му бы  она принадлежала? Замечательная
память, какою отличался старик, не помогла: многие ученики носили
     одинаковые шарфы.
     В  эту  зиму  Исаак  Левитан часто не знал,  где  с  наступлением  ночи
приклонить голову.  Платить  за комнату  было нечем  -- и семья очутилась на
улице. Братья и сестры разбрелись кто куда и кое-как перебивались. В поисках
ночлега Исаак  Левитан переходил  из дома в  дом  по знакомым. Полуголодный,
плохо одетый, стыдящийся своей бедности,  он коротал ночь и  наутро исчезал.
Снова появлялся и  этом месте только через большой промежуток времени, чтобы
художника не посчитали
     назойливым  и бесцеремонным.  Эти  ночевки  были горьки  и  мучительны.
Иногда угла не удавалось найти, и Левитан спал на бульварных скамейках.
     Начало осенних занятий в школе юноша  встречал как праздник. Целый день
ученик  без  устали  работал.  Наступал  вечер. Занятия  кончались. Левитан,
крадучись, пробирался в верхний этаж дома. Притаясь где-нибудь, он следил за
Землянкиным,  совершавшим обычный свой  обход помещения. И так  жил художник
неделями,  месяцами.  Порой  оставались  на  ночевку  и  другие  бесприютные
ученики. Редко кто ускользал от глаз Землянкина. Левитану везло.  Он еще  не
попадался. Неудачники говорили об Исааке,  что  его  не берет даже "Нечистая
сила".
     Сегодня   юноша  укрылся  в  натурном  классе  за   сдвинутыми  в  угол
мольбертами. Прижавшись плотно к стене, Левитан загородил  свои ноги большим
листом бумаги, подвешенным к ближайшему мольберту.
     -- Эй, кто тут? -- вдруг сердито выкрикнул сторож из коридора.
     Обыкновенно солдат делал обход молча. Выкрик застал юношу  врасплох, он
растерялся  и невольно переступил на  месте. Бумага зашуршала. Прикрепленный
наспех к мольберту лист не удержался и соскользнул на пол.
     -- Левитан! -- удивленно воскликнул Зем-лянкин
     Три ученика в школе --  Исаак Левитан, Сергей и  Константин Коровины --
считались будущими знаменитостями. Их знали все.
     -- Ты  это для чего  же тут? -- спросил старик, сурово сдвинув брови, и
язвительно  усмехнулся.  --  Я  твой  шарф  завтра  поутру  в  профессорскую
доставлю.
     Вдруг Землянкин нахмурился. Он увидел  на шее Левитана точно такого  же
цвета  шарф,  какой  держал  в руках.  Старик тщательно  обошел весь  класс,
заглядывая за каждый мольберт.
     -- Я один, -- сказал Левитан. -- Мне негде ночевать. Завтра мне обещали
в одном месте устроить постоянный ночлег.
     -- Говори, говори, -- перебил Землянкин. -- Не впервой ночлежничаешь. Я
людей на свете
     разных знавал. Во врунах недостатка не бывает. Пойдем.
     Он повел его, держа за рукав, словно опасался, что юноша убежит и снова
где-нибудь укроется в огромном здании.
     --  Почему  купцам Ляпиным не поклонишься, ежели жить негде,  -- угрюмо
говорил Землянкин. -- Там наших учеников квартирует много.
     -- Там все занято, -- уныло ответил Левитан.
     --  Вдругорядь  нагни спину. От поклона  голова не отвалится. Кто  без.
денег, тот без  гордости. Богатый любит  смирение в  бедном человеке. Михаил
Иллиодорович да Николай Иллиодорович Ляпины почтения ждут от просителя.
     Два брата, холостяки и полускопцы, Михаил  и Николай Ляпины, в какой-то
взбалмошный час своей скучной жизни решили заняться благотворительностью. Во
дворе  их  огромного  владения,  позади барского  особняка  с зимним  садом,
находились большие каменные  склады.  Купцы-благотворители  переделали их  в
жилой дом, открыв в нем бесплатное общежитие для студентов и художников.
     Солдат довел юношу до дверей и вытолкнул его на мороз.
     --  Нельзя  в  казенном  помещении  ночлежки  устраивать, --  неумолимо
пробурчал  Землянкин,  поймав просящий  взгляд Левитана, --  правила не мной
установлены. Хоть замерзни на улице, я тут ни при чем.
