е лежащего на  дне гроба -  ноги, - чтоб
Воробей смог вытянуть веревку из-под изголовья. Затем быстро выбрал свою.
 - По горстке земли киньте... Монеты медные, если есть.
 Родственники   заплакали   и,  оскальзываясь,   потянулись  к   могиле,
завозились в карманах, подыскивая мелочь.
 Воробей закурил. Мишка через локоть сматывал веревки в скрутку.
 - Не мелко, сынок? - спросила старуха.
 - Как положено, мамаша, по норме.
 - Ну-ну, хорошо, милый, закапывайте.
 Закапывать - своя наука. Первое: нельзя,  чтоб штык на штык шел, - руку
секануть можно. Да и ноги товарища в земле  не заметишь - в кость  засадишь.
Второе: все в свое место кидают. Один подбой швыром заваливает, другой - как
веслом на плоскодонке -  греб под  себя  делает, третий - свою землю с чужих
холмов и с дорожки  к могиле скучивает.
 - Живые цветы  давайте. Корзины давайте...  Венки потом. Тюльпаны  сюда
давайте!  - Молчок взял  тугой букет гладиолусов, положил на землю и, прижав
сапогом, отхватил концы сантиметров на двадцать, чуть не до цветов.
 - Зачем это? - ахнула бабка.
 - А чтоб у них ноги  не выросли... Пьянь с могил цветы собирает - да на
базар. А куцые  кому они нужны?.. Глядишь, и полежат.  На  девятый придете -
приятно, спасибо скажете.
 -  Хорошо, хорошо,  сынок. А  я-то,  дура старая, думаю, чего он  цветы
портит...
 - Теперь венки давайте.
 Венки Молчок  составил шалашиком  над холмом. Осмотрел все по-хозяйски,
отошел в сторону.
 Главная  женщина пододвинулась к Мишке,  стоявшему  к ней ближе всех, и
сунула ему свернутые трубочкой деньги.
 - Бригадиру, мамаша. Вот ему... - Мишка указал на невозмутимого Молчка.
Женщина подошла к Молчку.
 Следующий  был  военный.  Вояк хоронить  не любили: трескотни много,  а
толку чуть - не раскошеливаются.
 И  при жизни холява сплошняком: одежда бесплатно и харч, и  здесь то же
самое...  Их не  родственники,  а  армия  хоронит.  Родственники по  команде
слушаются распорядителя - с повязкой и тоже военного. И плачут по команде, и
прощаются. И не дай Бог, сомнут порядок, черед нарушат: который с повязкой -
рычит, как некормленый.
 Сегодня  хоронили капитана. Он и по армии капитан, и  капитан  команды.
Хоккеист из ЦСКА.
 Молчок  его фамилию помнил по тем временам. Смотрел его на "Динамо". Не
Майоров, конечно, но тоже дай Бог играл. И жена у него молодая.
 Впереди фотографию понесли, в уголке черной лентой перехваченную. Потом
- на  красных подушечках - медали,  немного, правда, капитан-то молодой был.
Крышку с приколоченной сверху через козырек фурой.
 Потом капитана товарищи понесли. Жену его под руки вели,  родственники,
еще  народ, военные в основном, оркестр сзади тоже из солдатиков. Здешних не
берут, платить надо, они опять на холяву. Солдатикам  - им чего не играть?..
Правда, играют они плохо. До лабухов-то им далеко. Те - хоть и тепленькие, а
музыку  ведут плавно, без  дерготни.  Понятно почему:  солдатики сегодня  на
похоронах - а завтра на танцах дуют, а эти, краснорожие,  всю дорогу  жмуров
работают. Наблатыкались.
 Процессия  медленно  текла на  девятый  участок.  У  женщин  получалось
медленно,  а мужики -  видно  было - тормозили  себя,  и скорбный шаг  у них
смешно выходил.
 На   девятом  участке,  метрах   в  десяти   от   могилы,   давно   уже
перетаптывались  автоматчики  из  комендатуры  -  стрелять  холостыми. После
гимна.
 - Воробей! - крикнул Стасик, остановившись неподалеку.
 Мишка остановился. Воробей, раздраженно прищурясь,  как  всегда,  когда
недослышивал, рявкнул:
 - Чего?!
 - Тебя зовет.
 --  Чего  там?  -  крикнул  Воробей  Молчку и обернулся к Мишке:  - Иди
докрашивай, я сейчас. Воробья не было долго.
 Мишка докрасил  ограду,  сбегал в  сарай за шарами  - забить в  стойки,
когда показался Воробей.
