ство подавленности при  виде
стольких развалин  и  подобной  запущенности.  Новизна,  большинством  людей
воспринимаемая как нечто приятное, пленяет меня, я полагаю, как никого. Имея
возможность предаваться своим  фантазиям  и  занятиям,  я  нелегко  поддаюсь
унынию;  к   тому   же,   я,   по-видимому,   наделен   врожденным   уменьем
приспосабливаться  к  окружающим  обстоятельствам.  И  все  же,   бродя   по
окрестностям и заглядывая во все дыры и закоулки, я до сих  пор  пребываю  в
состоянии растерянности и, возвращаясь к себе на виллу  -  виллу  Баньярелло
(это звучит романтически, но синьор Баньярелло всего лишь соседний  мясник),
я бываю поглощен вплоть  до  следующего  своего  похода  обдумыванием  новых
впечатлений и сопоставлением их -  что  начало  забавлять  меня  -  с  моими
надеждами и ожиданиями.
     Вилла Баньярелло, или Розовая тюрьма - более выразительное название для
моего обиталища, - расположена  как  нельзя  лучше.  Благородный  Генуэзский
залив и темно-синее Средиземное  море  простираются  у  наших  ног;  повсюду
виднеются огромные старые, заброшенные дома и дворцы; слева нависают высокие
холмы,  вершины  которых  зачастую  скрываются   в   облаках,   с   грозными
укреплениями, венчающими их обрывистые края; а впереди, от самых  стен  дома
до разрушенной часовни, стоящие на  крутых  и  живописных  бережных  скалах,
расстилаются зеленые виноградники, где вы  можете  бродить  целыми  днями  в
полутени лоз, вьющихся на неуклюжих шпалерах.
     К этому уединенному месту можно  добраться  лишь  узкими  переулками  -
настолько узкими, что в таможне нас поджидали люди, смерившие наиболее узкий
из них, чтобы сравнить свою мерку с шириной нашей кареты. Эта церемония была
с превеликою важностью выполнена на улице в нашем присутствии, и мы,  затаив
дыхание, наблюдали за ней. Выяснилось, что карета сможет проехать, хотя и  с
большим трудом; об этом мне ежедневно напоминают многочисленные  и  довольно
большие дыры, выдавленные ею на стенах по обеим сторонам переулка.  Говорят,
что мы оказались счастливее  некоей  пожилой  дамы,  которая  недавно  сняла
поблизости дом и накрепко застряла в своей карете посреди  одного  из  таких
переулков; так как не было ни  малейшей  возможности  открыть  дверцу,  даме
пришлось претерпеть бесчестие и  дать  извлечь  себя,  словно  какого-нибудь
арлекина, через одно из крошечных передних окошек.
     Миновав  узкие  переулки,  вы  окажетесь  перед  аркой,  не   полностью
перегороженной старыми проржавленными воротами, - это  и  есть  мои  ворота.
Проржавленные ворота снабжены столь же ржавой  ручкой  от  колокольчика,  но
дергайте ее сколько угодно: никто не отзовется, так как между  нею  и  домом
нарушена всякая  связь.  Но  тут  есть  еще  старый,  проржавленный  дверной
молоток, настолько расшатанный, что вертится у вас под  рукой,  но  если  вы
освоитесь с ним и будете стучать достаточно долго, кто-нибудь в конце концов
все-таки явится. Явится бравый курьер и впустит вас. Вы попадаете в  жалкий,
одичавший и заросший сорной травой маленький садик,  за  которым  начинаются
виноградники; пройдя через садик, входите в квадратный, похожий  на  погреб,
вестибюль и поднимаетесь по полуразрушенной мраморной  лестнице  в  огромную
комнату со сводчатым потолком и выбеленными стенами, не лишенную сходства  с
методистской часовней. Это зал. В нем пять окон и пять дверей, и он  украшен
картинами,  способными  порадовать  сердца  тех  лондонских   реставраторов,
которые  пользуются  в  качестве  вывески   наполовину   отмытой   картиной,
разделенной пополам, как изображение Красавицы и Смерти в  лубочном  издании
известной старой баллады, так что не поймешь - отмыл ли искусный мастер одну
половину или, наоборот, закоптил другую. Мебель в этом  зале  обита  красной
парчой. Кресла здесь таковы, что сдвинуть их с места решительно  невозможно,
а диван весит несколько тонн.
