ли сбегают по  стенам  -  кап-кап-кап-кап  -
образуя на полу бесчисленные лужи, на которые никогда не падал и  не  упадет
солнечный луч.  Согласно  одним  источникам,  здесь  держали  диких  зверей,
предназначенных для  арены  цирка;  согласно  другим  -  здесь  были  тюрьмы
осужденных на смерть гладиаторов, или то и другое. Предание,  сильнее  всего
потрясающее воображение, утверждает, что  в  верхнем  ряду  подземелий  (они
расположены двумя ярусами) первые христиане, обреченные  на  съедение  диким
зверям на арене Колизея, слышали снизу их  голодный  и  жадный  рев,  и  так
продолжалось, пока из тьмы и одиночества темницы их  не  выводили  на  яркий
свет, в огромный переполненный амфитеатр, а их свирепые соседи выскакивали к
ним одним прыжком.
     Под церковью Сан Себастьяне, в двух милях за воротами Сан Себастьяно на
Аппиевой  дороге,  находится  вход  в  римские  катакомбы  -   в   древности
каменоломни, а впоследствии убежища первых христиан. Эти  страшные  коридоры
обследованы на двадцать миль и образуют цепь  лабиринтов  протяженностью  до
шестидесяти миль в окружности.
     Изможденный   монах-францисканец   с   диким   горящим   взглядом   был
единственным нашим проводником в этих глубоких и жутких  подземельях.  Узкие
ходы и отверстие в стенах, уходившие  то  в  ту,  то  в  другую  сторону,  в
сочетании со спертым, тяжелым воздухом вскоре вытеснили всякое  воспоминание
о пути, которым мы шли,  и  я  невольно  подумал:  "Боже,  а  что,  если  во
внезапном припадке безумия этот монах затопчет факелы или  почувствует  себя
дурно, что станется тогда с нами?" Мы проходили  между  могил  мучеников  за
веру: шли по длинным сводчатым  подземным  дорогам,  расходившимся  во  всех
направлениях и перегороженным кое-где каменными  завалами,  чтобы  убийцы  и
воры не могли найти  тут  убежища  и  составить,  таким  образом,  подземное
население Рима, еще худшее,  нежели  то,  что  живет  под  солнцем.  Могилы,
могилы, могилы! Могилы мужчин,  женщин  и  их  детей,  выбегавших  навстречу
преследователям, крича: "Мы христиане! Мы христиане!", чтобы их убили вместе
с  родителями;  могилы  с  грубо  высеченною  на  каменных  гранях   пальмою
мученичества; маленькие ниши, вырубленные в  скале  для  хранения  сосуда  с
кровью святого мученика; могилы некоторых из тех, кто жил здесь  много  лет,
руководя  остальными  и  проповедуя  истину,  надежду  и  утешение  у  грубо
сложенных алтарей, таких прочных, что они стоят там  и  сейчас;  большие  по
размерам  и  еще  более  страшные  могилы,  где  сотни  людей,   застигнутых
преследователями врасплох, были окружены  и  наглухо  замурованы,  погребены
заживо и медленно умирали голодною смертью.
     "Торжество веры не там, на земле,  не  в  наших  роскошных  церквах,  -
сказал  францисканец,  окидывая  вас   взглядом,   когда   мы   остановились
передохнуть в одном из низких проходов, где кости и  прах  окружали  нас  со
всех сторон, - ее торжество здесь, посреди могил  мучеников  за  веру!"  Наш
проводник был искренним, вдумчивым человеком и сказал это от  всего  сердца;
но когда я подумал о том, как люди, называвшие себя  христианами,  поступали
друг с другом, как, извращая нашу милосерднейшую религию, травили и  мучили,
сжигали и обезглавливали, удавливали и истребляли друг друга,  я  представил
себе  страдания  тех,   кто   теперь   -   безжизненный   прах,   страдания,
превосходившие все, что они претерпели, пока от них не отлетело  дыхание:  я
представил себе, как содрогнулись бы эти великие и стойкие  сердца,  если  б
могли предвидеть все злодеяния, которые будут твориться якобы во  имя  Того,
за кого они приняли смерть; и какою мукой, горчайшей из всех,  было  бы  для
них это предвидение на безжалостном колесе, на ужасном кресте и  в  страшном
пламени костра.
