ался в меблированных комнатах "Англия" на Тверской,
прижился здесь, стал оставлять номерок за собой на лето, как это при скудных
средствах   художника  ни  стесняло  его.  В  "Англии"  жило  еще  несколько
необеспеченных живописцев. Среди них общий любимец  Школы живописи, ваяния и
зодчества талантливый анималист Алексей Степанович Степанов. В левитановской
комнате  по  вечерам частенько  собирались  друзья  его  --  братья  Чеховы,
Степанов, Переплетчиков, Шехтель, Нестеров, Константин Коровин.
     Довольно  большой номер о трех окнах на Тверскую, но с перегородкой для
кровати  и приплюснутым  низким  потолком  мало походил на удобную студию. С
узкой улицы свет падал скупо. В полях, за городом, еще продолжался светлый и
ясный  день,  в  "Англии"  уже  становилось  сумеречно.  Левитан  пододвигал
мольберт к самому окну.  Здесь художник  усидчиво проводил все светлые часы.
Работу спасали летние  этюды.  Они  вдохновляли  как  сама  природа,  сейчас
недоступная  сквозь замерзшее зимнее окно. Исаак Ильич создавал  при  жалком
этом  освещении  свои  лучшие  картины. Антон  Павлович  Чехов назвал  жизнь
Левитана в номерах "Англии" "английским  периодом". Друзья  художника охотно
подхватили эту шутку.
     Зимний день короток, его недоставало Левитану, слишком быстро наступало
то  время,  когда  краски  переставали сверкать  и  гасли, словно потушенная
лампа. Зима  выдалась облачная, темная, по неделям стояла серая мгла, нельзя
было взять  в руки  кистей. Исаак  Ильич ходил между трех своих мольбертов с
начатыми на  них  картинами и скучал  от безделья. Художники жаловались друг
другу на "убыточную" зиму.
     Левитан год от году, чем становился  совершеннее, работал медленнее. Он
подолгу не снимал с мольберта новой  вещи,  прежде  чем она не удовлетворяла
его  вполне.  Передвижники  часто  обвиняли  художника  в  "незаконченности"
пейзажей.  Передвижники  возвращали  Левитану  некоторые  произведения,   не
допуская их на выставки. "Незаконченность" была кажущейся. Левитан в картине
стремился к обобщению, к гармонии всего. Отдельные подробности пейзажа могли
и не выписываться до той  "окончательности", по слову И. Н. Крамского, какая
требовалась по взглядам на пейзаж передвижников. Редкий  из них понимал, что
проще отделать каждую деталь, чем выразить обобщенное.
     Исаак  Ильич "делал" свои вещи трудно, и бессолнечная зима  стоила  ему
дорого. Антон Павлович  Чехов приносил заказы  на  рисунки из сатирических и
юмористических журналов  "Стрекоза",  "Будильник",  "Зритель".  Левитан  был
блестящим рисовальщиком. Ему охотно давали работу. Антон Павлович придумывал
тексты  под рисунками и  самые темы  их.  В веселую минуту он позировал  для
рисунков Левитана  и брата. Впоследствии Левитан написал хороший и сердечный
портрет Антона Павловича. Чехову платили в журналах копейки за рассказы, еще
меньше -- художникам.
     Исаак Ильич трудился, как  поденщик, и не мог прокормиться.  В  поисках
заработка он  принял заказ  написать этюд  Москвы-реки  с  замерзшими  в ней
баржами у Краснохолмского моста. Левитан писал в сильные морозы,  на  ветру,
плохо  одетый  и  простудился. Болезнь  нашла  слабое  место:  с воспалением
надкостницы  художника  уложили  в  лечебницу   Кни.  Потом  близкие  друзья
перевезли  его в номера  "Англии". Художники Степанов,  Нестеров, архитектор
Шехтель, братья Чеховы попеременно дежурили у постели  больного. Терпеливого
и гордого Левитана  болезнь  сломила. Он громко стонал от невыносимой боли и
оправдывался перед товарищами в своей слабости.
     Когда Исаак Ильич поднялся, ему не на что было купить хлеба. Давно было
занято-перезанято  у  всех. Шатающийся после  болезни художник пошел  в один
богатый дом, где раз в неделю по  четвергам принимали художников, писателей,
актеров.  Левитан  пользовался особыми милостям" хозяйки.  Его  допускали  в
"салон" среди немногих гостей, еще не успевших стать знаменитыми.
     Был только вторник, и неурочное появление художника к обеду удивило. Но
он  принес несколько  этюдов,  как будто желая узнать мнение о них  хозяйки.
