огда-нибудь  что-нибудь  видела  или  рассматривала  по-настоящему;  из  ее
соломенной ручной сумки постоянно исчезала какая-нибудь  нужная  ей  вещица,
которую она изо всех сил старалась найти, роясь среди несметного  количества
английских полупенсовиков, которых в этой сумке было больше,  чем  песку  на
морском берегу.
     Эта группа имела собственного  постоянного  чичероне-профессионала  (их
было человек пятнадцать - двадцать, и они прибыли из Лондона по  контракту);
и всякий раз, когда  он  останавливал  свой  взгляд  на  миссис  Дэвис,  она
неизменно восклицала: "Боже милостивый, что это он  привязался  ко  мне?  Ни
слова не понимаю, что бы ты ни  говорил,  -  и  не  пойму,  толкуй  хоть  до
хрипоты!"  Мистер  Дэвис  всегда  был  в  рединготе  табачного  цвета  и  не
расставался с  большим  зеленым  зонтиком;  его  постоянно  пожирала  особая
медлительная любознательность, которая толкала его на  самые  необыкновенные
вещи, например, приподымать крышки урн в гробницах и рассматривать  лежавший
в них пепел, как если б то были пикули; или  обводить  наконечником  зонтика
надписи и изрекать с глубокомысленным видом: "Вот вы видите "Б", а вот  "Р",
и мы все там будем - а то как же!" Этот любитель древностей  часто  отставал
от спутников; и миссис Дэвис и всю  компанию  вечно  терзал  страх.  как  бы
мистер Дэвис не потерялся. Это заставляло их громко окликать его, и притом в
самых неподходящих местах и в самое неподходящее время. И когда он, наконец,
появлялся, медленно  вылезая  из  какого-нибудь  склепа,  точно  добродушный
вампир, и говорил: "Вот и я", миссис Дэвис неизменно бросала в  ответ:  "Вот
погоди, Дэвис, похоронят тебя заживо в чужой земле, да ведь ты все равно  не
послушаешь!"
     Мистер и миссис Дэвис и их компания попали сюда из  Лондона  за  девять
или десять дней. А  восемнадцать  веков  назад  римские  легионы  Клавдия  *
отказывались идти в поход на родину мистера и миссис Дэвис, говоря, что  она
лежит за пределами мира.
     Среди так называемых римских "львят",  то  есть  достопримечательностей
второго разряда, есть один "львенок", весьма меня позабавивший. Он всегда на
своем месте, и его логово находится на ступенях длинной лестницы, ведущей от
Piazza di Spagna к церкви Trinita del Monte {От  площади  Испании  к  церкви
Троицы  на  горе  (итал  ).}.  Короче  говоря,  эти  ступени  -   пристанище
натурщиков, где они поджидают нанимателей. Когда я впервые пришел сюда, я не
мог понять, почему эти лица кажутся мне такими знакомыми, почему они  годами
преследовали меня во всевозможных позах и костюмах, и как  могло  случиться,
что они оказались передо мной в Риме и среди бела дня, словно взнузданные  и
оседланные ночные кошмары. Вскоре я обнаружил, что мы познакомились и долгие
годы поддерживали наше знакомство в многочисленных картинных  галереях.  Вот
старик с длинными седыми волосами и огромною бородой, который,  насколько  я
знаю, занимает добрую половину каталога Королевской академии  в  Лондоне  *.
Это натура для патриархов и прочих  почтенных  личностей.  Он  опирается  на
длинный посох, и каждый сучок и  каждую  извилину  этого  посоха,  тщательно
выписанные художниками, мне довелось видеть бесчисленное множество раз.
     А вот человек в синем плаще, который всегда делает вид, будто  спит  на
солнце (когда оно бывает на небе), но который, разумеется, всегда  настороже
и неустанно следит, чтобы ноги его выглядели живописно. Это натура для doice
far  niente.  Вот  человек  в  темном  плаще,  который   неподвижно   стоит,
прислонившись  к  стене  и  скрестив  руки,  и  искоса   поглядывав   из-под
широкополой, низко надвинутой шляпы. Это - натура для убийцы. Вот  еще  один
человек, который глядит на все через плечо и куда-то собирается идти, но  не
уходит. Этот изображает высокомерие.  Что  касается  семейного  счастья  или
святых семейств, то их, вероятно,  можно  нанять  по  дешевке,  ибо  их  тут
большое  изобилие  на  каждой  ступени;  забавнее  всего  то,  что  все  они
бездельники первой руки, как бы созданные для своего ремесла, и подобных  им
нет ни в Риме, ни в других обитаемых частях нашей планеты.
