олком, какого давно жаждала душа художника.  На
волжском  берегу  путешественники сняли две небольшие комнаты. Таланту Софьи
Петровны было где проявиться. Охапка  сена, два стола, два ковра,  несколько
скамеек  -- и  бивуак художников почти походил на зимний салон Кувшиниковой.
Левитан  лихорадочно раскладывался.  Утром следующего дня  Софья Петровна не
слыхала, когда он выбрался за двери.
     Исаак Ильич целыми днями бродил по окрестностям  городка и бесконечному
волжскому берегу, таская за собой нелегкие художнические принадлежности. Его
манило развернуть зонт через каждые пять шагов.
     Художник  щелкал  пружиной зонта.  Софья  Петровна  садилась  рядом под
своим.
     В Плесе люди немногим отличались от чулковских. Смотреть на художников,
живущих по-своему, ие .похожих на коренных жителей, вышло  много любопытных.
Наблюдали   издали.   Базарным   кумушкам   достались   свежие   новости   о
новоприбывших, пересуды и потеха. Левитан быстро притерпелся, он научился не
замечать дикого внимания, был полон собой, своими творческими замыслами.
     Плес вдохновлял. Левитан уверовал, что все неясное, бродившее в душе он
в  силах  выразить, передать  красками  и  линиями. Еще недавно,  в Саввиной
слободе,  на  Оке,  на пароходе  сюда, он  сомневался  в  этом,  приходил  в
отчаяние, с отвращением озирался по  сторонам, почти  ничем не привязанный к
жизни, готовый с нею без сожаления расстаться. В такие минуты Левитан бросал
совсем работать, сознавал себя лишним, ненужным: существование без искусства
становилось в тягость.
     В Плесе Исаак Ильич открыл ту Волгу, какую создавало его художественное
воображение  с  юности.  Вторая  поездка  к великой  русской реке  оказалась
удачной. В первое же лето  он написал здесь картины: "Вечер. Золотой Плес" и
"После дождя". Антон Павлович увидел их осенью.
     -- Знаешь,  -- сказал он Левитану,  -- на твоих картинах даже появилась
улыбка..
     Утро, свет,  солнце,  легкий ветерок... Это лучшие часы  для  живописи.
Исаак Ильич любил их. Самые дорогие, задушевные мысли, образы тогда вставали
перед ним. Белый зонт Левитан складывал грустя: день  кончался, и не все, не
все еще было сделано в эти обидно короткие часы; зачем-то наставала ненужная
ночь, когда краски спят и вымытые кисти просыхают в ведерке.
     Рассвет  заставал  художника  на  ногах. В маленькой  круглой коробочке
из-под  пудры  лежала копейка -- талисман. Он хранил  ее всегда в ящике  для
красок и брал с собой. Он  всю жизнь по утрам не ходил, а  почти  бежал, как
Алексей Кондратьевич Саврасов. Плес просыпался позднее художника.  Вместе  с
ним  вставала природа. Пели птицы,  радуясь своему пробуждению. Плескалась в
Волге рыба,  ловила на золотой глади мошек, стрекоз,  кузнечиков.  Обманутые
тишиной и гладью,  они садились  на  воду  и вдруг пропадали  в глубине. Они
хотели пить, впиваясь хоботками в воду, и не успевали напиться, погибая.
     Кричали кулички  и  чайки на бурых и рыжих отмелях. Трава  после ночной
росы  стояла острым ершиком.  Словно  вытянулись  и  выпрямились, помолодели
деревья, каждый листок стал тугим и упругим, полным соков. Коршун кружил над
левитановским белым зонтом, не узнавая крылатой диковинной птицы, неподвижно
рассевшейся на земле и словно стерегущей кого-то.
     Однажды  на кровлю художника напали пчелы. В ясное,  желтое, прозрачное
утро, похожее на теплый мед  в сотах, Левитан услышал странный певучий гул в
ближней низине.  Шум  и гул нарастали, все густея. Исаак Ильич с недоумением
посмотрел кругом. Но не успел  он все  оглядеть, как воздух потемнел, совсем
близко раздалось мощное жужжание, по зонту словно застучали крупные градины.
"Пчелы!" --  пронеслось  в сознании, и  художник  прижался  к мокрому  лугу.
Жужжание  уже оглушало,  оно  поглотило  все другие  звуки,  не слышно  было
куликов,  чаек, звонкоголосых ласточек. В глазах  Левитана  почернело. Пчелы
летели густо, плотно, садясь на вздрагивающий от тяжести зонт.  Исаак  Ильич
лежал не шевелясь, будто придавленный. Зонт подрагивал,  и это было страшно.