     Вот те разрозненные картины из моих  воспоминаний  о  римских  церквах,
которые  сохранили  четкость  и  не  сливаются  со  всем  остальным.   Более
расплывчаты воспоминания, относящиеся  к  реликвиям:  обломку  расколовшейся
надвое опоры из храма *, части  стола,  накрытого  для  Тайной  вечери,  или
колодца, откуда самаритянка зачерпнула воды * для Спасителя, или кускам двух
колонн из дома Понтия Пилата *, или камню, к которому  были  привязаны  руки
Христа, когда его бичевали, или решетке  св.  Лаврентия  и  камню  под  нею,
хранящему следы его жира и  крови  *.  Все  это  смутно  -  как  полузабытое
предание или сказка - связывается для меня с обликом некоторых соборов и  на
мгновение останавливает их бег. Все остальное - хаос священных  зданий  всех
форм и стилей, сливающихся друг с другом; разбитые опоры  древних  языческих
храмов,  вырытые  из  земли  и  обреченные,  словно  исполинские   пленники,
поддерживать кровли христианских церквей; произведения  живописи  -  плохие,
изумительные, кощунственные или нелепые; коленопреклоненные  люди,  кудрявый
дымок ладана, колокольный звон и иногда (но не часто) мощные  звуки  органа;
мадонны, чьи груди утыканы шпагами,  расположенными,  как  пластинки  веера,
правильным  полукругом;  подлинные  скелеты  умерших  святых,   омерзительно
разряженные в яркий атлас, шелка и шитый золотом  бархат;  высохшие  черепа,
убранные драгоценными украшениями или венками из съежившихся цветов;  иногда
- толпа вокруг амвона, где исступленно проповедует монах, простирая  руку  с
распятием, а солнечные лучи,  пробиваясь  сквозь  высокое  окно,  падают  па
парусиновый навес, протянутый  поперек  церкви,  чтобы  пронзительный  голос
проповедника не затерялся под гулкими сводами. Потом моя  утомленная  память
ведет меня на лестницу, где спят или греются на солнце группы людей, а затем
бродит посреди лохмотьев, запахов, дворцов и лачуг старой улицы итальянского
города.

     Утром, в субботу восьмого марта, здесь был обезглавлен  преступник.  За
девять или десять месяцев перед тем он  подстерег  одну  баварскую  графиню,
которая шла паломницей в Рим, одна и пешком, повторяя, как говорят, этот акт
благочестия уже и четвертый раз. Заметив, как она разменяла в  Витербо,  где
он проживал, золотую монету, он последовал за графиней, прошел вместе с  нею
больше, сорока миль, вероломно предложив ей свою защиту в пути, и,  наконец,
привел в исполнение свой умысел; напав на нее посреди Кампаньи,  уже  совсем
близко от Рима, возле так  называемой  (но  отнюдь  не  подлинной)  гробницы
Нерона, он ограбил и убил графиню ее же собственным  странническим  посохом.
Убийца только недавно женился и кое-что из  одежды  убитой  подарил  молодой
жене, сказав, что эти вещи куплены им на ярмарке.  Однако  жена,  заметившая
графиню-паломницу, когда та проходила через  их  город,  узнала  кое-что  из
подаренного и поняла, чьи это вещи. После этого он  признался  ей  во  всем.
Жена рассказала об этом священнику на исповеди, и преступник  был  взят  под
стражу через четыре дня после убийства.
     В этой непостижимой стране нет  установленных  сроков  для  отправления
правосудия или исполнения приговора,  и  убийца  вплоть  до  последнего  дня
содержался  в  тюрьме.  В  пятницу,  когда  он  обедал  вместе   с   прочими
заключенными, к ним вошли и,  объявив  ему,  что  он  будет  обезглавлен  на
следующее утро, увели его из общей камеры. Великим постом тут почти  никогда
не казнят, но поскольку  преступление  было  очень  тяжким,  сочли  уместным
наказать преступника для примера именно в это время, когда  в  Рим  отовсюду
стекаются к Страстней неделе многочисленные паломники. Я услышал об  этом  в
пятницу вечером и увидел в церквах объявления, призывавшие молиться за  душу
преступника. Я решил пойти и посмотреть, как он будет казнен.