     На этом же этаже, примыкая к залу, находятся также столовая, гостиная и
несколько спален, каждая - с бесчисленными дверями  и  окнами.  Этажом  выше
расположено еще несколько мрачных комнат и кухня; внизу  -  вторая  кухня  с
разными диковинными приспособлениями для сжигания древесного  угля,  похожая
на лабораторию алхимика;  кроме  того  насчитывается  еще  добрых  полдюжины
маленьких комнаток, где  в  этот  знойный  июль  слуги  могут  отдохнуть  от
кухонного  жара  и  где  бравый  курьер  играет  весь  вечер  на   различных
музыкальных  инструментах  собственного  изготовления.  В   общем,   это   -
громадный, старый, неприкаянный, населенный привидениями, гулкий, мрачный  и
пустой дом, каких я никогда прежде не  видел  и  даже  не  рисовал  в  своем
воображении.
     Из гостиной можно попасть  на  небольшую,  увитую  виноградом  террасу;
прямо под этой террасой, образуя  одну  из  стен  садика,  находится  бывшая
конюшня. Теперь это коровник, и в нем три коровы, так что свежего  молока  у
нас хоть отбавляй. Никакого пастбища поблизости нет,  и  коровы  никогда  не
выходят на воздух, а все время лежат в коровнике и  насыщаются  виноградными
листьями, проводя весь  день  -  настоящие  итальянские  коровы  -  в  dolce
far'niente. {Сладостном ничегонеделании (итал.).} За  ними  присматривают  и
спят вместе с ними старик, по имени Антоньо, и его сын - оба местные  жители
с загаром цвета жженой сиены *, с голыми по колено ногами и босые; на каждом
из них рубашка, короткие штаны и красный шарф, а  на  шее  не  то  священные
реликвии, не то амулеты, похожие на леденцы  с  крещенского  пирога.  Старик
жаждет обратить меня в католичество и частенько мне проповедует.  Мы  иногда
сидим вечерком на камне у двери - как Робинзон Крузо и Пятница, поменявшиеся
ролями, - и он, в целях моего обращения, вкратце  рассказывает  историю  св.
Петра, главным образом, я полагаю, из-за неизъяснимого удовольствия, которое
доставляет ему подражание петуху *.
     Вид из нашего  дома,  как  я  говорил,  восхитительный;  но  весь  день
приходится держать жалюзи закрытыми, иначе солнце  может  свести  с  ума;  а
когда зайдет солнце, приходится наглухо закрывать окна, иначе москиты  могут
вас довести до самоубийства. Так что в это время года  не  очень-то  удается
наслаждаться окрестным пейзажем, не выходя из дому. Что касается мух, то  на
них вы не обращаете никакого внимания; то же можно сказать и о блохах,  хотя
они чудовищного размера и имя им - легион, и они населяют каретный  сарай  в
таких несметных количествах, что каждый день я ожидаю  увидеть,  как  оттуда
торжественно выкатывается наша карета, которую усердно тащат мириады блох  в
упряжи. От крыс нас спасают десятки тощих  котов,  которые  рыщут  по  саду.
Ящерицы, конечно, никого не пугают; они резвятся на солнце  и  не  кусаются.
Маленькие скорпионы проявляют  вполне  невинное  любопытство.  Жуки  немного
запаздывают, и их пока не  заметно.  Лягушки  служат  тут  развлечением.  Их
питомник находится по соседству, и с  наступлением  сумерек  кажется,  будто
вереницы женщин шлепают деревянными калошами по влажной  каменной  мостовой.
Таков в точности шум, подымаемый ими.
     Разрушенная часовня, стоящая в прекрасном и живописном месте на  берегу
моря, была некогда  часовней  св.  Иоанна  Крестителя.  Кажется,  существует
поверье, что кости св. Иоанна после того, как их доставили в Геную -  они  и
поныне находятся там, - были торжественно помещены именно  в  этой  часовне.
Когда на море разражается особенно сильная буря,  их  выносят  и  выставляют
наружу, и буря тотчас стихает. По причине этих связей св. Иоанна с  городом,
большое число простолюдинов получает при крещении  имя  Джованни-Батиста  *,
причем в генуэзском говоре вторая часть этого имени  произносится  "Бачича",
что очень  похоже  на  звук,  издаваемый  при  чихании.  И  слышать,  как  в
воскресенье или в какой-нибудь  праздник,  когда  на  улицах  полно  народу,
всякий зовет другого Бачичей, - удивительно и забавно для иностранца.