Левитан боялся, что зонт не выдержит и упадет на него. Художник почувствовал
приближение привычной тоски. Надвигалась смерть...  Она висела над  головой.
Тысячи  пчелиных  жал  могли  сейчас  вонзиться  в  слабого  и  беззащитного
человека.  У  Левитана  стучали зубы, как на морозе. Протекли мгновения, но,
казалось, время  тянулось  медленнее,  чем всегда. Исаак Ильич закрыл глаза.
Вдруг  где-то  раздался  выстрел.  Зонт  сильно качнуло. Пчелы снялись  -- и
черная туча рассеялась.
     Левитан  поднялся  с  земли,  вытирая  холодные   капли  пота  со  лба,
расстегнул ворот  рубашки: он душил. И сразу Исаака Ильича охватило ликующее
чувство освобождения от беды и восхищение перед мудрой природой. Она создала
самое совершенное из насекомых -- пчелу. Рождаются молодые пчелы, старый дом
им  тесен, они ищут  нового жилья,  и  рой  улетает.  Вечным,  таинственным,
великим  повеяло  на  художника.  Невольно  для самого себя,  уже забывая  о
пронесшейся  угрозе, Левитан сохранил в сердце навсегда очарование  грозного
полета пчел.
     Первые утренние часы Левитан работал в одиночестве. Потом  приходила со
своим зонтом Софья Петровна. Они перекочевывали о места  на место, забредали
далеко, возвращались в сумерках, усталые и удовлетворенные удачным днем.
     В Плесе  нравилось  Исааку Ильичу  все.  Казалось,  свежих  впечатлений
хватит  здесь на  всю  жизнь. Когда любишь --  преувеличиваешь.  На  окраине
города стояла  одинокая  старинная деревянная  церквушка  со  звонницей. Она
доживала свой век, никому не нужная. За ветхостью служить в ней было опасно.
Древнюю  церквушку  Левитан  заметил  в день  своего приезда в  Плес и сразу
очаровался ее  оригинальной архитектурой. Маленькая, удивительных пропорций,
с двухскатными  крутыми  крышами, она  была созданием талантливой плотничьей
артели,  какие   обстраивали  избяную,   церковную   и   мирскую   Русь  лет
четыреста--пятьсот назад.
     Вскоре  Исаак  Ильич пришел  к приходскому священнику, прося разрешения
сделать этюд  церквушки снаружи и внутри. Ржавый замок давно не отпирали. На
другой  день Левитан  явился  с  пузырьком подсолнечного  масла.  Священник,
посмеиваясь, экономно покапал в замочную скважину, на дужку, и сказал:
     -- Помазание елеем... Ваше рвение да будет угодно Флору и Лавру, во имя
коих созидался сей храм...
     Но все-таки пришлось звать  слесаря.  Замок загремел и  развалился, как
сломанный крендель.  Только с  приходом  мастера  Исаак Ильич вступил внутрь
помещения. Здесь, как и снаружи, на всем, сверху донизу, словно мелкая сизая
шерстка,  был  мох, плесень; почернелые образа  с еле проступающими  ликами.
Пауки покрыли  своими искусными серыми вуалями; кое-где стоял кривой древний
подсвечник, резной, крашеный, в каплях воска. Левитан втянул какой-то особый
запах,  смешанный с  сыростью, точно  древний  ароматный ладан  не рассеялся
через столетия, впитался в дряхлые стены и запоздало благоухал.
     Исаака Ильича  оставили одного. Он стал писать,  волнуясь,  представляя
себе  отдаленных  временем  людей,  когда-то  заполнявших  церквушку.  Софья
Петровна  пришла  позже. Ее охватило желание оживить этот старый  некрополь,
зажечь в нем огни, накурить ладаном. Левитан увлекся. Он понимал, как
     художник, всю декоративную прелесть совершаемого обряда в такой древней
руине.
     Священник  сначала  не  соглашался служить  в  опасном месте. Художники
настаивали.  Наконец  он позвал  дьячка.  Старики  служили обедню  для  двух
любопытных людей. Было  все по порядку. На старой звоннице сторож зазвонил в
маленький древний колокол.
