ему этой возможности,
но я убежден, что он смог бы это проделать - такой это был  мощный,  статный
мужчина, даже в капуцинской одежде, самой безобразной и невыигрышной,  какую
только можно придумать.
     Болтливый французик был от всего  этого  в  полном  восторге.  Он  взял
монаха под свое покровительство  и,  казалось,  сожалел  о  его  злосчастной
судьбе, не допустившей его родиться французом. Хотя его покровительство было
таким же, какое мышь способна оказывать льву, он  был  очень  доволен  своей
снисходительностью и в пылу этого  чувства  иногда  становился  на  цыпочки,
чтобы похлопать монаха по широкой спине.
     Когда прибыли на борт корзины, время мессы уже прошло, и монах  отважно
взялся за дело: он поглотил чудовищное количество холодного мяса и хлеба,  -
запивая их добрыми глотками вина, курил  сигары,  нюхал  табак,  поддерживал
несмолкающий разговор с судовою командой  и  время  от  времени  подбегал  к
корабельному борту, громким  криком  сообщая  кому-то  на  берегу,  что  нас
необходимо выручить из карантина, потому  что  он,  брат-капуцин,  принимает
участие   в   большой   религиозной   процессии,   имеющей   состояться    в
послеполуденные часы. Проделав  это,  он  с  веселым  и  добродушным  смехом
возвращался  к  нам,  а  француз,  собирая  личико  во  множество   складок,
приговаривал: до чего же это забавно и какой славный парень  этот  монах!  В
конце  концов  солнечный  зной,   подогревавший   его   снаружи,   и   вино,
подогревавшее изнутри, усыпили француза, и  он,  в  зените  своего  величия,
продолжая покровительствовать своему исполинскому  протеже,  улегся  на  тюк
шерсти и захрапел.
     Нас выпустили только в четыре часа, но француз, грязный, весь в  шерсти
и нюхательном табаке, все еще спал, когда монах  сошел  на  берег.  Узнав  о
нашем освобождении, мы поспешили умыться и приодеться ради  процессии,  и  я
больше не видел француза, пока  мы  не  расположились  в  удобном  месте  на
главной улице, чтобы посмотреть на проходящее шествие. Тут я увидел, как  он
протискивался в передний ряд, тщательно принаряженный;  расстегнув  короткий
фрак, чтобы показать свой бархатный жилет с широкими полосами и звездами, он
выставил себя самого и свою трость, рассчитывая ошеломить и поразить монаха,
когда тот поравняется с ним.
     Процессия была очень длинною; ее бесчисленные участники были разбиты на
группы, и каждая из них гнусавила на  свой  лад,  не  обращая  ни  малейшего
внимания па другие, что приводило к ужасающим результатам. Тут были  ангелы,
кресты,  богоматери,  которых  несли  на  плоских  подставках  в   окружении
ангелочков, венцы, святые, требники, пехота, свечи, монахи, монахини,  мощи,
сановники церкви в зеленых  шляпах  под  малиновыми  зонтами,  а  кое-где  -
водруженные на высокий шест священные фонари, ближайшие родичи  уличных.  Мы
нетерпеливо  ждали  появления  капуцинов;  и  вот,  наконец,  показались  их
коричневые, подпоясанные веревками рясы; они шли все вместе.
     Я заметил, как наш французик посмеивался при мысли, что  монах,  увидев
его в жилете с широкими полосами, воскликнет  про  себя:  "Неужели  это  мой
покровитель? Этот выдающийся человек!" - и непременно смутится. Ах,  никогда
француз так не обманывался! Когда наш друг  капуцин  приблизился  к  нам  со
скрещенными на груди руками, он посмотрел прямо в лицо  маленькому  французу
таким ясным, безмятежным и равнодушным взором, что  описать  его  решительно
невозможно. Ни тени  улыбки,  ни  малейшего  признака  того,  что  он  узнал
маленького француза, ни малейшей благодарности за хлеб и мясо, за  вино,  за
табак и сигары. "C'est lui-meme" {Это он  самый  (франц.)}.,  -  пробормотал
француз с некоторым сомнением в голосе. Да, это был он. Это не  был  ни  его
брат, ни племянник, очень похожие на него. Это был он сам.  Он  шел,  полный
величия; он был одним из глав  Ордена  и  превосходно  исполнял  свою  роль.