     В узкие переулки выходят обширные виллы, стены которых (я имею  в  виду
наружные) щедро  расписаны  всевозможными  мрачными  сценами  из  священного
писания. Но время и морской воздух стерли их почти  начисто,  и  сейчас  эти
стены выглядят как вход в сады лондонского Воксхолла  *  в  солнечный  день.
Дворы домов густо заросли травой. Всевозможные  отвратительного  вида  пятна
испещряют цоколи статуй, и кажется, будто  они  поражены  какой-то  накожной
болезнью. Наружные ворота  проржавели,  и  все  железные  решетки  на  окнах
нижнего этажа едва держатся  и  вот-вот  выпадут.  В  залах,  где  могли  бы
храниться  сокровища,  навалены  кучи  дров:  каскады  заглохли  и  высохли;
фонтаны, слишком вялые, чтобы играть, и  слишком  ленивые,  чтобы  работать,
все-таки сохраняют кое-какие воспоминания о том, чем они  были  когда-то,  и
погруженные в сон исподволь заболачивают окрестности; и нередко на  все  это
по нескольку дней подряд дует сирокко, дышащий жаром,  как  гигантская  печь
совершающая прогулку.
     Недавно здесь праздновали день матери девы Марии. Местные юноши,  надев
на себя зеленые венки из виноградной  лозы,  прошли  какой-то  процессией  и
затем купались в таком виде целой гурьбой. Это  было  необычное  и  красивое
зрелище. Должен, впрочем, признаться, что, не  зная  тогда  о  празднике,  я
решил - и был вполне удовлетворен своею догадкой, - что они надели эти венки
для того же, для чего их надевают на лошадей, а именно, ради защиты от мух.
     Вскоре был еще один праздник, день некоего св. Надзаро. Один из молодых
людей Альбаро, явившись вскоре  после  первого  завтрака  с  двумя  большими
букетами. поднялся в наш зал и собственноручно поднес их нам. Это был способ
собирать взносы на  музыку  в  честь  названного  святого:  мы  вручили  его
посланнику некую толику денег, и он удалился, чрезвычайно довольный. В шесть
часов вечера мы отправились в церковь - совсем рядом с нами, очень  нарядную
и сплошь увешанною гирляндами и яркими драпировками; от алтаря и до  главною
входа она была заполнена сидящими женщинами.
     Здесь не носят шляпок,  довольствуясь  длинными  белыми  покрывалами  -
mezzero; и такой бесплотной и воздушной  паствы  я  никогда  еще  не  видел.
Местные девушки, вообще говоря, не так уж  красивы,  но  в  их  поразительно
плавной походке, в манере держаться и заворачиваться в свое покрывало  много
врожденного изящества и благородства. Присутствовали тут  и  мужчины,  но  в
небольшом числе, причем некоторые из них стояли на коленях в  приделах,  так
что всякий спотыкался о них. В церкви горели бесчисленные свечи,  и  кусочки
серебра и  олова  на  образах  (и  особенно  в  ожерелье  мадонны)  сверкали
ослепительным блеском; священники сидели у  главного  алтаря;  громко  играл
орган, а также оркестр; в небольшой галерее напротив оркестра регент колотил
нотным свитком по стоявшему перед ним пюпитру, а  безголосый  тенор  силился
петь. Оркестр гнул свою линию,  органист  -  свою,  певец  избрал  для  себя
третью, а несчастный регент все стучал, стучал и размахивал  своим  свитком,
по-видимому довольный общим звучанием. Никогда  еще  я  не  слышал  подобной
разноголосицы. К тому же стояла нестерпимая духота.
     У самой церкви мужчины в красных  шапочках  и  с  накинутыми  на  плечи
куртками (они никогда не надевают их в рукава) играли  в  шары  и  раскупали
всевозможные сласти.  Окончив  партию,  они  входили  группами  в  церковный
придел, кропили себя святою водой,  опускались  на  мгновение  на  колено  и
тотчас же снова выходили сыграть еще партию. Они поразительно наловчились  и
играют где придется - в каменистых переулках, па улицах и на самой  неровной
и неблагоприятной для этого занятия почве  с  такою  же  ловкостью,  как  на
бильярдном столе. Но самая  излюбленная  игра  -  это  национальная  "мора",
которой они предаются с неистовым пылом  и  ради  которой  готовы  рисковать
всем, что имеют. Это чрезвычайно азартная игра, для которой требуются десять
пальцев и ничего больше, а они - я не собирался отпустить каламбур -  всегда
под рукой.
