е - ведь  их  появление
связано с грехопадением человечества.
     Частенько на краю водоема или на плоском камне лежит несчастный грудной
младенец,  туго  запеленутый  предлинным  свивальником,  так  что  он  не  в
состоянии пошевелить пальчиком на ручке или на ножке. Этот обычай - подобные
сцены нередко изображены на старинных картинах - среди простого народа имеет
повсеместное распространение. Ребенка оставляют где придется, лишь бы он  не
мог уползти; время от времени он, правда, падает с полки, или сваливается  с
кровати, или повисает на каком-нибудь крюке, болтаясь на нем,  как  кукла  в
лавке английского старьевщика, но  это  никому  не  причиняет  ни  малейшего
беспокойства.
     Однажды  в  воскресенье,  вскоре  после  моего  прибытия,  я  сидел   в
деревенской церковке в Сан-Мартино,  милях  в  двух  от  города,  когда  там
крестили ребенка. Я видел священника и причетника с большою свечой,  мужчину
и женщину и еще нескольких человек. Но пока церемония не  окончилась,  я  не
подозревал, что это были крестины и что загадочный жесткий предмет,  который
они передавали друг другу, держа за один конец, точно  коротенькую  кочергу,
был ребенок. Я скорее поверил бы, что это мои  собственные  крестины.  После
этого я взял ребенка на руки (он лежал тогда поперек  купели)  и  обнаружил,
что у него очень красное личико, но что он  совершенно  спокоен  и  что  его
никакими силами не согнуть. Обилие калек на  улицах  вскоре  перестало  меня
удивлять.
     Существует множество алтарей различных святых и, конечно,  девы  Марии,
расставленных  обычно  на  уличных  перекрестках.   Среди   верующих   Генуи
наибольшей     популярностью      пользуется      картина,      изображающая
коленопреклоненного  крестьянина,  возле  которого  лежит  лопата  и  другие
сельскохозяйственные орудия, и мадонну с младенцем, явившуюся ему в  облаке.
Это - легенда о Мадонне делла Гвардиа; так  называется  знаменитая  часовня,
стоящая на горе  в  нескольких  милях  от  города.  Рассказывают,  что  этот
крестьянин одиноко жил на вершине горы, трудясь на своем крохотном поле,  и,
будучи  человеком  благочестивым,  ежедневно  возносил  под  открытым  небом
молитвы деве Марии; его хижина была слишком убогой для этого.  Однажды  дева
Мария явилась ему, как показано на картине, и молвила: "Почему  ты  молишься
под открытым небом и без священника?" Крестьянин  объяснил,  что  поблизости
нет ни священника, ни церкви -  жалоба,  вообще  говоря,  странная  в  такой
стране,  как  Италия.  "Раз  так,  я  хотела   бы,   -   заметила   небесная
посетительница, - чтобы здесь была выстроена часовня, в которой верующий мог
бы обращаться ко  мне  с  молитвой".-  "Но,  Santissima  Madonna  {Пресвятая
мадонна (итал.).} , - ответил крестьянин, -  я  человек  бедный,  а  часовню
нельзя  построить  без  денег.  К  тому  же,   Santissima,   ее   необходимо
поддерживать, ибо иметь часовню и  не  поддерживать  ее  щедрой  рукой,  это
кощунство и смертный грех". Эти чувства  пришлись  по  душе  посетительнице.
"Ступай, - сказала она, - налево в долине стоит деревня такая-то, направо  -
такая-то, а подальше - еще одна, и  все  они  с  радостью  сделают  сбор  на
постройку часовни. Ступай туда! Расскажи, что ты видел, и не сомневайся, что
получишь достаточно денег и  на  постройку  моей  часовни  и  на  то,  чтобы
впоследствии содержать ее в подобающем виде".
     Все это чудесным образом сбылось. И в подтверждение этого  предсказания
и откровения там стоит и поныне  богатая  и  прославленная  часовня  Мадонны
делла Гвардиа.
     Великолепие  и   своеобразие   генуэзских   церквей   едва   ли   можно
преувеличить. В особенности это относится к церкви Annunciata  {Благовещения
(итал.).}.  Построенная,  подобно  многим  другим,  на  пожертвования  одной
знатной семьи и теперь постепенно восстанавливаемая, она от  входных  дверей
до самой верхушки высокого купола искусно расписана и раззолочена  и  похожа
(как говорит Симон в своей прелестной книге об Италии *) на большую эмалевую
табакерку. В большинстве богатых церквей есть превосходные картины и  другие
ценные украшения, но тут же, рядом с ними, - грубо намалеванные  изображения
слезливых монахов и самая низкопробная мишура.