     Под карнизами спокойно жили голуби. Небывалый звон вспугнул их. С шумом
и резким треском крылышек взвились выше  единственной главки на  церквушке и
стали кружиться вокруг  нее.  Священник  и  дьячок,  оба дряхлые,  желтые, с
чахлыми голосами, всем своим видом подходили к общему запустению. Батюшка не
пожалел  ладана  для заказной обедни. Густыми, завивающимися облачками  плыл
дым из кадила, словно в нем жгли бересту. Огарки полупудовых свечей чадили в
нескольких подсвечниках. Заказчики просили,  чтобы  риза  на священнике была
самая древняя,  какую только можно  достать  в  Плесе. Священник перерыл всю
свою ризницу, нашли ризу столетней давности, из золотой, потускневшей парчи.
     Уже в  самом начале обедни, при первых возгласах, Левитан заволновался.
Софья  Петровна заметила на глазах  его слезы. Вдруг он  наклонился к  ней и
стал  расспрашивать,  как и  куда ставят  свечи. Батюшка  и дьячок  служили,
косясь на удивительного  богомольца,  который ни  разу не перекрестился,  но
бродил у  иконостаса с пучком свечей  и ко  всем  образам  ставил  их.  Щеки
Левитана заалелись.  Он конфузился улыбающейся  Софьи  Петровны  и  старался
смотреть мимо нее.
     В узенькие  окна наискось светило солнце. Пять золотых  мечей рассекали
небольшое просгранство  и  упирались  в широкие седые половицы пола, неровно
струганные   топором.  Между   солнечными   полосами   оставались   сумерки,
заполненные голубоватым качающимся ладаном.
     Звон со  старой звонницы  слушали  не  одни  заказчики.  Он растревожил
сердца  трех старух, почти таких же древних, как черные иконы  в иконостасе.
Старухи пришли в старинных темных сарафанах, в черных платках, встали в углу
в ряд. Левитан подумал, что где-то  таких старух он видал. Художник вспомнил
своего товарища М. В. Нестерова. Да это на его картинах  такими изображались
люди древней  Руси.  После  обедни  Исаак Ильич  подошел  к  богомолкам. Они
рассказали, что лет пятьдесят тому назад венчались в этой церквушке.
     Левитан окончил  этюды, церковь заперли  большим крепким замком, голуби
снова  спокойно  заворковали на карнизах.  После Левитана  каждый  художник,
посещавший  Плес,   непременно  писал  эту  церквушку.  Было  в  ней  что-то
притягательное, поэтическое, создаваемое  прекрасным расположением памятника
старины, красивой и оригинальной его архитектурой.
     В  сложной  душе  Левитана  уживалось  несоединимо  ясное,  пушкинское,
реальное представление о мире и, одновременно, таинственное, мистическое. Он
не  раз стоял где-нибудь в глухой деревенской церквушке за вечерней службой,
его знобило, он находил какую-то для  себя особую прелесть в этом безмолвном
забытьи. Однажды в Троицын день в  соборе Плеса во  время исполнения  обряда
благословения цветов Левитан прошептал Кувшинниковой:
     -- Послушайте... Ведь это же удивительно... Как хорошо...
     По просьбе  Левитана  Софья  Петровна  иногда читала  ему  псалтырь или
евангелие.
     В Плесе к  Исааку Ильичу  не  только привыкли,  но  у  него  завязались
хорошие  отношения  с  разными  людьми.  Он   подружился  с  одной  красивой
женщиной-старообрядкой. Семейная  жизнь  ее  была  ужасная.  Женщина  искала
выхода и не находила его.  Одинокая, беззащитная, она в отчаянии выходила на
волжский  берег.   От  смертного  шага  ее  удерживали   какие-то  последние
привязанности к миру. Они окрепли после знакомства с художниками. Она решила
уйти из семьи. Подробности  этого ухода, редкого  в то суровое и  варварское
время, в патриархальном домостроевском городке, обсуждались подолгу, часами.
Встречались  по вечерам, чтобы  ничей  чужой глаз  не  заметил, не  повредил
задуманному делу. Софья  Петровна поджидала старообрядку в подгородной роще,
куда прибегала возбужденная, оглядывающаяся на  свой  след женщина.  Левитан
стерег  их  на  пригорке,  внимательно  осматривая   окрестности,  чтобы  не
пропустить опасного соглядатая, почуявшего неладное в тихом  и рабском своем
Плесе. Левитан  был доволен,  когда  наконец удалось счастливое  бегство  из
Плеса молодой мятежницы. На  этой стороже художник подсмотрел мотив  картины
"Вечер. Золотой Плес".
     Белый зонт каждое утро начал подыматься на том самом месте, где вечером
художник  стерег  женщин,  одновременно наблюдая  за  тихой  розовой  зарей,
догоравшей  над городком, над  волжским  Плесом,  за  необходимым  художнику
освещением и красками.