     Казнь была назначена на четырнадцать  с  половиной  часов  по  римскому
времени, то есть без четверти девять утра. Со мною было двое друзей,  и  так
как мы предполагали, что народу будет очень много, мы были на  месте  уже  в
половине восьмого. Казнь должна была состояться по соседству с церковью  San
Giovanni Decollato {Св. Иоанн Обезглавленный (а также безголовый)  (итал.).}
(сомнительный комплимент св. Иоанну Крестителю), на одной из тех непроезжих,
глухих улиц без тротуаров, какие составляют значительную часть Рима, - улице
с полуразвалившимися домами,  которые,  по-видимому,  не  имеют  владельцев,
никогда не были обитаемы и уж, конечно, строились безо всякого плана  и  без
какого-либо определенного назначения; в окнах нет  рам,  и  дома  похожи  на
заброшенные пивоварни, хотя могли бы быть и  складами,  в  которых,  однако,
ничего не хранится. Напротив одного из таких строений  -  небольшого  белого
дома - и был сооружен эшафот, и это  было,  конечно,  небрежно  сколоченное,
неокрашенное, неуклюжее и шаткое сооружение, поднятое над  землей  футов  на
семь; над ним торчала высокая рама, похожая  на  виселицу,  на  которой  был
укреплен массивный железный брус с острым ножом, готовым опуститься  и  ярко
блестевшим в лучах утреннего солнца, когда оно выглядывало по временам из-за
облака.
     Народу было  не  так  уж  много,  и  папские  драгуны  держали  его  на
почтительном расстоянии от эшафота.
     Сотни две-три пехотинцев с ружьями вольно стояли тут и  там  небольшими
отрядами, а их офицеры прогуливались по двое и по трое, болтая друг с другом
и покуривая сигары.
     В конце улицы  был  пустырь,  который  полагается  заваливать  мусором,
грудами черепков и отбросами растительного происхождения, но подобные вещи в
Риме швыряют везде и всюду, и для них не отводится особого места. Мы вошли в
какое-то подобие прачечной при жилом доме и устроились тут на старой  телеге
и куче наваленных у стены тележных колес. Через  большое  зарешеченное  окно
нам был виден эшафот и улица за ним, вплоть до крутого поворота налево,  где
перспектива замыкалась фигурой толстого офицера в треуголке.
     Пробило девять, пробило десять,  но  все  оставалось  по-прежнему.  Как
обычно, трезвонили все, какие были, колокола всех, какие были,  церквей.  На
пустыре собрался небольшой парламент собак; гоняясь  друг  за  дружкой,  они
носились между солдатами. Свирепого вида римляне из низших слоев населения в
синих плащах, в рыжих плащах и в лохмотьях, не прикрытых  никакими  плащами,
приходили, уходили и вступали в разговоры между собой. По краям редкой толпы
сновали женщины и дети. Один обширный, покрытый грязью  участок,  оставшийся
пустым, напоминал лысину на голове. Продавец сигар  с  глиняным  горшком,  в
котором у  него  были  горячие  угли,  прохаживался  взад  и  вперед,  зычно
расхваливая свои товары. Пирожник  делил  свое  внимание  между  эшафотом  и
покупателями. Мальчишки  старались  вскарабкаться  на  заборы  и,  срываясь,
падали на землю. Священники и  монахи,  расчищая  локтями  проход  в  толпе,
становились на  цыпочки,  чтобы  рассмотреть  гильотину,  и  затем  уходили.
Художники в невероятных средневековых  шляпах  и  с  бородами  (благодарение
небу!), не числившими за собой  ни  одного  века,  оглядывались  и  картинно
хмурились.
     Один  джентльмен,  видимо  причастный  к  изящным  искусствам,  был   в
гессенских сапогах *, с рыжей бородой, закрывавшей  ему  грудь,  и  длинными
ярко-рыжими волосами, тщательно заплетенными в две косы  и  доходившими  ему
почти до пояса!
     Пробило одиннадцать, а все оставалось по-прежнему. В толпе прошел слух,
что  преступник  отказывается  исповедаться;  в  этих  случаях   осужденного
препоручают священникам  вплоть  до  Ave  Maria  (иначе  говоря,  до  захода
солнца), ибо у них существует милосердный обычай не отнимать до  этого  часа
распятия у осужденного; ведь  отвергающий  исповедь  и  причастие  не  может
рассчитывать на милосердие божье. Толпа начала расходиться. Офицеры пожимали
плечами,  и  их  лица  выражали  недоумение.  Драгуны,  время   от   времени
проезжавшие  верхами  под  нашим   окном,   чтобы   заставить   какую-нибудь
злосчастную наемную карету или телегу убраться,  стоило  ей  занять  удобную
позицию и наполниться обрадованными зрителями (но не  раньше),  -действовали
все более решительно. На  лысом  месте  не  оставалось  ни  одного  волоска.