     Возможно, что это следствие  частых  призывов  к  народной  совести  (и
карману) не забывать о  душах  чистилища;  но  только  телам  умерших  здесь
уделяют очень мало внимания. Для самых бедных недалеко от моря, за одним  из
углов городских стен,  позади  выступа  укреплений  существуют  общественные
могилы-колодцы, по одному на каждый день в году, которые остаются закрытыми,
пока не подойдет очередь тому или другому  из  них  принять  дневную  порцию
мертвецов. Среди солдат городского гарнизона всегда бывает  некоторое  число
швейцарцев, и когда кто-нибудь из них умирает, его хоронят  на  средства  из
особого фонда, учрежденного  их  соотечественниками,  постоянно  живущими  в
Генуе. Их забота о гробах для этих покойников  повергает  местные  власти  в
величайшее изумление.
     Это непристойное и грубое сбрасывание  трупов  в  общие  могилы-колодцы
несомненно  отрицательно  сказывается  на  нравах.   Оно   окружает   смерть
отталкивающими представлениями, которые невольно связываются  и  с  теми,  к
кому она приближается.
     В результате появляется безразличие к  мертвым  и  умирающим,  исчезает
смягчающее влияние глубокого горя.
     Когда умирает пожилой cavaliere {Кавалер какого-нибудь ордена (итал.).}
или кто-нибудь в этом роде,  в  соборе  воздвигают  возвышение  из  скамеек,
покрываемое черным бархатом и изображающее гроб умершего; сверху кладут  его
шляпу и шпагу; вокруг возвышения расставляют стулья  и  посылают  формальные
приглашения его друзьям и знакомым прийти  и  выслушать  заупокойную  мессу,
которую служат у главного алтаря, украшенного по этому случаю  бесчисленными
свечами.
     Если умирают или находятся при смерчи люди высшего круга, их  ближайшие
родственники чаще всего уезжают ради смены впечатлений куда-нибудь за город,
возлагая заботы о покойнике на посторонних и предоставляя им  неограниченную
свободу действий. Вынос тела и  распоряжение  похоронами  поручается  обычно
членам особого братства (Confraternita),  которые  в  качестве  добровольной
эпитемии возлагают на себя обязанности служения мертвым, выполняя их  строго
по очереди. Однако, примешивая к своему смирению некоторую долю гордыни, они
облачаются в просторные балахоны до пят  и  прячут  лица  под  капюшонами  с
прорезями для глаз и для доступа  воздуха.  Это  одеяние  производит  жуткое
впечатление - особенно у генуэзского Синего братства.  Члены  его  выглядят,
мягко выражаясь, на редкость мерзко, и, встретив их внезапно  на  улице  при
исполнении ими их благочестивых обязанностей, можно подумать, что это - бесы
или вампиры, уносящие труп себе на поживу.
     Обычай этот - подобно  многим  итальянским  обычаям  -  плох  тем,  что
считается верным способом открыть себе текущий  счет  в  небесах  на  случай
будущих грехов и во искупление прежних; но по существу  является  хорошим  и
полезным обычаем и несомненно приносящим много добра. Добровольное  служение
вроде этого бесспорно лучше, чем возлагаемая священником эпитемия (не  такая
уж редкая), предписывающая столько-то раз вылизать такие-то  плиты  на  полу
собора или обет мадонне не носить год или два никаких других  цветов,  кроме
синего. Предполагается, что сверху на это взирают с  большим  удовольствием,
ибо синий цвет, как известно, любимый  цвет  мадонны.  Женщины,  посвятившие
себя этому подвигу благочестия, постоянно попадаются на улицах Генуи.