Польщенная любительница искусств вещей не купила, но  Левитана из вежливости
оставили "откушать".
     Исаак  Ильич протянул кое-как с неделю. Работа  не  ладилась.  Художник
явился  на  аукцион Общества  любителей  художеств с  недоконченными вещами.
Кроме выставок и частной продажи с рук, только здесь могли сбыть нуждающиеся
художники свои  произведения,  сбыть  за бесценок,  при  удаче --  скоро,  и
Левитан рассчитывал на быстроту. Исаак Ильич приходил ежедневно справляться.
Но вещи  залежались. День на пятый художник  покраснел и  опустил глаза. Над
частым посетителем улыбнулась молоденькая девчонка, дававшая справки.
     На Арбате жил учитель рисования Ревуцкий. Левитан уныло пошел к нему, в
ту отвратительную по воспоминаниям квартиру, которую приходилось посещать  в
самые безвыходные дни своей школьной жизни. Ревуцкий поденно нанимал молодых
художников, задавая им тему картины. Делец  пользовался большой известностью
в   мещанских   и   обывательских   кругах,   сбывая   им   дешевый   товар.
Поденщик-художник заканчивал свой безрадостный труд. Ревуцкий расплачивался,
подписывал своим именем  картины и отправлялся  по невзыскательным клиентам.
Вещи Ревуцкого висели во  многих  купеческих особняках, по трактирам, даже в
борделях.
     Левитан не работал  у Ревуцкого уже больше двух  лет. Упитанное сладкое
лицо мошенника самодовольно засияло при виде знакомого художника, об успехах
которого он знал из газет.
     -- А-а-а, -- протянул  он насмешливо, -- я думал,  вы  забыли, в  каком
арбатском  переулке  проживает  некто,   спасающий  художников  от  голодной
смерти...  Москва,  ведь она  неприветливая, черствая,  скопидомная...  Один
Ревуцкий готов служить искусству.
     -- Давайте тему, -- перебил его Левитан.
     -- Ах,  что  вы!  -- выкрикнул  Ревуцкий  манерно.  --  Ах,  посмею  ли
признанному мастеру  докучать  подсказками!  Да и  подойдете ли вы теперь  к
моему ателье? Не знаю, не знаю... У вас свои почитатели, у нас, бедных, тоже
свои... Впрочем... раздевайтесь... Предупреждаю;  плата у меня та  же. Может
быть, вы задорожитесь? Вы же на пороге к знаменитости... А знаменитость, это
значит куши, кушики, кушищи...
     Левитан сказал резко и прямо:
     -- Платите - что хотите. Тему?
     Он торопливо скинул  свое  пальто, размотал  шарф с шеи и начал  тереть
руки, разогревая их с мороза.  Ревуцкий задумался, поднял глаза на старинную
хрустальную  люстру и  кстати оправил на ней одну  висюльку,  выбившуюся  из
ряда.  Исаак Ильич  невольно подумал, что, наверно,  чьими-то слезами облита
эта люстра, попавшая от разорившегося человека в грязное гнездо хищника.
     -- Слушайте,  -- приказал Ревуцкий, --  речка, на бережку домик, вокруг
домика плетень, развешано разноцветное  белье, сушится  на  солнышке, кругом
лес... Ах да, по воде плывет лебедь с лебедятами. Это ходкий мотивчик у моих
покупателей. Старушка с корзинкой идет по грибы  от домика.  За углом его, в
кустах,   молодая   красавица   обнимает   и   целует   молодого   человека,
подстриженного  горшочком...  Понимаете, купеческий  признак,  домостройчик,
намек-с на сословие... Нанимаю на три  дня. Размер -- аршин  с  четвертью на
три   четверги.   Да,  да...  Небо   делайте  фиолетовое,  воду   темную,  у
девицы-красавицы   пышные   груди,  каравайчиками,  чтобы  из-под   кофточки
выпирали.  Прошу к мольберту. Эй, Степка,  --  крикнул он  прислуживающему в
мастерской рыжему  веснушчатому  парню,  --  принеси господину  Левитану  из
кладовой подрамник с  натянутым  холстом. Да осторожнее, гляди, дуралей,  не
продави холст лапой, как с тобой это бывает.
     В конце третьего дня Левитан закончил картину. По  привычке он  чуть не
подписал ее и, морщась, остановился. Заказчик мельком  взглянул, стал искать
свою кисть и недовольно забормотал:
     -- Какая  несмелая  рука! Никакого  размаха!  Вы  раньше  писали  более
подходяще.  Вот я сейчас "пройдусь" по ней и все заиграет. Смотрите, молодой
человек, что значит опытность.