     Мое недавнее упоминание о карнавале  напоминает  мне  о  том,  что,  по
мнению некоторых,  он  представляет  собою  шутливое  оплакивание  (в  своей
заключительной части) веселых проказ и развлечений перед великим  постом,  а
это  в  свою  очередь  напоминает  мне  о  настоящих  похоронах  и  траурных
процессиях Рима, обращающих на себя, как и  в  большинстве  других  областей
Италии, внимание иностранца главным образом из-за того безразличия, с  каким
относятся к бедному праху, как только его покинула жизнь. Это никак не может
объясняться тем, что близкие покойника  успевают  отделить  воспоминания  об
умершем от его земного облика - для этого погребение слишком быстро  следует
за кончиной: оно совершается в течение двадцати четырех часов, а иногда даже
двенадцати.
     В Риме погребальные колодцы устроены по  такому  же  образцу,  какой  я
описывал, рассказывая о Генуе; эти колодцы расположены в унылом, открытом  и
голом месте. Придя туда  однажды  в  полдень,  я  увидел  одинокий  сосновый
некрашеный гроб, без всякого покрова, сколоченный  настолько  небрежно,  что
копыто какого-нибудь случайно забредшего мула могло бы пробить его; он стоял
так, как его  опустили,  накренясь  на  один  бок,  у  отверстия  одного  из
колодцев, брошенный на произвол ветра и солнца. "Как же случилось,  что  его
тут оставили?" -  спросил  я  человека,  показавшего  мне  это  место.  "Его
привезли сюда полчаса назад, signore", - сказал он в ответ. Я вспомнил,  что
встретил процессию, возвращавшуюся отсюда резвою рысью. "Когда его опустят в
колодец?" - спросил я. "Ночью, когда прибудет телега и откроют  колодец".  -
"Сколько же стоит доставить сюда покойника отдельно, не дожидаясь телеги?" -
"Десять скудо (около двух фунтов двух шиллингов и шести пенсов в переводе на
английские деньги). Просто трупы, за которых не взимается никакой  платы,  -
продолжал мой провожатый, - будут  взяты  из  церкви  -  Santa  Maria  della
Consolazione {Святой Марии утешительницы (итал.)}, и ночью их всех  доставят
сюда на телеге". Я постоял немного, глядя на гроб, на крышке  которого  были
нацарапаны инициалы покойника, а когда отвернулся,  лицо  мое,  видимо,  так
явно выражало неодобрение,  что  провожатый  с  живостью  пожал  плечами  и,
любезно улыбаясь, произнес: "Но ведь это  мертвец,  signore,  не  более  чем
мертвец. Так почему бы нет?"

     Среди бесчисленных  церквей  есть  одна,  которая  заслуживает  особого
упоминания. Это церковь Ara Coeli {Алтарь небесный (лат.)}, построенная, как
полагают, на месте древнего храма Юпитера Феретрия; " к ней ведет длинная  и
крутая лестница. которой явно  недостает  кучки  бородатых  прорицателей  на
верхней площадке. Эта церковь примечательна чудотворным  Bambino  {Младенцем
(итал.)}, или деревянною куклой, изображающей  младенца  Христа;  впервые  я
увидел  чудотворного  Bambino,  говоря  официальным  языком,  при  следующих
обстоятельствах.
     Мы забрели в эту церковь  однажды  после  полудня  и  рассматривали  ее
длинный центральный неф с рядами уходящих вдаль мрачных колонн (все  древние
церкви, построенные на развалинах древних храмов,  погружены  в  полутьму  и
производят гнетущее впечатление), как вдруг вбежал Бравый  курьер,  улыбаясь
во весь рот и умоляя немедленно  идти  вслед  за  ним,  так  как  нескольким
избранным посетителям собираются показать Bambino. Мы  поспешно  последовали
за Бравым в часовню или ризницу рядом с  главным  алтарем,  но  не  в  самой
церкви,  где  избранные  посетители   -   несколько   джентльменов   и   дам
католического вероисповедания, но не итальянцев-были уже в сборе и где  один
молодой монах со впалыми щеками зажигал свечи, а  другой  надевал  церковное
облачение поверх своей грубой темной рясы. Свечи стояли на алтаре, а над ним
находились две забавного вида фигуры, какие можно увидеть на любой ярмарке в
Англии, изображавшие, очевидно, деву Марию и  святого  Иосифа,  благоговейно
склоненных над запертым деревянным ящиком или ларцем.