     В городе три театра, не считая  еще  одного,  старого,  который  теперь
почти постоянно закрыт. Важнейший из них - Карло Феличе,  генуэзская  опера;
это - великолепный, удобный и очень красивый  театр.  Когда  мы  приехали  в
Геную, в нем  играла  труппа  комедиантов,  потом  их  сменила  второсортная
оперная труппа. Разгар сезона приходится на пору карнавала, весной. При моих
посещениях этого театра (кстати, весьма многочисленных) ничто не оставило во
мне такого  сильного  впечатления,  как  необыкновенная  суровость  публики,
которая подмечает малейший  промах,  ни  к  чему  не  относится  добродушно,
подстерегает,  видимо,  любой  повод  освистать  исполнителей  и   одинаково
беспощадна к актерам и к актрисам. Но поскольку тут  нет  других  проявлений
общественной   жизни,   где   дозволялось   бы   выразить   хоть    малейшее
неудовольствие, генуэзцы, видимо, хватаются за эту единственную возможность.
     Среди зрителей много офицеров  Пьемонтской  армии,  которые  пользуются
привилегией располагаться в партере  почти  бесплатно,  так  как  губернатор
требует для них даровых или удешевленных билетов во все места общественных и
полуобщественных развлечений. По этой причине они - высокомерные  критики  и
бесконечно более требовательны, чем если  бы  доставляли  доход  несчастному
антрепренеру.
     Teatro Diurno, или Дневной театр, представляет собой  крытою  сцену  на
вольном воздухе. Представления тут даются при дневном свете, в  предвечерней
прохладе; они начинаются в четыре или пять часов пополудни  и  длятся  около
трех часов.
     Любопытно сидеть в публике и иметь  возможность  любоваться  прелестным
видом на соседние холмы и дом, поглядывать на соседних жителей, глазеющих из
своих окон на  представление,  и  слышать  колокола  церквей  и  монастырей,
трезвонящие в полном несоответствии с действием пьесы.  Но  помимо  этого  и
новизны театра на  свежем  воздухе,  в  приятной  прохладе  подкрадывающихся
сумерек, в этих спектаклях нет ничего  интересного  и  характерного.  Актеры
посредственны, и, хоть порою они играют какую-нибудь  из  комедий  Гольдони,
основа их репертуара - французская драма. Что-нибудь хоть отдаленно  похожее
на национальную самобытность опасно для деспотической формы правления и  для
государей, одолеваемых иезуитами.
     Театр кукол, или Marionetti, в котором подвизается Знаменитая миланская
труппа, несомненно забавнейшее из известных мне зрелищ.  В  жизни  своей  не
видал я ничего уморительнее. Куклы кажутся четырех или пяти футов ростом, но
в  действительности  они  много  меньше,  ибо  когда  музыканту  в  оркестре
случается положить на просцениум  свою  шляпу,  она  приобретает  угрожающие
размеры и заслоняет  собою  актера.  Тут  обычно  ставят  комедию  и  балет.
Комический персонаж в одной из пьес, которую я смотрел, - трактирный  слуга.
От сотворения мира не бывало еще  такого  подвижного  актера.  В  него  было
вложено немало труда. У  него  были  какие-то  сверхсуставы  ног  и  искусно
сделанные, совсем как живые, глаза, которые  подмигивали  партеру  так,  что
новому человеку становилось не по себе; зато посвященная публика, состоявшая
главным образом из простолюдинов, принимала это -  и  все  остальное  -  как
нечто совершенно естественное и как если  бы  он  был  действительно  живой.
Веселость его была поистине неистощимой. Он  беспрерывно  выкидывал  коленца
ногами и подмигивал зрителям.  Тут  был  и  седовласый  "благородный  отец",
который присаживался на традиционную театральную скамейку и  в  традиционной
театральной манере благословлял свою дочь.
     В балете волшебник похищает невесту прямо из-под венца. Он приносит  ее
в свою пещеру и старается утешить. Они  усаживаются  на  софу  (традиционную
софу на традиционном месте, напротив суфлера!), и на сцену выходит процессия
музыкантов; одно из этих существ бьет в барабан и при каждом ударе валится с
ног. Музыканты не нравятся девушке, и их сменяют танцоры.  Сначала  четверо,
потом двое. Эти двое - в костюмах телесного цвета. И как  они  танцуют!  Мне
никогда не забыть ни высоты  их  прыжков,  ни  немыслимой  и  нечеловеческой
продолжительности их пируэтов, ни их нелепых ног, видных из-под  платья,  ни
того, как они замирали на пуантах, когда это требовалось паузой в музыке, ни
того, как кавалер отступал назад, когда полагалось танцевать даме, а дама  -
когда полагалось танцевать кавалеру, ни страстности финального pas de deux *
ни, наконец, того, как они напоследок покинули одним прыжком сцену! Отныне я
уже не смогу смотреть настоящий балет, сохраняя серьезную мину.