     Левитан не смотрел, испытывая страшную тоску  и отвращение к развязному
нанимателю. Художник невольно  вспомнил продающего  картины  на  Сухаревском
рынке  Саврасова. Сначала учитель, теперь ученик. Левитан  получил деньги  и
опрометью бросился на улицу.
     Он убежал не простившись, чего не  следовало делать. Ревуцкий  не забыл
этого. Он любил почтительность. Когда нужда  снова  привела  Исаака Ильича в
знакомый  переулок  на Арбате, Ревуцкий сначала  не  узнал  Левитана,  потом
попросил прийти завтра, на следующий день повторилось  то же, и только пятый
скромный визит удовлетворил прощелыгу.
     --  А  что  бы вы делали  без  меня,  господа начинающие  художники? --
спросил  этот нагло  прищурившийся человек. --  Я  настоящий  меценат, а  не
какие-нибудь там Третьяковы... Я даю работу каждому, кто хоть сколько-нибудь
марать  умеет.  Попробуйте,  господин  Левитан,  c  картинкой прогуляться  в
Лаврушинский   переулок.  Знаете,  как   Третьяков  составляет  галерею?  По
с-п-и-с-к-а-м... Умные советчики угодных им художников переписали столбиком,
в алфавитном порядке.  Третьяков  заглянет  в эти святцы,  вас там  нет, ну,
значит, не  висеть  вам в галерее,  нос  не дорос,  приходите с бородкой,  с
чином, с газетными вырезками в карманах. А я... да  я с улицы любого  пущу и
дам хлеба ковригу. Пишите-ка вы сегодня лунную ночь. Сад. В зелени павильон.
Пустите какую-нибудь китайскую чертовщину для красоты. Над прудом скамья. На
ней  сидит барыня  в  белом платье,  собачка рядом, на коленях  возле скамьи
стоит молодой стрекулист, умоляюще протягивает к барыне  руки, а она собачку
кормят сахаром... Ага! Какова темка? Умеет Ревуцкий фантазировать?
     --  Я согласен  на  любой сюжет, --  поспешил сказать  Левитан, заметив
недовольство на лице заказчика.
     -- Ах вы...  неловкий! --  воскликнул Ревуцкий.  -- Да  вещицу  такую с
руками оторвет
     покупатель!  Он  ведь  любит  лунные  ночи,  любовные  сцены,  холодную
барыню... Он ведь  понимает, что холод-то напускной... Под платьицем-то  все
горит...  Ночью  пришла..,   Павильон   сзади...  Дверка  туда  гостеприимно
отворена... Пожалуйте, милости просим...
     Левитан взял кисти и смотрел в пол.
     --  А то  валяйте под Шишкина, -- не унимался Ревуцкий. -- Вон  висит с
него  копия моей  работы.  --  Он  показал на  стену.  -- Лес, конечно, надо
изменить. У  него ели, вы  на  память катните  сосны,  у  него  медведи,  вы
напустите свору  волков. Для эффекта  под сосной поместите плачущую  девочку
лет  десяти  с  корзиной, полной грибов.  Пускай  из  корзины торчат навалом
краснаголовые подосиновики, белые, рыжики. Покупателя в дрожь: волки-то ведь
съедят младенца... Ха-ха. Покупатель ужасается,  а нам деньги. Запузыривайте
Шишкина. Вы пейзажист, значит, быстрее окончите вещь. Дешевле платить.
     Тяжелая эта зима только к самому концу подобрела к Левитану. Можно было
уже обходиться  без  "мецената"  Ревуцкого.  Этюды хорошо  покупались. Исаак
Ильич  сумел  даже  скопить  немного  денег  на  лето. Но все  чаще  и  чаще
повторялись  приступы беспричинной тоски,  отчаяния.  Левитану казалось, что
так и не удастся ему достигнуть совершенства в передаче своих впечатлений от
природы: она неуловима, недоступна, язык красок художника беден.
     Жизнь  утрачивала привлекательность для  того, кто в искусстве  находил
смысл и  цель существования. В один из  чудесных весенних дней,  которые так
вдохновляли Левитана к творчеству,  художника настигла беда. Он не справился
с печалью душевной и пытался повеситься. Спасли друзья, следившие за слишком
долго угнетенным художником.
     Пережитое  потрясение забыть  было трудно. Левитан испытывал стыд перед
самим собой, краснел при встречах  с знакомыми. Словно  боясь себя, почти не
отходил от Николая Павловича и  Антона Павловича Чеховых. Ближе  этой  семьи
никого у него не  было. Там верили в талант художника,  любили его, берегли,
Антон Павлович больше и лучше других.