     Монах со впалыми щеками - назовем его э  1,  -  покончив  с  зажиганием
свеч, опустился на колени в углу перед этим декоративным предметом, а  монах
э 2, надев парадные перчатки, усыпанные  золотыми  блестками,  с  величайшим
благоговением  поднял  ларец   и   поставил   его   на   алтарь.   Затем   с
коленопреклонениями и молитвами он отпер его и,  откинув  переднюю  створку,
принялся извлекать изнутри всевозможные шелковые и кружевные  покровы.  Дамы
опустились на колени в самом начале священнодействия; мужчины приняли ту  же
благоговейную позу, лишь только показалась маленькая деревянная кукла, очень
напоминавшая лицом  генерала  Тома  Сама,  Американского  Карлика  *,  пышно
разодетая в шелк и золотое кружево и сверкавшая драгоценными  каменьями.  Не
было местечка на ее крошечной груди, шее или животе, которое не сверкало  бы
ценными подношениями верующих. Наконец монах э 2 вынул ее из ящика и, обходя
коленопреклоненных мужчин и женщин, прикасался ее личиком ко лбу  каждого  и
каждому совал ее неуклюжую ножку для поцелуя: эта церемония  была  выполнена
всеми, вплоть до маленького  грязного  оборванца,  вошедшего  сюда  прямо  с
улицы. После этого  монах  снова  водворил  ее  в  ящик,  а  присутствующие,
поднявшись с колен, придвинулись к ней поближе и стали шепотом восхвалять ее
драгоценности; спустя некоторое время монах, уложив в ящик  покровы,  закрыл
его, поставил на место,  запер  все  оборудование  за  двустворчатой  дверью
вместе со святым  семейством,  снял  свое  облаченье  и  получил  подобающую
небольшую мзду, между тем как  его  товарищ  тушил  с  помощью  гасителя  на
длинной палке все зажженные им же огни. Когда свечи были потушены  и  деньги
собраны, оба монаха удалились, а за ними и зрители.
     Вскоре затем я повстречался с тем же Bambino  на  улице,  когда  его  с
великой торжественностью несли  в  дом  какого-то  больного.  Его  постоянно
приглашают с этой целью во все концы Рима, но я  слыхал,  что  его  действие
далеко не всегда так благотворно, как  хотелось  бы,  ибо  его  появление  у
изголовья тяжелобольных, когда  жизнь  в  них  едва  теплится,  и  притом  в
сопровождении многочисленного эскорта, нередко пугает  их  до  смерти.  Чаще
всего к нему  обращаются  роженицы;  в  этих  случаях,  как  утверждают,  он
сотворил столько чудес, что если женщина мучается родами дольше обычного, за
ним спешно отправляют гонца. Bambino - сущая драгоценность, и на него  очень
полагаются,  особенно  среди  того  религиозного   братства,   собственность
которого он составляет.
     К моему великому удовольствию,  я  узнал,  что  некоторые  из  верующих
католиков  отнюдь  не  убеждены  в  чудотворной  силе  Bambino  -  об   этом
рассказывал мне близкий родственник одного священника, сам католик,  человек
образованный  и  здравомыслящий.  Этот  священник  взял   как-то   с   моего
собеседника слово, что он ни под каким видом не допустит Bambino  в  спальню
одной больной дамы, в которой они оба принимали участие, "ибо, - сказал  он,
- если они (монахи) испугают больную его появлением и  сами  ввалятся  в  ее
комнату, это несомненно убьет ее". В соответствии с данным им обещанием  мой
собеседник, когда явились монахи, выглянул в окно и со многими  извинениями,
но решительно отказался отворить дверь. В другом  случае,  которого  он  был
лишь случайным свидетелем, он попытался помешать монахам  внести  Bambino  в
маленькую душную каморку, где умирала  бедная  девушка.  Но  его  усилия  не
увенчались успехом, и девушка  испустила  дух  в  присутствии  целой  толпы,
теснившейся у ее постели.