     Я побывал в этом театре еще раз; в тот вечер я смотрел  кукол  в  пьесе
под названием "Святая Елена, или Кончина Наполеона". В  первой  картине  был
показан Наполеон с непомерно большой  головой,  сидевший  на  софе  в  своей
комнате на острове св. Елены; вошел слуга и обратился к  нему  со  следующим
загадочным сообщением.
     "Сэр Юд-се-он-Лау" (именно Лау, а не Лоу) *. Сэр Хэдсон (о, если  б  вы
могли видеть его мундир!) рядом с Наполеоном казался совершеннейшим мамонтом
в образе человека. Он был  премерзкой  наружности;  у  него  было  чудовищно
непропорциональное лицо, и вместо нижней челюсти - какая-то  тяжелая  глыба,
долженствовавшая подчеркивать его тираническую и бесчувственную  натуру.  Он
сразу же приступил к  своей  системе  преследований,  назвав  своего  узника
"генерал Буонапарте", на что последний ответил с глубочайшим трагизмом: "Сэр
Юд-се-он-Лау! Не смейте называть меня так! Повторите эти  слова  и  оставьте
меня!  Я  Наполеон  -  император  Франции!"  Ничуть   не   смутившись,   сэр
Юд-се-он-Лау принялся излагать ему  предписания  британского  правительства,
определявшие распорядок дня  пленника,  убранство  его  комнат  и  прочее  и
ограничивавшие число его приближенных четырьмя или  пятью  лицами.  "Четверо
или пятеро! И  это  при  мне,  который  недавно  единолично  командовал  ста
тысячами человек!  А  теперь  этот  английский  офицер  толкует  о  каких-то
четырех-пяти людях при мне!" На протяжении всей пьесы  Наполеон,  говоривший
очень похоже на настоящего Наполеона и то  и  дело  обращавшийся  к  себе  с
небольшими монологами, был чрезвычайно сердит на "этих английских  офицеров"
и "этих английских солдат", что доставляло огромное удовлетворение  публике,
которая приходила в восторг, когда он одергивал Лоу, и всякий раз,  как  тот
произносил: "генерал  Буонапарте"  (а  он  только  и  делал  это,  неизменно
выслушивая все ту же поправку) - проникалась к нему лютой  ненавистью.  Было
бы трудно сказать за что. Видит бог, у итальянцев не  слишком  много  причин
симпатизировать Наполеону.
     Сюжета в этой пьесе не было, за  исключением  истории  с  переодетым  в
английскую форму французским офицером, предложившим Наполеону побег. Заговор
был раскрыт, после того как движимый благородством пленник отказался украсть
для себя свободу, а офицер был тотчас же приговорен  Лоу  к  повешению.  При
этом Лоу произнес две очень длинные речи, примечательные тем,  что  и  ту  и
другую он заключил громким "Yas"  {Искаженное  англ.  yes-да.}  -  очевидно,
чтобы показать, что он англичанин, - чем вызвал бурю рукоплесканий. Наполеон
был настолько потрясен этой катастрофой, что с ним тут же случился  обморок,
и двум куклам пришлось унести его на руках. Судя по дальнейшему, он так и не
оправился от этого удара, ибо в следующем действии его показали в кровати (с
пологом из малиновой и белой материи) и в белоснежной рубашке. Тут  же  была
некая преждевременно облачившаяся в траур дама с  двумя  малютками,  которые
стояли на коленях возле кровати Наполеона, пока он благопристойно не  отошел
в вечность. Последним словом, слетевшим с его уст, было "Ватерлоо" *.
     Все это было невыразимо забавно. Сапоги Наполеона отличались редкостным
своеволием и по собственному почину проделывали самые невероятные  вещи:  то
подворачивались, то забирались под стол, то повисали  в  воздухе,  то  вдруг
начинали скользить и вовсе исчезали со сцены, увлекая и  его  за  собой  бог
весть куда, и притом в тот момент, когда он произносил свои речи, - и  самое
смешное было то, что при всех  злоключениях  лицо  его  неизменно  сохраняло
грустное выражение. Чтобы положить конец одному из своих объяснений  с  Лоу,
ему пришлось сесть за стол и  взяться  за  чтение.  При  этом  туловище  его
согнулось  над  книгой,  как  машинка  для  стаскивания  сапог,  а  глаза  с
сентиментальным выражением были по-прежнему устремлены в партер.  Никогда  я
не видел ничего более забавного. Он был поразительно хорош и  в  постели,  в
рубашке с огромным воротником и маленькими ручками поверх одеяла.