     Играют  двое.  Один  из  них  называет  какое-нибудь  число,   например
наивысшее - десять. Одновременно  тремя,  четырьмя  или  пятью  пальцами  он
обозначает, какую долю его он берет на себя; второй игрок, наугад,  не  видя
руки партнера, должен в с кою очередь показать столько пальцев, чтобы числа,
обозначенные обоими игроками, составили в сумме названное первоначально.  Их
глаза и руки до того наловчились, и они проделывают это с такой  невероятною
быстротой, что непосвященному наблюдателю почти невозможно уследить за ходом
игры. Но посвященные, которые всегда тут как тут, с жадным вниманием  следят
за игрой. И так как зрители неизменно готовы примкнуть в случае спора к  той
или другой стороне и часто разделяются на враждебные партии,  здесь  нередко
поднимается неистовый крик. Да и сама игра  никоим  образом  не  может  быть
названа тихой, так как числа выкликаются  пронзительно-резкими  голосами,  и
притом так стремительно сыплются одно за другим, что еще немного, и их  было
бы не учесть. В праздничный вечер, стоя у окна, или прогуливаясь в саду, или
даже бродя где-нибудь в пустынных местах, вы слышите, как в эту игру  играют
сразу во множестве кабачков, и, взглянув поверх кустов винограда или обогнув
какой-нибудь угол, обязательно обнаружите кучку отчаянно горланящих игроков.
Замечено, что у большинства людей существует явная склонность называть  иные
числа чаще  других;  и  наблюдать  настороженность,  с  которою  два  зорких
партнера изучают друг друга, чтобы обнаружить в противнике  эту  слабость  и
приспособиться  к   ней,   весьма   любопытно   и   занимательно.   Эффекту,
производимому  этой  игрой,  в  немалой  мере  способствует  внезапность   и
порывистость  жестикуляции;  играющие  ставят   по   полфартинга   с   такой
страстностью, как если б ставкою была их жизнь.
     Невдалеке от нас находится просторный палаццо,  некогда  принадлежавший
одному  из  представителей  рода  Бриньоле,  а  теперь  сдаваемый  на   лето
иезуитской коллегии. Как-то вечером перед заходом  солнца  я  забрел  в  эти
запущенные владения и некоторое время прохаживался взад и вперед,  задумчиво
рассматривая представшую передо мною картину, которая повторяется,  впрочем,
повсюду, куда бы вы ни направились.
     Я прогуливался под колоннадою, образующей две стороны заросшего  травою
двора, тогда как  дом  образует  третью,  а  невысокая  терраса,  с  которой
открывается вид на сад и прилегающие холмы, четвертую его сторону. Двор  был
мощеный, но на нем не осталось, полагаю, ни одной целой плиты. В центре  его
стояла унылая статуя, до того испещренная трещинами и другими изъянами,  что
казалась оклеенной липким пластырем и затем припудренной. Конюшни,  каретные
сараи, службы - все было пусто, все разрушено, все заброшено.
     Двери были без петель и держались на  одних  щеколдах;  стекла  выбиты,
цветная штукатурка облупилась и лежала кучками  возле  стен;  куры  и  кошки
настолько завладели пристройками, что мне невольно вспомнились сказки о злых
волшебниках, и, разглядывая  всех  этих  тварей,  я  не  мог  удержаться  от
подозрения, уж не заколдованные ли это домочадцы и слуги,  ожидающие,  когда
же их,  наконец,  расколдуют.  Один  старый  кот,  взлохмаченный,  дикий,  с
голодным  блеском  в   зеленых   глазах   (очевидно,   какой-нибудь   бедный
родственник), все время вертелся вокруг меня, словно надеясь, что  я  -  тот
самый герой, которому суждено жениться на молодой госпоже  и  навести  здесь
порядок. Но  обнаружив  свое  заблуждение,  он  внезапно  угрюмо  фыркнул  и
удалился, так грозно задрав хвост, что не мог пролезть в крошечную дыру, где
обитал, и вынужден был выждать снаружи, пока не уляжется его  негодование  и
вместе с ним - хвост.