     Среди народа, заходящего на досуге в собор св. Петра преклонить  колени
и помолиться, можно увидеть школьников и семинаристов,  приходящих  группами
по двадцать  -  тридцать  человек.  Эти  мальчики,  сопровождаемые  высоким,
мрачным, облаченным в черную одежду наставником, всегда опускаются на колени
гуськом,  в  затылок  друг  другу,  и  при  этом  похожи  на  колоду   карт,
расставленных так, чтобы их  можно  было  свалить  одним  прикосновением,  а
наставник - на непомерно большого трефового валета. Постояв минуту-другую  у
главного алтаря, они поднимаются на ноги и, пройдя, все так  же  гуськом,  к
приделу мадонны, в том же порядке падают опять на колени, так  что  если  бы
кто-нибудь споткнулся  об  наставника,  за  этим  неизбежно  последовало  бы
падение всей вереницы.
     Во всех церквах вы наблюдаете в высшей степени странное зрелище. То  же
однообразное, бездушное, сонное пение, то же  полутемное  здание,  кажущееся
еще более темным после яркого  солнца  на  улице,  те  же  тускло  мерцающие
лампады, те же  коленопреклоненные  люди;  та  же  обращенная  к  вам  спина
священника, служащего перед алтарем, с тем же вышитым на  облачении  широким
крестом; как бы все эти церкви  ни  отличались  одна  от  другой  размерами,
формой, богатством убранства - все это всегда одинаково. Всюду - те же нищие
в грязных лохмотьях,  прерывающие  молитву  на  полуслове,  чтобы  попросить
милостыню; те же жалкие калеки, выставляющие в дверях напоказ  свои  увечья,
те же слепые,  потряхивающие  маленькими,  похожими  на  кухонные  перечницы
горшочками для подаяния; те  же  нелепые  серебряные  венцы,  прилаженные  к
головам святых или мадонны на картинах с большим числом персонажей, так  что
крошечная фигурка где-нибудь на горе  получает  головной  убор,  превышающий
размерами храм на переднем плане или целые мили окружающего  ландшафта;  тот
же  особо  популярный  алтарь  или  статуя,  сплошь   увешанные   маленькими
серебряными сердцами, крестиками и прочими  украшениями  такого  же  рода  -
основным предметом торговли в витринах  всех  ювелиров;  то  же  причудливое
смешение  благоговейной  набожности  и  неприличия,   веры   и   равнодушия,
коленопреклонений на каменном полу и смачного харканья на него же; перерывов
в  молитвах  для  попрошайничества  или   других   мирских   дел   и   новых
коленопреклонений с тем, чтобы продолжать смиренную молитву с того места, на
котором она  была  прервана.  В  одной  церкви  коленопреклоненная  дама  на
мгновение встала, чтобы вручить  нам  свою  визитную  карточку  -  она  была
учительницею музыки; в другой - степенный господин с  очень  толстою  палкой
поднялся на ноги и прервал благочестивые размышления, чтобы огреть  ею  свою
собаку, зарычавшую на другую; ее визг и лап  гулко  отдавались  под  сводами
церкви долго после того, как ее хозяин вернулся к молитве, не сводя  однако,
глаз с собаки.
     В любой церкви всегда бывает  некий  предмет,  побуждающий  верующих  к
доброхотным  даяниям.  Иногда  это   денежный   ящик,   поставленный   между
прихожанами и деревянной фигурою искупителя в натуральную величину, иногда -
небольшая шкатулка для  сборов  на  содержание  девы  Марии;  иногда  призыв
жертвовать на популярного Bambino, иногда мешок на  длинной  палке,  который
бдительный служака то и дело просовывает между рядами  молящихся,  энергично
позвякивая его содержимым; но всегда что-нибудь да найдется, и  частенько  в
одной и той же церкви в нескольких  видах,  так  что  дела  идут,  в  общем,
неплохо.
     Всего этого много и под открытым небом, на улицах и дорогах;  и  часто,
когда вы идете, думая о чем угодно, только не о жестяной кружке,  она  вдруг
выскакивает из маленькой придорожной будки, и на крышке у нее написано: "Для
душ чистилища". Сборщик многократно повторяет этот призыв, позвякивая  перед
вами кружкой, как Панч  позвякивает  треснутым  колокольчиком,  который  его
неуемная жизнерадостность превращает в орган.

     Это напоминает мне также о том, что некоторые алтари в Риме, почитаемые
больше других, снабжены надписью: "Всякая месса, отслуженная у этого алтаря,
избавляет одну душу от мук чистилища". Я так и не мог установить в  точности
плату, взимаемую за такое богослужение, но оно должно  обходиться  недешево.