     Юноша, ежась от холода,  услышал позади себя  грохот захлопнутой двери,
лязг засовов  и  недовольное  бормотание солдата.  Левитан перешел на другую
сторону Мясницкой, с  грустью оглядел знакомое темно-серое здание, в котором
было  так  тепло сейчас,  и  на  глазах  юноши  показались слезы.  Землянкин
медленно  двигался  из  класса в класс  и  тушил  огни.  Наконец  вся  школа
погрузилась в мрак.
     Маленькая лампочка горела только в сторожке "Нечистой силы".
     Жить было негде, и,  как старательно ни осматривал Землянкин помещение,
Левитан  все-таки  ухитрился  спрятаться  в  нем  на следующую  ночь.  Юноша
заметил, что окна, в которых не было форточек, солдат не осматривал. Левитан
стал залезать на подоконники, вставал на них и, прикрывшись шторой, выжидал,
когда пройдет Землянкин.
     Однажды  солдат  прошел  так  близко,  что  штора  заколыхалась,  потом
Землянкин секунду постоял, привалясь к подоконнику, и загасил лампы.
     Юноша спустился  на пол, но наткнулся на мольберт и уронил  его. Грохот
покатился  по всему зданию, отдаваясь в пустых мастерских и коридорах. Скоро
где-то скрипнула дверь, показался слабый и робкий свет в коридоре, раздались
быстрые  и беспокойные шага. С  жестяным фонарем,  приподнятым над  головой,
чтобы сразу осветить всю мастерскую, вошел Землянкин.
     -- Где у нас тут гости? -- громко и повелительно спросил он и увидел на
полу опрокинутый мольберт. -- Не только прячутся, а и вещи ломают?
     Увидев смущенного Левитана, солдат поднес к его лицу фонарь.
     -- Ну и ловок!  -- вдруг воскликнул Землянкин с удивлением и  как будто
восхищенный настойчивым  юношей. -- Поди,  и нынче скажешь, вчера тебя здесь
не было?
     -- Был, -- твердо ответил Левитан. -- Две недели живу.
     --  Иди  за мной,  --  промолвил солдат, поднял мольберт  и,  покачивая
фонариком,
     двнулся к выходу.
     Молча проследовали длинными коридорами, добрались до вестибюля. Левитан
уже тоскливо смотрел  на промерзшую по кромкам дверь: сейчас она захлопнется
за его спиной.
     -- Поди,  запри  парадное, -- угрюмо сказал Землянкин, -- в сторожке со
мной ночуешь.
     Вошли. У старика была одна железная кровать.
     --  Погоди,  я тебе сейчас устрою  постель,  -- услышал Левитан суровый
голос солдата.
     Землянкин куда-то вышел и пропал. Юноша,  как вступил в сторожку, так и
дожидался на том же месте возвращения хозяина.  Единственная табуретка  была
завалена всяким стариковским  скарбом,  и Левитан не посмел  пошевелить его.
Землянкин с грохотом внес под мышкой широкие, в две
     скрепленные черные доски, нары и двое козелков.
     --  Побратим  у  меня  гостил,  --  сказал  солдат,  --  ему изготовил.
Пригодилось. Раскладывай сам. Сумеешь?
     Левитан поставил немудреное сооружение на пол. Землянкин бросил на нары
свой огромный овчинный тулуп.
     -- На ем спи, -- пробурчал Землянкин, -- окутываться у меня нечем.
     -- Я пальто накроюсь, -- поспешил ответить  юноша, полный благодарности
к своему
     покровителю.
     Когда  козелки были устроены,  Землянкин сам проверил их  устойчивость,
посидел на середине, с силой подвигался из стороны в сторону и одобрил.
     -- Стоят -- и  ладно,  --  сказал  он.  --  Невзыскательные люди  спят,
нахвалиться не
     могут.
     Левитан не  сводил глаз  с мрачного  и  неприветливого  лица  "Нечистой
силы". Тот ни разу не взглянул на своего постояльца. Юноша на одно мгновение
даже  подумал, что старик, пожалуй, может внезапно перерешить  и выгнать его
на улицу. Левитан поскорее улегся и притворился спящим.
     -- Кушал ты сегодня? -- спросил Землянкин, трогая художника за плечо.
     Левитан голодал уже третьи сутки но, покраснев, волнуясь, скороговоркой
ответил:
     -- Да, спасибо, я сыт, я много ел...
     --  Вот  я  врешь,  --  перебил  солдат.  --  Вставай-ка,  тебе самовар
разводить, а я почищу картошки, мы с тобой селедочки закусим и почаевничаем.
Богат  будешь,  может,  мне,  старику,  милостыню  за  это  подашь, когда  я
побираться стану перед смертью по Москве.
     С тех пор Левитан иногда по нескольку дней ночевал у Землянкина. Будучи
не в духе, солдат отказывал ему  в приюте. Зато на следующий день непременно
звал сам..