     Хорош был и доктор Антомарки, изображаемый куклой с  длинными  гладкими
волосами, совсем как у Мауорма *, которая, вследствие какой-то неисправности
проволок, парила над ложем  Наполеона,  как  коршун,  и  давала  медицинские
заключения в воздухе. Доктор Антомарки был почти так же хорош, как  Лоу,  но
последний был неизменно  на  высоте  -  законченный  негодяй  и  злодей,  не
оставлявший на этот  счет  ни  малейших  сомнений.  Всего  великолепнее  Лоу
оказался  в  финале.  Услышав  слова  доктора  и   камердинера:   "Император
скончался", он вынул часы и подвел, нет, не часы, а итог всему представлению
злорадным, характерным для его бесчеловечности восклицанием:  "Ха!  ха!  Без
одиннадцати  шесть!  Генерал  умер!  Шпион  повешен!"  -  На  этом   занавес
торжественно опустился.

     Говорят, что в Италии - и я склонен этому верить - нет жилища красивее,
чем Palazzo Peschiere, или Дворец Рыбных  Садков,  куда  мы  перебрались  из
Розовой тюрьмы в Альбаро, как только истек трехмесячный срок, на который  мы
сняли ее.
     Палаццо Пескьере стоит на возвышенности в черте города, но несколько  в
стороне. Его  окружают  принадлежащие  ему  чудеснейшие  сады  со  статуями,
вазами, фонтанами, мраморными бассейнами, террасами, аллеями апельсиновых  и
лимонных деревьев, зарослями роз и камелий. Все его  апартаменты  отличаются
безукоризненными пропорциями и великолепной отделкой, но самое замечательное
в этом дворце - большой зал, футов пятьдесят в  высоту,  с  тремя  огромными
окнами в задней стене, откуда можно обозревать всю Геную, ее гавань и море и
откуда открывается один из самых пленительных и  чарующих  видов  на  свете.
Трудно представить себе более нарядное  и  удобное  жилище,  чем  просторные
комнаты этого дома; и уж, конечно,  совсем  невозможно  нарисовать  в  своем
воображении что-нибудь привлекательнее, чем окружающая его природа, как  при
солнечном свете, так и в лунную ночь. Он скорее похож на волшебный дворец из
"Тысячи и одной ночи", чем на чопорное и солидное обиталище.
     То, что вы можете бродить  из  комнаты  в  комнату  и  вам  никогда  не
наскучит  рассматривать  произведения  неудержимой  фантазии  на  стенах   и
потолках, яркие и свежие по своим краскам, точно вчера только написанные;  и
то, что покои первого этажа, и даже один большой зал,  куда  выходят  восемь
остальных комнат, вполне достаточны, чтобы служить местом  прогулок;  и  то,
что наверху есть множество коридоров и спален,  которыми  мы  совершенно  не
пользуемся и которые редко посещаем, так что едва находим туда дорогу; и то,
наконец, что с каждой из четырех сторон здания виды  совершенно  различны  -
все это не так уж существенно. Зато панорама из нашего  зала  представляется
мне каким-то  дивным  видением.  Я  любуюсь  ею  в  своем  воображении,  как
любовался по сто раз в  день  в  безмятежной  действительности,  и  мысленно
переношусь туда, гляжу из окна и вдыхаю сладкие ароматы, струящиеся из сада,
погруженный в блаженство ничем не омрачаемых грез.
     Передо  мной  в  красочном  беспорядке  лежит  вся  Генуя   со   своими
бесчисленными церквами и  монастырями,  устремленными  в  озаренное  солнцем
небо, а внизу, где начинаются  крыши,  протянулась  одинокая  стена  женской
обители, построенная наподобие галереи с железным крестом в конце; здесь  не
раз в ранние утренние часы я видел монахинь в  темных  покрывалах,  печально
скользивших взад и вперед, останавливаясь время от  времени,  чтобы  бросить
украдкой взгляд на пробуждающийся ото сна  мир,  в  жизни  которого  они  не
принимали участия. Старина Monte Faccio, самы