Никогда не бывало ничего более совершенного в своем роде, чем та  задумчивая
рассеянность, с какою он остановил безмятежный взгляд на нас, своих недавних
попутчиках: казалось, он никогда в жизни не видел нас, да и сейчас не видит.
Француз, смешавшийся и пристыженный, снял в конце  концов  шляпу,  но  монах
успел уже миновать его,  все  такой  же  безмятежный,  и  жилет  с  широкими
полосами потерялся в толпе, и больше мы его не встречали.
     Процессия завершилась ружейными залпами,  от  которых  во  всем  городе
сотряслись оконные стекла. Назавтра после полудня мы направились в Геную, по
знаменитой дороге, называющейся Карнизом.
     Веттурино *, полуфранцуз, полуитальянец, подрядившийся свезти нас  туда
за трое суток в  своем  маленьком  тряском  экипаже  с  парою  лошадей,  был
беззаботным красивым парном, чье легкомыслие и вокальные склонности не знали
пределов, пока нас сопровождала удача. Все это  время  у  него  всегда  было
наготове словечко, или улыбка, или легкий шлепок бичом для каждой  встречной
крестьянской девушки, и отрывки из "Сомнамбулы" * для каждого эхо.  Все  это
время он  проезжал  каждую  деревушку  под  звон  бубенчиков  на  лошадях  и
позвякиванье серег в его ушах. Но в высшей степени любопытно было видеть его
при малейшем препятствии,  например,  когда  мы  оказались  на  очень  узкой
дороге, перегороженной разбитой повозкой. Он тотчас же схватился за  волосы,
как если бы на его обреченную голову одновременно обрушились все возможные в
жизни  бедствия.  Он  бранился  по-французски,   молился   по-итальянски   и
расхаживал взад и вперед, топая ногами в пароксизме отчаяния. Возле разбитой
повозки собралось множество возчиков и  погонщиков  мулов;  в  конце  концов
кто-то из них, наделенный, без сомнения, оригинальным складом ума, предложил
общими силами навести порядок и освободить путь - мысль, которая, я  глубоко
убежден, никогда бы не осенила нашего друга Веттурино, оставайся мы там хоть
поныне. Это было проделано без большого  труда,  но  при  каждой  заминке  в
работе он снова хватался за волосы, словно ни единый луч надежды не  освещал
мрачную бездну его страданий.  Но  усевшись  снова  на  козлы  и  покатив  с
отчаянным  грохотом  вниз  по  холму,  он  тотчас  же  возвратился  к  своей
"Сомнамбуле" и крестьянским девушкам, точно и в самом деле никакие  беды  не
могли повергнуть его в уныние.
     Прелестные  города  и  деревни  на  этой   прелестной   дороге   теряют
значительную долю своей романтики, едва вы въезжаете в  них;  в  большинстве
случаев они оказываются в высшей  степени  жалки.  Улицы  тут  очень  узкие,
темные, грязные; обитатели тощие  и  оборванные;  а  морщинистые  старухи  с
жесткими седыми волосами, связанными узлом  на  макушке  как  подушечка  для
ношения тяжестей, до того безобразны и на Ривьере и в Генуе, что, когда  они
сидят у темных порогов с веретенами или что-то бормочут, собираясь по углам,
они  кажутся  совершенными  ведьмами  -  только  они,  конечно,  никогда  не
пользуются помелом или другим орудием для наведения чистоты. Нельзя  назвать
красивыми и бурдюки из свиных кож, всюду употребляемые  здесь  для  хранения
вина и вывешенные на солнце; они  выглядят  точь-в-точь  как  отвратительные
раздутые свиньи с отрубленными головами и ногами, подвешенные за хвосты.
     Однако издали эти города с их кровлями и башенками, утопающие  в  рощах
на склоне холма или смотрящиеся в воду  прелестной  бухты,  все  же  кажутся
очаровательными. Растительность повсюду обильна  и  красива  (пальма  вносит
новую черту в новый для нас пейзаж). В одном городке, а именно  в  Сан-Ремо,
поражающем своей оригинальностью - он сооружен на  мрачных  открытых  арках,
так что вы можете прогуляться под всем  городком,  -  много  хороших  садов,
спускающихся уступами; в других городках раздается стук плотничьих  молотков
- здесь на самом берегу строят небольшие суда. Иные бухты настолько обширны,
что тут могли бы стоять на якоре флоты целой Европы. Во всяком случае, любая
кучка домов представляется издали каким-то волшебным смешением живописных  и
фантастических форм.