     Исаак Ильич жил полной жизнью. Огромная художественная работа сменялась
страстью  к  охоте.  Любимица  Веста вскакивала,  едва  он  брал  ружье. Она
сопровождала его  всюду на  этюдах,  ленивая  и  сонная, почти  как мертвая,
лежала в  тени зонта,  поднимала  голову только  на  громкоголосых прохожих.
Теперь  она мгновенно преображалась, начинала скулить, носиться  по  дороге,
прыгать на охотника, ставя
     ему  мохнатые,  крупные лапы  на грудь.  В Софье Петровне Левитан нашел
яростного  товарища-охотника. Она  ходила  по-мужски,  широко  и размашисто.
Кувшинникова была выносливее неутомимого  своего спутника.  Они  бродили  по
полям, перелескам, низинам и оврагам с рассвета до ночи. В охотничьем азарте
забирались  очень далеко, иногда ночевали в лесу. Их настигали грозы, ливни,
ветры, холодные ночи с утренниками.
     Северные  лета  шатки  и  коварны.  Промокшие  под  дождем,  они весело
смеялись,  разводили костер,  сушились.  Женское платье  просыхало скорее, и
Софья Петровна была счастлива, когда Левитан не отказывался согреться первым
в ее  теплой  кофточке.  Кувшинникова  хохотала и хлопала  в ладоши, любуясь
смешным и  милым ей видом художника. Охотничье состязание разделяло их почти
как недругов. Каждый хотел настрелять больше.  Они вытряхивали друг  у друга
ягдташи и пересчитывали добычу. Подчас жестоко ссорились.
     Однажды рано утром собрались в заречные луга. Лодочник  еще спал, и его
пришлось долго дожидаться. Левитан подстерегал дичь, которая могла  вылететь
из ближней  рощи на водопой. Ее не  было. Одни чайки  крикливо  кружили  над
Волгой и метко садились на  воду с небольшой рябью, добывая мелкую  рыбешку.
Белоснежные птицы, отяжелев, утратив стремительность и плавность, подымались
с серебряными рыбками в клювах. Чайки несли  свой корм, держа его поперек за
спинки, смешные,  как бы усатые. Вдруг Левитан неожиданно выстрелил.  Звонко
ударила дробь. Кувшинникова даже вскрикнула от негодования. Исаак Ильич убил
чайку. Несколько серебристых перышек всплыли в воздухе. Птица упала на мель.
Вода  раздалась, далеко  разлетелись  брызги  --  и  все  успокоилось. Веста
помчалась и принесла в оскаленных зубах добычу охотнику.
     -- Бессмысленная жестокость! -- закричала Софья Петровна. -- Как вам не
стыдно!  Что вы сделали? Зачем? Вы  скоро будете стрелять ласточек, синичек,
соловьев...
     -- Да, да, это гадко,  -- сказал он, расстроенный.  -- Я  сам не  знаю,
зачем выстрелил. Это подло, подло с моей  стороны. Клянусь, ничего подобного
я больше никогда не сделаю. Бросаю мой  скверный поступок к вашим ногам, как
вот эту чайку.
     Он  хотел  ее  в  самом  деле положить  у  ног Софьи Петровны.  Но  она
вскочила, замахала руками, потребовала не делать  этого и отбежала. Лодочник
уже  гнал лодку из  заречья. С недоумением он заметил быстро уходивших прочь
от берега нетерпеливых охотников. Лодочник налег на весла, закричал. Левитан
обернулся с обрыва и  дал ему знак  ехать  обратно. Под  неудержимую злобную
брань его Левитан и Кувшинникова ушли с чайкой домой.
     Неприятное впечатление  не улеглось и на  другой  день.  Софья Петровна
нервничала  и  придиралась. Исаак  Ильич  копал  ямку  для  чайки,  бледный,
взволнованный. Вдруг он начал клясться,  что  ненавидит  охоту  и больше  не
будет  стрелять. Софья Петровна сгоряча поддержала и тоже  дала обет никогда
не брать  ружья  в руки.  Но оба  не сдержали обещания. Первым  его  нарушил
Левитан, уйдя на охоту однажды утром втихомолку от Софьи Петровны.
     Исаак Ильич оставил Плес с последними  пароходами перед заморозками. Он
ехал  в  Москву с  таким большим  багажом, какого еще ни разу  не  привозил.
Следующей ранней весной, в самую распутицу, Левитан со своей верной подругой
был  уже  на старом месте. В  то  лето Исаак Ильич  написал знаменитую  свою
картину "Тихая обитель". К  нему пришла подлинная, настоящая слава. Зрителей
поразила необыкновенная  теплота, уют, задушевность,  с какой художник сумел
передать скрытую поэзию русского пейзажа.