МАКСИМОВКА

     Снег лежал еще чистый и нежный в полях, там еще ветер крутил серебряную
поземку, сверкали миллионами маленьких звезд под стеклом  крепкие насты,  по
кривым почерневшим  проселкам  ездили  на  санях, а  в Москве  снегу  уже не
осталось, несло едкую пыль, громыхала  извозчичья пролетка, словно немытая с
прошлого  года.  Левитан  с  отвращением  проходил  прокуренными  коридорами
"Англии", затыкал щели в дверях своего номера,  -- художник почти  заболевал
каким-то  особым обострением обоняния, вся Москва  казалась  ему пропитанной
запахом тления, разложения, густым смрадом таяния.
     Исаак  Ильич  наскучался  по  свету,  по солнцу. В последнее  время  он
ненавидел  вечно  сумеречную свою меблированную  комнату.  На  одной из стен
отстал огромный кусок сереньких замасленных обоев. Левитану  казалось, что в
номере стало светлее.
     Однажды Исаак Ильич был в Измайловском зверинце. Грустный и растерянный
после неудачного самоубийства,  он приехал сюда вздохнуть весенним воздухом.
В Измайловском  зверинце  точно бы сияло  другое  солнце. Исаак Ильич бродил
долго, печаль не оставляла его, она  сегодня действовала сильнее природы. Но
в то же время  он  с наслаждением посидел на  пне, уже  высохшем после зимы,
глубоко  втягивал  свежий,  острый  ветерок, что почти  колол  лицо,  как  в
небольшой мороз. Пели первые птицы -- зяблики, малиновки. С треском и  шумом
вспархивала воробьиная  стайка  с полянки, где вчера  паслась  лошадь. Грачи
носили в  клювах черные веточки в гнезда, как у Саврасова на картине. Ворона
каркала и оклевывала  белую большую кость,  недавно вытаявшую из-под  снега.
Все  это знакомое,  тысячи  раз  виденное  умиляло  и волновало.  Он  обошел
стороной полянку,  чтобы не  вспугнуть воробьев,  занятых поисками  корма, с
удивлением  проследил за ныряющим полетом птички, какой еще никогда не видал
раньше.
     Вокруг  все  жило --  маленькое  и  большое,  красивое  и  безобразное,
значительное  и ничтожное. И Левитану  стало  легче переносить  свою печаль.
Сверх обыкновения,  отправляясь  в Измайловский  зверинец, художник  сунул в
карман несколько бутербродов. Они подкрепили его.
     И  пришла  ночь.  Постепенно  смолкло  все  живое.  Куда-то  исчезли  и
попрятались невидимо  птицы. Они  уже  спали,  не тревожимые  людьми.  Около
полуночи  из-за  дальнего  облака  выкатилась  луна.  Меловой  свет  ее  был
тревожен, мертв и странен. Он прокрался в рощи и бродил в  них,  пугающий  и
беспокойный.  Левитан  почувствовал  неожиданный  страх.  Одиночество  стало
ненужным и опасным. Вдруг холод пробежал по спине, минутный и  острый. Исаак
Ильич быстро  зашагал к жилью. Тогда  заперекликались  в  ближних  и дальних
окраинных домишках петухи. Снова повеяло на взбудораженного художника миром,
покоем,  мудростью  жизни.  Он вынул  часы.  Они  отставали .на  пять минут.
Левитан с улыбкой подвел стрелку к двенадцати. Время петушье было точно, как
на курантах Кремлевской башни, и ему нельзя было не верить. В дождь, ураган,
в кромешной  мгле  осенних  ночей,  в  летнем полусумраке,  всегда, всю свою
недолгую  жизнь  кричит эта глупая и вещая  птица,  отсчитывая идущее вперед
время. Левитан шел и думал об удивительности этого петушиного чутья.
     Слух   художника   внезапно  привлекли   другие  звуки,  торжественные,
клекочущие, зовущие. В лунном небе, как бы струящемся  на необъятной высоте,
Исаак Ильич с трудом разглядел темную тень, похожую  на нос лодки. Временами
она словно  бы  ныряла в  облаках, как в  волнах,  течение  сносило ее вбок,
опрокидывало на  ребро  и  топило.  Потом она  выплывала в стороне,  прямая,
остроносая. Левитан  остановился,  провожая  взглядом  ночных  журавлей. Они
летели в  направлении  Звенигорода,  где Исааку Ильичу припомнилось обширное
кочкастое болото, на  котором он видел эту длинноногую птицу в прошлом году.