 Воробей шел медленно, палец во рту - драл ноготь.
 - Тебя  сейчас урыть? -  прохрипел он, входя в  ограду.  -  Или завтра?
Когда ребята сойдутся?
 Мишка шагнул назад, опрокинул ведро с краской.
 - Смотри  под ноги, сука! - заорал Воробей. - Ты  сколько, сука, мне за
отпуск  "прислал",  а? Полтинник!..  А  Стас говорит, клиент  пер с утра  до
ночи!..  Смеется,  говорит,  Воробей, над  тобой  твой студент...  А?!.. Над
Воробьем хохочешь?!..
 Желтые  зубы Воробья скрипели,  глаза шарили по земле.  Мишка увидел на
земле кувалду - осаживать  ограду. "Все", -  пронеслось в голове. Вцепился в
липкую от краски решетку.
 Воробей шагнул вбок, нагнулся...  Мишка скачками вылетел за ограду  и в
сапогах,  неподъемных  от налипшей на  краску  грязи, понесся  к  церкви,  к
выходу...


11

 -  Хоздвор, часовня... В  контору!  Всех собрать! Через пять минут кого
нет - уволю!
 Петрович  носился по кладбищу, собирая попрятавшийся  по  сараям  штат.
Кинутый на плечи, как бурка,  плащ не поспевал за его бегущими ногами,  косо
свистел сзади.
 Но уволить он уже никого не мог. Припух Петрович.
 Вышло вот что.
 Месяц назад в кабинет заведующего зашел солидный южного типа мужчина со
свидетельством  о  смерти  брата. Он  просил  захоронить брата в родственную
могилу  и выложил  перед  Петровичем заявление,  заполненное по  всей форме.
Удостоверения  на могилу у  него  не  было.  Стали искать по регистрационной
книге: тоже пусто. Однако южанин уговорил Петровича "своими глазами смотреть
могилу". Петрович согласился.
 Южанин  привел его  к "декабристам" и ткнул  пальцем в стертый  холмик:
"Суда хочу!" Петрович удивленно посмотрел на мужчину: в своем ли уме?
 Южанин оказался вполне.
 Они вернулись в контору  и заперлись в кабинете. Петрович согласился "в
порядке исключения" и велел Воробью быть в семь без опоздания.
 Воробей  перед  прокуратурой  раскрыл бесхоз,  могила  получилась лучше
новой. Захоронили, как положено по-южному: до глубокой темноты над кладбищем
носились  стоны,  играли  гортанные  незнакомые  инструменты,  бил  длинный,
непохожий на обыкновенный барабан...
 Все бы ничего, да бесхоз этот три  года назад -  в юбилей декабристов -
Управление культуры наметило к  сносу.  А  на месте бесхоза  -  ступеньки  к
"декабристам" проложить как  часть мемориала. Да беда-то в том, что Петрович
тогда  здесь еще  не  работал.  Другой  работал, которого посадили. И  знать
ничего Петрович не знал насчет ступенек.
 И теперь закрутилась вся эта катавасия.
 Петрович бросился  уламывать верха. Уломал: дело кончилось  увольнением
"без права работы в системе похоронного обслуживания". Без суда.
 Заслушивать сообщение замуправляющего  трестом он и созывал свой бывший
штат.
 - Тебя  что -  не касается? - Петрович рванул дверь сарая. - В  контору
живо!..
 - Чего  орешь?.. - Воробей сидел в глубине сарая, не  зажигая света.  -
Разорался...
 - Иди, Леш... Носенко приехал.
 - Ладно, приду.
 Воробей ждал Мишку. Понимал, что тот больше не придет, а все-таки ждал.
 Он прикрыл дверь сарая: успеется. Закурил. Посидел минут двадцать.
 За дверью послышались шаги.
 "Пришел". Воробей дернулся открыть дверь, но заставил себя сесть.
 Дверь распахнулась. На пороге стоял запыхавшийся Кутя.
 - Ты чего не идешь? Петрович за тобой послал.
 - Пошел он!.. Скажи: голова болит...
 - Ну, смотри, Леш. Болит -  не ходи, не  война... А  чего тебя утром не
было?
 - На электричку опоздал.
 -- Тут студент твой был...
 Воробей подался вперед.
 - Ключ занес от сарая.  Ты чего, Леш? А, Леш? Башка?.. Ну сиди, сиди! Я
побег...
 - Погодь, Кутя. - Воробей тяжело поднялся с табуретки. - Вместе пойдем.