     О  Левитане  заговорили  как  о  человеке,  который  понял  и  подметил
подлинную  русскую красоту.  На  картинах художника  ожили овеянные глубокой
проницательной любовью  поэтические углы  нашей страны. До сих пор ни одному
русскому  художнику не удавалось с  такой  интимностью, нежностью, лиризмом,
подкупающей правдивостью изобразить русскую природу. После  "Тихой  обители"
во  всех новых произведениях Исаака Ильича  уже находили  эти типичные черты
национальной пейзажной живописи.
     Антон Павлович Чехов и старик Григорович  стояли перед "Тихой обителью"
на  очередной передвижной выставке. Чехов  внимательно слушал  восторженного
Григоровича и, по своей привычке, отмалчивался. К ним подошел поэт Плещеев и
быстро заговорил:
     -- "Тихая  обитель" на  устах всей интеллигенции  Москвы. По  заслугам,
вполне  по заслугам, но  с  одним я никак не  согласен.  Я вижу разлад между
названием картины и ее содержанием. Помилуйте, называют это  тихой обителью,
а тут все  жизнерадостно. Горят, тлеют на закате купола лесного монастырька.
Тишь. Свет. Безмолвствует  лес, река,  лавы.  Кто-то  нашел в картине тоску,
печаль, грусть...  Даже сладость.  Не понимаю. Художник неверно назвал  свою
вещь.
     Григорович и Плещеев заспорили, долго  не отходя  от  облюбованной  ими
картины. В тот день вечером Чехов написал сестре  Марии  Павловне:  "Левитан
празднует  именины своей великолепной музы.  Его  картина производит  фурор.
Успех у Левитана не из обыкновенных".
     Исаак  Ильич  очень любил  это свое произведение. Через  два года после
окончания  "Тихой  обители" Левитан  снова вернулся к  тому  же  мотиву.  Он
разработал  его по-новому, ярче,  светлее,  жизнерадостнее.  Он населил  его
людьми, едущими в лодке по спокойной воде. В ней отражаются  розовые облака.
В ясную  глубину опрокинуты бело-розовая колокольня,  стены, церковь,  рыжий
кустарник,  зеленые деревца на низком берегу, голубая лазурь.  Убраны  лавы,
здесь ненужные. В "Вечернем  звоне",  как назвал художник эту  вещь, столько
простой   ликующей  радости,  очарования,  восторга  перед  миром,   который
действительно кажется звенящим и поющим на закате.
     Всякому  художнику  дороги  воспоминания, встречи, находки, дни,  когда
зарождаются  замыслы. Так  было  с  Исааком Ильичом.  За  недолгую жизнь, за
двадцать  творческих  лет,  он  написал  до  тысячи  холстов.  Почти  тысяча
разнообразных мотивов. Левитан ходил своими большими ногами по русской земле
с посто
     янно зорким и пытливым взглядом. Плеса на Волге хватило бы на поколения
живописцев. Левитан хотел большего. Он  привык находить мотивы самые лучшие,
отбирая их среди других, менее выразительных.
     Однажды  около  городка  Юрьевца,  недалеко  от Плеса,  на  прогулке  в
пригородной роще  Левитан  заметил некрасивый захудалый  древний  монастырь.
Бездарная  и  убогая   рука  размалевала  его  причудливыми   колерами.  Они
раздражали  и  вкус и глаза художника. Но был чудный вечер,  мир лежал перед
взором таким тихим и мудрым, что красоте его ничто не могло повредить. Текла
ясная,  журчащая  река.  На  дне  ее  темнели  отраженные  кудрявые  вершины
деревьев,  пять  голубых  соборных глав, птица  влекла свою улетающую  тень.
Утлые легкие  лавы соединяли два речных берега. Безлюдье. Сон. Желтая пустая
тропа  вела к  лавам. Васильки в глубокой траве  голубеющей дымкой обрамляли
тропу. Левитан остановился.  Даже  сильнее  забилось  сердце.  Потребовалось
положить руку  на  него, чтобы успокоиться и передохнуть. В голове художника
рождалась картина. Еще не вся. Но мотив ее уже был найден.
     Исаак  Ильич  просветлел,  сладко вздохнул,  полежал в высокой траве  у
обочины  дороги,  лежа нарвал большой букет васильков,  вынул из  нагрудного
кармана какую-то тесемочку и крепко  связал васильковые стебли. Так,  с