     В  чем-то  вроде  беседки,  расположенной  внутри  колоннады,  обитали,
подобно червям в орехе, несколько англичан, но иезуиты велели им  выбраться,
и они выбрались, и это помещение также  теперь  заколочено.  Сам  палаццо  -
какое-то неприкаянное, гулкое, похожее на огромную казарму строение с окнами
первого этажа, заделанными, как обычно, решетками,  -  стоял  с  распахнутой
настежь дверью, и я нисколько не  сомневаюсь,  что  мог  бы  войти  в  него,
отправиться спать и отправиться на тот свет, и никто бы об  этом  ничего  не
узнал. Лишь  несколько  комнат  верхнего  этажа  были  заселены,  и  оттуда,
разносясь в безмолвии вечера, лился звонкий и  сильный  голос  юной  певицы,
бойко разучивавшей бравурную арию.
     Я сошел в сад, который,  судя  по  всему,  был  когда-то  затейливым  и
нарядным  -  с  аллеями,  террасами,  апельсиновыми  деревьями,  статуями  и
каменными водоемами; но все тут было незрелым, чахлым, одичавшим, недоросшим
или, наоборот, переросшим, влажным, покрытым ржавчиной  и  грибками,  и  эта
липкая плесень была единственным проявлением жизни. Во всей этой картине  не
было ничего светлого, кроме одного-единственного светлячка,  казавшегося  на
фоне темных кустов последним  отблеском  былого  великолепия;  но  и  он  то
взлетал  вверх,  то  стремглав  несся  вниз,  вычерчивая  неожиданные  углы,
срываясь вдруг с места и возвращаясь в ту же самую точку с такой  судорожной
стремительностью, точно разыскивал былое великолепие и дивился (и было  чему
дивиться, видит бог!), что же с ним сталось.

     Прошло два месяца и смутные хаотические впечатления,  подавлявшие  меня
вначале, стали привычными и реальными, и я начинаю думать,  что  через  год,
когда кончится мой длительный отдых  и  настанет  пора  уезжать,  мне  будет
отнюдь не легко расстаться с Генуей.
     Это - место, к которому привязываешься с каждым днем все больше. В  нем
всегда можно найти что-то новое. Здесь к  вашим  услугам  самые  невероятные
переулки и закоулки, где можно бродить в свое удовольствие.  Вам  ничего  не
стоит, если вы того пожелаете, заблудиться раз двадцать за день (а какое это
удовольствие, когда вам нечего делать!) и снова найти дорогу, сталкиваясь  с
самыми  неожиданными  и  невообразимыми  трудностями.   Этот   город   полон
контрастов.  На  каждом  шагу  пред  вашими  взорами  предстает  прекрасное,
безобразное, жалкое, величественное, чарующее и отвратительное.
     Кто хочет насладиться  красотами  ближайших  окрестностей  Генуи,  тому
следует взобраться в ясную погоду на Monte-Faccio * или хотя  бы  проехаться
вокруг городских укреплений: последнее выполнить  много  проще.  Нет  ничего
живописнее и прелестнее, чем вид на гавань и на долины двух рек Польчеверы и
Бизаньо, открывающийся с высот, вдоль которых тянутся крепкие стены -  точно
Китайская стена в миниатюре. На одном из живописных отрезков этого  маршрута
находится превосходный образец настоящей генуэзской таверны, где  посетитель
может  хорошо  угоститься  настоящими  генуэзскими   кушаньями:   тальярини,
равиоли, немецкой чесночной колбасой, которую нарезают ломтиками и  едят  со
свежими  зелеными  фигами;  петушиными  гребешками  и   бараньими   почками,
подаваемыми в изрубленном  виде  вместе  с  бараньей  котлетою  и  печенкой;
кусочками  какой-то   неведомой   части   телятины,   свернутыми   колечком,
поджаренными и выложенными  на  большом  блюде,  как  это  делают  с  мелкой
рыбешкой.  В  этих  пригородных  тратториях  нередко  потчуют   французским,
испанским или португальским вином, привозимым шкиперами  небольших  торговых
судов. Его покупают по такой-то цене за бутылку, не спрашивая названия и  не
стараясь запомнить его, если оно и  было  указано  продавцом,  и  делят  всю
партию на две половины, из которых одна получает ярлык шампанского, а другая
- мадеры. Под  этими  общими  рубриками  объединяется  множество  вин  самых
различных  букетов,  достоинств,  стран,  возрастов  и  урожаев.  Кривая  их
качества идет  по  меньшей  мере  вверх  от  холодного  овсяного  киселя  до
выдержанной марсалы, а оттуда обратно до яблочного ч