     Левитан выдавался среди молодых художников  необыкновенным трудолюбием.
Он  почти не покидал  мастерских,  работая  много  и  упорно.  И товарищи  и
профессора заметили  Левитана с первых лет пребывания его  в  училище. Скоро
этюды  и  эскизы  юноши привлекли к себе пристальное внимание.  Левитана уже
считали талантом, ожидая от него в будущем больших успехов.
     Особенно  это  укрепилось  в тот  день,  когда  юношей  заинтересовался
Алексей Кондратьевич Саврасов.  Появившаяся на первой передвижной выставке в
1871   году  картина   "Грани   прилетели"   Саврасова   произвела  огромное
впечатление.  Поэтический пейзаж художника, глубокий по мысли  и лирическому
настроению, поразил  совершенно новым отношением к природе, какого  не найти
до  Саврасова  ни   у  кого   из  русских  пейзажистов.  Будучи  событием  в
художественной жизни России,
     картина  имела  еще  большее  значение для национальной  русской  школы
живописи.  Реалистическое искусство обогатилось  подлинным шедевром. Алексей
Кондратьевич Саврасов выдвинулся в  первые  ряды художников, в его пейзажную
мастерскую  в Школе  живописи, ваяния  и  зодчества  мечтал  попасть  каждый
ученик.  Знаменитый  пейзажист пользовался  влиянием и  любовью  в передовом
русском обществе,  наравне  с  неукротимым и страстным жанристом-обличителем
Перовым.
     Как-то раз в обычный  школьный  день --  а  его Левитан запомнил на всю
жизнь -- в мастерскую Перова, где первоначально учился юноша, скорее вбежал,
чем вошел, крупный  и  грузный  человек,  в  мешковатой  и  давно  выцветшей
бархатной  куртке.  Он явно не заботился о  своей внешности. Густые с легкой
проседью  черные волосы  его  были всклокочены  и торчали  во  все  стороны,
большая вьющаяся борода не расчесана, лицо  и руки перепачканы углем. В мелу
и пуху  была  куртка,  вдобавок  забрызганная свежими  и засохшими  красками
разных цветов.  На  самом  видном  месте, на  широкой груди, болталась,  еле
держась,  пуговица,  пришитая  белой ниткой.  Алексей  Кондратьевич Саврасов
вбежал, улыбаясь и жадно нюхая веточку пушистой вербы.
     -- Уже распустилась? -- опросил Перов, переставая указывать Левитану на
какие-то
     ошибки в его этюде и повернув голову к вошедшему.
     -- Да, --  восторженно ответил Саврасов, -- я сейчас из Останкина.  Все
пошло... Все двинулось. Верба первая... Ольха в  лиловых  сережках...  Скоро
всей мастерской поедем за  город... Я присмотрел хорошие и  удобные местечки
для работы. Вдохните, Василий Григорьевич!
     Перов наклонился к вербе.
     -- Она же ничем не пахнет...
     -- Как  не пахнет!  -- воскликнул Саврасов.  -- Вы не слышите  сладкого
свежего запаха дерева?  Оно уже полно  соков и  благоухает!  По-вашему, этот
серый барашек мертвый?
     Алексей Кондратьевич размял в пальцах барашек и протянул его Перову.
     -- Э, да вы совсем лишены обоняния! -- недовольно протянул Саврасов. --
От вербы же нектар на весь класс! Вот что нам на это молодой человек скажет?
     Алексей  Кондратьевич  дал  понюхать  вербу  Левитану.  Юноша  вдохнул,
покраснел и восхищенно пробормотал:
     -- Я слышу... Верба в Сокольниках распустилась еще третьего дня...
     -- Ну вот,  единомышленник  и нашелся,  -- весело  подхватил  Перов. --
Посмотрите-ка  на его работу. Может  быть,  я  пейзажистов  выращиваю,  а не
сатириков.
     Алексей Кондратьевич постоял сзади смущенного Левитана.
     -- Поглядите, Василий  Григорьевич,  -- шепнул Саврасов,  --- уши-то  у
мальчика горят, как угли.
     Юноша  сидел неловко сгорбясь.  Присутствие за  спиной двух  знаменитых
художников  стесняло  его. Рука  невольно  делала неверные мазки.  Ему  было
неприятно  показаться  учителям   беспомощным.  Левитан  морщился,  старался
исправлять ошибки и нагромождал новые. Когда наконец Перов и Саврасов отошли
и остановились далеко, у крайнего  окна  мастерской, юноша испытал большое и
приятное  облегчение.  Овладев  собой,  он  продолжал  работать  уже гораздо
удачнее. Теперь ему даже хотелось показать этюд Саврасову.