     Дорога то идет  высоко  над  сверкающим  морем,  которое  плещет  внизу
обрыва, то отступает, чтобы обогнуть бухту, то  пересекает  каменистое  доже
горной речки, то проходит по самому пляжу, то вьется среди  расколотых  скал
самых разнообразных форм и окрасок, то  преграждается  одинокой  разрушенной
башней - одной из  башен,  возведенных  в  давние  времена,  чтобы  защищать
побережье от африканских корсаров, - и что ни миг раскрывает пред  вами  все
новые и новые красоты. Когда эти  изумительные  пейзажи  остаются  позади  и
дорога идет пригородом, растянувшимся вдоль плоского берега, до самой Генуи,
ваше внимание привлекают быстро сменяющиеся картины этого чудесного города и
гавани; каждый огромный, старый, полупустой дом в предместье возбуждает  ваш
интерес, и он достигает своего апогея, когда вы въезжаете в городские ворота
и вся Генуя со своей великолепною гаванью внезапно и гордо  предстает  перед
вашими взорами.

       В Парму, Модену и Болонью

     Шестого ноября я расстался с Генуей и отправился в странствия; я держал
путь во множество разных мест (в том числе в  Англию),  но  прежде  всего  в
Пьяченцу. Я выехал туда в  купе  почтовой  кареты,  напоминавшей  фургон,  в
обществе Бравого курьера и дамы с огромным псом,  который  ночью  много  раз
принимался жалобно выть. Было очень сыро и очень холодно, -  очень  темно  и
очень жутко.  Мы  делали  самое  большее  мили  четыре  в  час  и  нигде  не
останавливались на отдых. На следующий день в десять часов утра  мы  сделали
пересадку в Александрии, и нас втиснули в другую карету, вместимость которой
была бы слишком мала даже для  легкого  экипажа.  Нашими  попутчиками  были:
старый-престарый священник, его спутник,  молодой  иезуит,  который  вез  их
молитвенники и другие книги (и который, торопясь  влезть  в  карету,  оголил
розовато-смуглую ногу между черным чулком и короткой  черной  штаниной,  что
привело мне на память Гамлета у Офелии *, только  были  оголены  обе  ноги),
провинциальный адвокат и еще один господин  с  поразительно  красным  носом,
излучавшим невиданный блеск, какого я никогда прежде не наблюдал ни у одного
человека. Так мы ехали до четырех часов пополудни. Дороги  по-прежнему  были
очень тяжелыми, а карета очень неповоротливой. В довершение  всего,  старого
священника то и дело мучили судороги в ногах, так что  через  каждые  десять
минут  он  испускал   отчаянный   вопль,   и   тогда   карета   торжественно
останавливалась, а мы объединенными усилиями  вытаскивали  его  наружу.  Эта
помеха и дурные дороги были  главнейшими  предметами  разговоров.  Обнаружив
после полудня, что из купе вышли два пассажира и в нем остался только один -
чудовищно безобразный тосканец с  пышными  огненными  усами,  концы  которых
исчезали из виду, когда он надевал шляпу, -  я  поспешил  занять  это  более
удобное место и продолжал путь в обществе тосканца (который оказался  весьма
разговорчивым и добродушным) часов до одиннадцати вечера.  Тут  наш  возница
заявил, что нечего и думать ехать дальше, и мы сделали остановку в  городке,
называвшемся Страделла.
     Гостиница представляла собой ряд  причудливых  галерей,  окружавших  со
всех сторон двор, в  котором  наша  карета,  еще  одна  или  две  повозки  и
множество домашней птицы и дров оказались до того  нагроможденными  друг  на
друга и до того перемешанными, что вы не смогли бы  показать  под  присягой,
где курица, а где повозка. Сонный человек с пылающим факелом  провел  нас  в
большую холодную -комнату, в которой были  две  непомерно  широкие  постели,
постланные словно на дву