Толстый офицер, замыкавший перспективу, нюхал табак в огромных количествах.
     Внезапно послышались звуки труб. "Смирно!" - скомандовали у пехотинцев.
Они направились к эшафоту и окружили его. Драгуны галопом помчались к  своим
ближним стоянкам. Гильотина оказалась в центре леса ощетинившихся  штыков  и
сверкающих сабель. Народ подался немного вперед, во фланг солдатам.  Длинный
поток мужчин и мальчишек, сопровождавших процессию от самой тюрьмы, разлился
на открытом пространстве. Лысое место перестало быть различимым, слившись со
всем остальным. Продавец сигар и пирожник отбросили на время всякие  помыслы
о торговле и, отдавшись  полностью  удовольствию,  заняли  хорошие  места  в
толпе. Перспектива теперь замыкалась  отрядом  драгун.  Толстый  офицер,  со
шпагой в руке, смотрел прямо перед собой, на  церковь,  которая  была  видна
ему, но не толпе.
     Немного погодя, к эшафоту со  стороны  этой  церкви  подошло  несколько
монахов, а над их головами медленно поплыла увитая черным фигура  Христа  на
кресте. Ее обнесли вокруг эшафота и поставили перед ним,  повернув  лицом  к
осужденному, чтобы тот мог видеть его до последней минуты.
     Едва распятие было установлено, как на помосте показался  осужденный  -
босой, со связанными руками; ворот его рубахи был обрезан почти до плеч. Это
был молодой человек двадцати шести лет, крепко и хорошо сложенный. Лицо  его
было бледно; у него были маленькие черные усики и темно-каштановые волосы.
     Он требовал, как передавали, последнего свидания с женой и  отказывался
от исповеди, пока не добился своего. Пришлось послать за  ней,  и  это  было
причиной задержки.
     Он тотчас же стал на колени, прямо под ножом  гильотины.  Затем  вложил
шею в отверстие, вырезанное для  этого  на  поперечной  доске,  прикрываемой
сверху другой доской, как на позорном столбе; прямо  под  ним  был  подвешен
кожаный мешок, и туда мгновенно скатилась его голова.
     Палач поднял ее за волосы и понес  вокруг  эшафота,  показывая  народу,
прежде чем глухой стук упавшего ножа дошел до моего сознания.
     После того как голову обнесли вокруг эшафота, ее подняли на шесте перед
ним - небольшой черно-белый комок, на который будет глазеть улица и садиться
мухи. Глаза были обращены вверх, словно он старался не видеть кожаного мешка
и все время  смотрел  на  распятие.  Лицо  было  матовым,  холодным,  белым,
восковым; все краски жизни сразу покинули его. Таким же было и тело.
     Крови было очень много. Отойдя  от  окна,  мы  приблизились  к  эшафоту
вплотную. Двое людей окатывали его водой; один из них, подходя  ко  второму,
чтобы помочь уложить труп в грубо сколоченный гроб, шел по  помосту,  словно
пробираясь по грязи. Поражало исчезновение шеи. Голова была срезана у самого
основания, так что, казалось, еще  немного  -  и  нож  раздробил  бы  нижнюю
челюсть или отсек ухо; а у тела был такой вид, точно над плечами  решительно
ничего не осталось.
     Никто не был потрясен происшедшим, никто не был даже взволнован.  Я  не
заметил ни малейших проявлений отвращения, жалости, негодования или  печали.
В толпе, у самого подножия эшафота, пока тело  укладывали  в  гроб,  в  моих
пустых карманах несколько  раз  пошарили.  Это  было  безобразное,  гнусное,
бессмысленное, тошнотворное зрелище, кровавая бойня - и ничего больше,  если
не считать минутного интереса к горемыке-актеру. Да! Вот единственный  смысл
этого зрелища и единственное заключенное в нем предостережение. Я не  должен
забывать о нем. Завсегдатаи лотереи, устроившись в удобных местах, вели счет
каплям  крови,  падавшим  кое-где  с   эшафота,   чтобы   купить   билет   с
соответствующим номером. Спрос на него бывает большой.