     Левитан   украдкой   несколько  раз  взглядывал   на  профессоров.  Они
разговаривали впол голоса.
     Алексей Кондратьевич  в  чем-то  убеждал  Перова,  тот  не  соглашался,
отрицательно качая головой.  Саврасов сердился,  общипывая барашки. В  конце
концов Саврасов  раздраженно  начал  обдирать  с  вербы  кожицу.  Иногда  он
забывался  и   произносил  слова   отрывисто   и  громко.  Перов   удерживал
горячившегося  собеседника.   Алексей  Кондратьевич  сидел  на  подоконнике,
Василий  Григорьевич  стоял   напротив,   вплотную.  Саврасову  было  тесно,
неудобно, он привставал и  хотел выпрямиться. Перов,  посмеиваясь, клал руки
на плечи художника и не пускал его.
     Вдруг  сильно зазвенело и осыпалось оконное стекло. Левитан вздрогнул и
вскочил  от неожиданности.  Он  увидел  совершенно  растерянного  Саврасова.
Алексей  Кондратьевич  так и  держал локоть  в  том  месте, куда угодил  при
неловком движении.  Мелкие и крупные  осколки блестели на  куртке,  попали в
бороду. Василий  Григорьевич отступил на  шаг и  неудержимо смеялся. Ученики
подхватили его  смех. Алексей Кондратьевич  осторожно взял два самых больших
куска стекла и попробовал их вставить обратно в раму. Хохоча, Перов вынул из
его бороды несколько стеклышек.
     -- Ну, стекла, Василий Григорьевич, бьют к счастью, -- сказал Саврасов,
приходя  в себя. --  А кто виноват? Вы. Из-за вас я выбил. Я прошу отпустить
меня  на три недели.  Я себя знаю... Это не каприз,  Вы не соглашаетесь. Мне
ничего не остается, как буянить.
     Василий Григорьевич подумал и ответил:
     -- Так и быть. Пусть по-вашему.
     Алексей  Кондратьевич  повеселел, сунул  в  нагрудный карманчик остатки
своей вербы  и  устремился из  мастерской. Левитан  не сводил с  него  глаз.
Саврасов  задержался на минутку около юноши,  улыбнулся ему, ткнул пальцем в
ту часть этюда, которая казалась самому ученику слабой и  еще неудавшейся, и
сказал:
     --  Так бы  весь  холстик  надо написать... Тут от  души... А правая-то
половинка -- умничанье... Душа в  холодном погребку...  Краска --  и  больше
ничего.
     В перерыве  между занятиями Левитана окружила толпа учеников. Он должен
был
     двадцать раз повторить, что сказал Саврасов. Юноша сразу вырос в глазах
всех.  Завистники   постарались   умалить   похвалы  Алексея  Кондратьевича,
посмеиваясь над его слабостью к спиртным напиткам.
     -- Слышали,  --  сказал один из  таких  недоброжелателей, каких  всегда
особенно  много  в художественной среде,  --  Саврасов у Перова  просился  в
отпуск. Запьют  "Грачи"! Прощай,  весна! Самое лучшее время  для пейзажистов
Алексей Кондратьевич прогуляет.
     -- Исаак, -- подхватил другой, -- ты бы тоже к водке пристрастился. Ну,
тогда в глазах Саврасова тебе бы цены не было.
     Они злословили.  Более правдивые ученики открыто укоряли их в зависти и
принимали  сторону  Левитана.  А  он  молчал,  полный  задумчивости,  гордый
общением с Саврасовым, хотя бы мимолетным и случайным.
     Снова  Алексей Кондратьевич  появился  в школе раньше, чем рассчитывали
зложелатели.   Следы  огромной   усталости  лежали  на  его   лице,  желтом,
дергающемся  и поцарапанном.  Левитан неожиданно столкнулся  со Саврасовым в
коридоре.  Алексей  Кондратьевич  знакомой стремительной походкой пробегал к
своей мастерской, узнал Левитана, весело  закивал  на его поклон, шутливо  и
ласково растрепал  аккуратную прическу  юноши  и  помчался.  Левитан смотрел
вслед, счастливый, красный и растроганный.
     На  другое  утро  Василий  Григорьевич  Перов  сел   рядом  с   юношей,
внимательно посмотрел его этюд и сказал:
     --  А  вам,  Левитан,  не хочется  поработать  у  Алексея Кондратьевича
Саврасова?