Левитан  пропустил быстро идущую лодку,  смотря ей вслед.  Скоро  она  стала
появляться  совсем неясно, на мгновение, точно махали темным флагом вдали  я
прятали его. Исаак Ильич  пережил сильное  возбуждение. Художнику захотелось
скорее из  Москвы,  туда,  в  Саввину  слободу,  вдогонку за  журавлями.  Он
возвратился  около  трех часов ночи в сонную и неприятную "Англию".  Левитам
спал  спокойно, поздно вскочил с постели  и, не  одеваясь,  принялся считать
деньги, заготовленные на летнюю поездку в Саввину слободу. Скупо их хватало.
Начались сборы в отъезд.
     Но  так одними  сборами  все и  кончилось.  Опять Левитан стал  бояться
одиночества,  наступление   ночи  пугало...   Художник   пожаловался  Антону
Павловичу. Чехов задумался и вдруг оживился:
     --  Знаешь, Левитан,  тебе не надо ездить в Саввину слободу. Ты там уже
был. Новые впечатления тебе нужнее. Проведи это лето с нами. Мы отправляемся
на  Истру,  к городу Воскресенску,  недалеко  от Нового Иерусалима, в имение
Бабкино.  Кстати,  истринские  места  --  прямое продолжение  звенигородских
краев. Историки говорят, что патриарх Никон завидовал летней резиденции царя
Алексея  Михайловича  в  Савво-Сторожевском монастыре  и  решил найти  среди
подмосковных  местностей такую  же. Сто  пятьдесят  дьячков были  посланы на
поиски. Они на Истре и остановились. Пиши каждый сучок, они кричат, чтобы их
написал  Левитан. B самом Бабкине едва  ли  удобно тебя устраивать,  мы сами
гости. Ты поселишься в ближней деревушке. Будем каждый день  вместе. Подумай
и укладывай свои  сейфы  и  несессеры.  Мы  скоро  отплывем  целым цыганским
табором Чеховых.
     Левитан, не колеблясь, ответил:
     -- Я готов отбыть сегодня же.
     -- Чудно! -- воскликнул Антон Павлович. -- Я рассчитываю, что мы весело
поживем в Бабкине.  Хозяева его --  Алексей  Сергеевич  и Мария Владимировна
Киселевы  -- превосходные люди, любят  литературу, искусство, а  главное, не
чопорные,  настоящие  русские  хлебосолы.  Брат  Иван  Павлович   репетирует
киселевских  ребятишек   --  Сашу  и   Сережу.   Через   него  с  Киселевыми
познакомилась вся наша семья.
     Левитан  был  рад  побыть  лишнюю минуту с Антоном  Павловичем  и  стал
расспрашивать его о Киселевых подробнее.
     -- Меланхолик, ты любопытен, как некоторые женщины, -- сказал со смехом
Чехов. -- Они так и ходят с высматривающими глазами, выглядывают из калиток,
из-за углов, бегут на всякий шум, как на пожар.
     -- Как будто  бы, Антон  Павлович,  я  не  совсем  такой,  --  возразил
благодушно  Исаак Ильич, -- это ты, наверное, такую бабу сейчас описываешь в
своем новом рассказе.
     Чехов прижмурил глаза и, не слушая, с увлечением продолжал:
     -- Они всегда страшные сплетницы,  вруньи... Куда бы  ни пошли, повсюду
зацепляются  языком. Муж  всегда мученик у  такого словоохотливого существа.
Оно  ему  спать не даст.  Оно  разговаривает  без  умолку  даже  в некоторые
щекотливые моменты нашего существования... Какая прелесть Мария Владимировна
Киселева!  Она хорошо  поет,  пишет  в  журналах,  страстный, заядлый рыбак.
Послушать  ее  рассказы  о   Даргомыжском,   Чайковском,  Росси-Сальвини  --
объедение. Умно, тонко, хорошо, образно, тепло. Близко со всеми знакома. Ну,
недаром  она  внучка  знаменитого   Новикова  и  дочь  известного  директора
императорских театров в Москве Бегичева.
     -- Ах, это тот, -- перебил Левитан, -- про которого говорят, что с него
писатель Маркевич в романе "Четверть века назад" написал героя Ашанина.
     --  Он.  Вот  познакомишься  с  ними и ахнешь. На  Руси  занятные  люди
рождаются иногда. Комната у  него обставлена по-женски. Хороший  рассказчик.
Авантюрист по натуре.  Недавно заполонил  нас. До утра не могли уйти  из его
смешного   бабьего  будуара.  Рассказывал  о  своих  русских  и  заграничных
путешествиях так, что впору Казанове позавидовать.  Фигура презамечательная.
Тебя  Маркевич интересует? Прекрасно. Еще год назад тень Болеслава Маркевича