Есть также в Риме кресты, приложившись  к  которым  вы  получаете  отпущение
грехов на разные сроки. Тот, что поставлен посреди Колизея, дарует отпущение
на сто  суток,  и  здесь  с  утра  до  вечера  можно  видеть  людей,  истово
прикладывающихся  к  нему.  Любопытно,  что  некоторые  кресты   приобретают
почему-то особую популярность, и это как раз один из  них.  В  другом  конце
Колизея есть еще один крест на мраморной плите с надписью: "Кто поцелует сей
крест, получит отпущение грехов на двести и еще сорок суток", но я что-то не
замечал, чтобы кто-нибудь целовал его, хотя день за днем подолгу  просиживал
на арене и видел, как десятки крестьян проходили мимо него и шли приложиться
к другому.
     Тщетно было бы пытаться  вспомнить  большинство  подробностей  огромной
панорамы римских церквей, но San Stefano Rotondo - сырая, покрытая разводами
плесени старинная сводчатая церковь на  окраине  Рима  -  отчетливей  других
возникает в моей памяти  благодаря  фрескам,  которыми  она  расписана.  Эти
фрески  изображают  муки  святых  и  первых  христиан,   и   такое   зрелище
всевозможных ужасов и кровавой резни не приснится даже тому,  кто  съест  на
ужин целую свинью в сыром виде. Седобородых старцев варят, пекут,  жарят  на
вертеле, надрезают, подпаливают, отдают на съедение диким зверям и  собакам,
погребают заживо, разрывают на части, привязав к хвостам лошадей,  рубят  на
куски топорами; женщинам рвут груди  железными  щипцам  и,  отрезают  языки,
выкручивают уши, ломают челюсти; их тела растягивают на дыбе, или сдирают  с
них кожу, привязав к столбу, или они корчатся и расплавляются  в  пламени  -
таковы наименее страшные из сюжетов. Все это так старательно  выписано,  что
подает повод к изумлению того же рода, какое вызвал бедный старый Дункан * в
леди Макбет, когда ее удивило, что в нем оказалось столько крови.

     Одно из верхних помещений Мамертинской тюрьмы * было, как говорят, -  и
возможно, что это соответствует истине, - темницей св. Петра. Теперь  в  нем
устроена часовня во имя названного святого,  и  она  также  занимает  особое
место в моей памяти. Это очень небольшое и низкое помещение, где  мрачная  и
жуткая атмосфера старой тюрьмы словно просачивается снизу сквозь пол  черным
туманом. Среди множества приношений по обету здесь висят на стенах предметы,
которые одновременно и под стать этому месту и,  казалось  бы,  неуместны  в
часовне: заржавевшие кинжалы,  ножи,  пистолеты,  дубинки  и  другие  орудия
насилия и убийства, принесенные сюда сразу после того,  как  были  пущены  в
ход, и развешанные здесь, чтобы  умилостивить  оскорбленное  небо  -  словно
кровь может высохнуть в освященном воздухе храма и не сыпет вопиять к  богу.
Тут душно и темно как в могиле, а темницы внизу так черны, и таинственны,  и
зловонны,  и  голы,  что  это  небольшое  полутемное  помещение   становится
сновидением в сновидении, и  в  веренице  больших,  величественных  церквей,
бегущей мимо меня, точно морские волны, это -  особая  маленькая  волна,  не
сливающаяся ни с какою другою.
     Страшно подумать об огромных пещерах, в которые ведет ход из  некоторых
римских церквей и которые проходят  под  всем  городом.  Во  многих  церквах
существуют обширные склепы и подземные часовни, которые в древнем Риме  были
банями или тайниками при храмах и бог знает чем еще. Но я говорю не  о  них.
Под церковью San Giovanni и San Paolo {Св. Иоанна  и  св.  Павла  (итал  ).}
находятся выходы колоссальных пещер, выдолбленных в  скале  и  имеющих,  как
утверждают, еще один выход под Колизеем, - погруженные в непроглядную  тьму,
огромные,  недоступные   обследованию   и   наполовину   засыпанные   землею
пространства, где тусклые факелы, зажженные  провожатыми,  освещают  длинные
сводчатые коридоры с ответвлениями направо и  налево,  похожие  на  улицы  в
городе мертвых; где холодные кап