     Ответа можно  было не  спрашивать. Юноша вспыхнул и  спрятал глаза, как
прячут их  влюбленные. Он  очень похорошел. Василий Григорьевич  залюбовался
им. Левитан вообще отличался редкой красотой. Черты его смуглого лица, точно
загоревшего  от солнца, были  удивительной правильности и  тонкости.  Темные
полосы юноши вились. Но главное обаяние Левитана заключалась в его огромных,
глубоких,  черных   и   грустных   глазах.   Таких  редких  по   красоте   и
выразительности глаз нельзя было не заметить даже в большой толпе.
     Накануне  немного пьяный  Саврасов был у  Перова в  гостях и  сравнивал
этого  изящного  мальчика  еврея  с мальчиками  итальянцами,  что  встречают
путешественников  на Санта-Лючиа  в  Неаполе или  у Санта-Мария  Новелла  во
Флоренции.
     --  Вы  понравились  Саврасову, --  сказал  Василий Григорьевич.  -- Он
просил меня перевести вас в пейзажную мастерскую. Да я и сам нахожу, что вам
следует работать именно там.
     Юноша выслушал, ничего не  ответил, но вскочил  с  табуретки, торопливо
снял этюд с мольберта, уронил кисти и краски. Перов звонко засмеялся.
     -- Вы уже укладываетесь?
     Юноша  быстро  стал одним из любимых  учеников  Алексея  Кондратьевича.
Саврасов до сих пор очень  ценил  пылкого, восторженного  и  наивного Сергея
Коровина, которому прочили необыкновенную, блестящую будущность. Левитан был
на  три  года моложе. Казалось  -- почти  невозможно соперничество  с  более
опытным  и  старшим учеником. Но Саврасов пришел  в восхищение  от первых же
работ Левитана. Вскоре у  Сергея  Коровина появился  второй конкурент -- его
младший брат Константин.
     Алексей  Кондратьевич выделил всех троих: они  должны были поддерживать
славу  саврасовской  мастерской.  Иногда  Левитан  опережал  успехами  обоих
братьев,  хотя  Константин   Коровин  и  превосходил  его  своим  живописным
талантом.
     Художественные  успехи  Левитана  пока  ничего  ему  не  давали,  кроме
хорошего   расположения  Саврасова,  постоянной  его  поддержки,   теплой  и
душевной. Несколько лет подряд юноша ходил в скромном клетчатом пиджачке и в
коротеньких  брюках,  забрызганных  красками,  залатанных,  утративших  свой
первоначальный  цвет. Левитан  не мог  даже подумать о  постоянном  обеде  и
ужине.  В Школе  живописи,  ваяния и  зодчества  было  достаточно  бедняков.
Левитан даже среди них считался нищим.
     Во  дворе, во  флигеле, помещалась  ученическая столовая. Содержали  ее
старик со старухой. Звали  их  "Моисеич" и "Моисеевна",  единственную  дочку
Веру --  "молодой Моисеевной".  Столовая  была открыта с  часу  до  трех  по
будням, в  воскресенье  Моисеевичи отдыхали.  Обед  из двух блюд с говядиной
стоил семнадцать  копеек,  без говядины -- одиннадцать  копеек. Но  и  такие
расходы для  Левитана  были  велики.  Юноша  часто  приходил  сюда с  пустым
карманом.
     В  двух   сводчатых  комнатах,  занимаемых  столовой,   стояли  простые
деревянные столы. К  часу дня Моисеевичи  так выскребали и  начищали их, что
они блестели и всегда казались новыми. Голодный Левитан  еще издали втягивал
в себя запах свеженарезанного черного  хлеба. На столах его  лежали горки. В
дни  безденежные, безвыходные,  долго  не  решаясь,  мучаясь от  стыда, став
боком, чтобы было незаметнее, юноша  потихоньку брал хлеб. Сжав  его в руке,
потолкавшись  для  отвода  глаз в  толпе более  счастливых учеников, несущих
тарелки с горячими  щами,  котлетами, Левитан  осторожно  выходил на  улицу.
Здесь он мог уже открыто есть, как бы дожевывая на ходу последний  обеденный
кусок.
     Старики пользовались всеобщим уважением молодежи, которая  постоянно  у
них одолжалась, никогда никому не отказывали  в трудную минуту,  -- попросту
забывали   должников.  Их  было  так   много,  что  неграмотные  Моисеевичи,
понадеявшись на память, путали одного ученика с другим. По неписаным законам
в  школе обмануть  Моисеевичей считалось позором. Товарищи осудили  бы  даже
голодного Левитана за его поступок. Левитан давал себе слово, что  больше он
не будет красть, но недолго держал его.
     В  один  из  весенних  дней, вскоре  после  нач