     Тело было увезено на телеге, нож тщательно вытерт, помост  разобран,  и
все отвратительные  приспособления  убраны.  Палач  -  человек,  ex  officio
поставленный вне закона (какая сатира на то, что зовется возмездием!) и  под
страхом смерти не смеющий перейти  мост  св.  Архангела  *,  кроме  как  для
исполнения своих обязанностей, - удалился в свою  берлогу,  и  представление
было окончено.

     Среди римских палаццо, в которых хранятся художественные  собрания,  на
первом  месте  стоит  Ватикан  со  своими  сокровищами   искусства,   своими
грандиозными галереями, лестницами  и  бесконечными  анфиладами  огромнейших
зал. Здесь - множество благородных изваяний и чудесных картин, но тут  же  -
пусть это не покажется кощунством - и изрядное количество  хлама.  Если  для
любой древней статуи, вырытой из земли, в галерее неизменно находится место,
независимо от ее действительных достоинств, но исключительно потому, что она
древняя, и она находит сотни поклонников не почему-нибудь, а только  потому,
что она туда попала, в галереях всегда окажется немало вещей, плохих с точки
зрения того, кто глядит на них своими глазами, хотя  мог  бы,  вместо  этого
грубого инструмента, надеть очки лицемерия и  прослыть  человеком  отменного
вкуса.
     Признаюсь откровенно, что я не могу оставлять у входа  во  дворец  -  в
Италии или где бы то ни было - свое  естественное  восприятие  правдивого  и
естественного, как оставлял бы башмаки, если бы путешествовал по Востоку.  Я
не могу забыть, что существуют  определенные  выражения  лица,  свойственные
определенным страстям, и  столь  же  неизменные,  как  львиная  поступь  или
паренье орла; я не могу отказаться от определенных, усвоенных мною  познаний
о нормальных пропорциях человеческих рук,  ног  и  голов;  и  когда  я  вижу
произведения, совершающие насилие над всем, что  известно  мне  по  опыту  и
воспоминаниям, то где бы они ни хранились, я не  могу  искренне  восхищаться
ими и считаю, что лучше заявить об этом прямо, вопреки высокомудрому  совету
критиков: изображать восхищение, хоть мы и не всегда испытываем его.
     Поэтому я во всеуслышание заявляю, что, когда я вижу дюжего  лодочника,
изображенного в виде херувима, или ломового Бэрклей  и  Перкинса  *  в  виде
евангелиста, я не понимаю, что тут хвалить и  чем  восхищаться,  как  бы  ни
прославляли написавшего их художника.  Не  питаю  я  также  склонности  и  к
карикатурам на ангелов, играющих на скрипках или фаготах  в  назидание  явно
пьяным  монахам,  распростертым  на  земле;  или  к  св.  Себастьяну  и  св.
Франциску, этим "м-сье Тонсонам" * каждой картинной галереи;  хотя  оба  они
обладают какими-то необычайными достоинствами, если судить  по  бесчисленным
копиям, сделанным с них итальянскими живописцами.
     Мне кажется также, что пылкие и неумеренные восторги, которым предаются
иные из критиков, несовместимы с правильною оценкой действительно великих  и
вечных творений. Я не могу представить себе, например, как рьяный  поклонник
какой-нибудь незаслуженно славящейся картины способен подняться до понимания
пленительной красоты хранящегося в Венеции великого полотна Тициана "Успение
богородицы"; или как  человек,  по-настоящему  взволнованный  возвышенностью
этого произведения или способный ощутить красоту великого полотна Тинторетто
"Царство блаженных", хранящегося там же, может находить  в  "Страшном  суде"
Микеланджело в Сикстинской  капелле  *  хоть  какую-нибудь  общую  идею  или
руководящую мысль, которые соответствовали  бы  этому  грандиозному  сюжету.
Тот, кто, после созерцания шедевра Рафаэля "Преображение", перейдя в  другой
зал того же Ватикана, увидит другую работу того же Рафаэля, изображающую  (в
невероятно карикатурном виде) чудесное  прекращение  большого  пожара  папою
Львом Четвертым, и заявит при этом, что  считает  обе  картины  гениальными,
тот, по-моему, не понимает либо первой картины, либо второй -  скорее  всего
той, которая обладает подлинно высокими достоинствами.
     Сомнения - дело не трудное, но я сильно сомневаюсь, всегда ли искусство
должно с такой неуклонностью соблюдать правила и