 ...Штат расселся, кто где: на подоконниках, на стульях. Финн затиснулся
в уголке на пол.
 -  Контору на ключ!  Никого не  пускать!  -  Носенко,  замуправляющего,
перебирал взглядом притихшую бригаду. - С ним ясно,  - он мотнул  головой  в
сторону Петровича, - а вот с вами? Кто бесхоз долбал?!
 - Какой бесхоз? - невинно всунулся Охапыч в надежде обернуть разговор в
болтовню.
 -  Молчать!  Думаете, я  с выговором,  а вы  спокойно  жрать будете? На
кошлах моих... - Носенко постучал себя  по плечам, - проедете! Хрен в сумку!
Кто бесхоз расковырял?! Ну?! Заявления сюда!  - не оборачиваясь, рявкнул  он
поникшему сзади Петровичу. - Не понял? Те, по собственному. Ну?
 Петрович нырнул в кабинет.
 - Минуту даю.  Не скажете, половину увольняю! Он засек время.  В стекло
билась муха, других звуков не было.
 -  Так,  минута... -  Носенко  надел  очки  и протянул  руку  назад, не
оборачиваясь, к Петровичу: - Первое давай сверху.
 Тот протянул листик с неровным обрывом.
 - Охапов, - прочел Носенко и поставил на заявлении сегодняшнее число. -
Та-а-ак, уволен.
 - Чего я! - взвился Охапыч, - бесхоз не мой...
 - Молчать! Следующего! Новиков...
 -  Меня-то за что? -  задергался  на  полу Финн. -  За  Гарика таскали.
Теперь за бесхоз чужой отдуваться, я жаловаться буду...
 -  Кому,  финнам? - Охапыч  глядел на него с брезгливой тоской. -  Тихо
будь. Сопли жуй!
 - Раевский.
 -  Ну, суки,  узнаю, кто  бесхоз сломал!.. - Раевский  отомкнул замок и
вышел, хлопнув дверью.
 Носенко взял следующее заявление. Воробей следил за его губами.
 - Ве-ли-канов.  -  Носенко разбирал  Кутину  фамилию.  Кутя  беспомощно
тыркнулся  в углу на  табуретке, открыл  рот,  но  ничего не сказал. Воробей
шагнул вперед.
 - Это... Он ветеран...
 - Тебя забыли спросить! - рявкнул Носенко. - Это еще что за чмо?
 --  Тут у нас один... - промямлил  Петрович. - Куда лезешь? - обернулся
он к Воробью.  - Заступник! Сидишь - сиди,  пока не  спрашивают. Знаю я вас,
герои...
 Воробей посмотрел на него:
 - Я бесхоз копал.
 Носенко обернулся к нему, потом к Петровичу:
 - Заявление!
 - Он в больнице был, не писал...
 - Сейчас пусть пишет! - рявкнул Носенко.
 - В кабинете бумага, Леш, - тихо, глядя в пол, сказал Петрович.
 -- Громче говори.
 Петрович принес из кабинета лист бумаги. Протянул Воробью.
 - Чего писать?
 -  Неграмотный?!  -  заорал  Носенко.  -  Диктуй  ему!  -  приказал  он
Петровичу.
 Петрович в ухо Воробью начал диктовать.
 - Не с пятнадцатого, а с сегодняшего дня! - перебил его Носенко.
 Кутя,  Воробей и Валька  сидели за столом. Одна "Старка" стояла пустая.
Воробей пил "Буратино".
 -  Леш,  а  ты-то полез куда?  Ведь вторая группа... - ковыряя вилкой в
тарелке, тихо проговорил Кутя.
 - Не тронь его, - заволновалась Валька. - Он и так, погляди, не в себе.
Леш, как голова?
 - А-а, - отмахнулся Воробей.
 - Тебе, может, "скорую" позвать? - вскинулся Кутя.
 -  Ладно, Куть... Ты  это...  Ты  вот что... Ты сарай себе бери, заказы
какие  недоделанные,  напишу  -  доделаешь.  За  работу возьмешь  сам знаешь
сколько, остальное  привезешь. Под полом  три  доски гранитные,  габро,  для
памятников. Нарубить, золотом выложить - по  полтыщи уйдут не глядя. А пасхи
дождешь - и дороже. Бабки - пополам. Ясно?
 - Само собой...
 Воробей взял "Старку", открыл, налил по стакану Куте и Вальке.
 - Ни то ни се... - Он покрутил бутылку. - На троих надо.
 - Ты что?! Ты не удумай!  -  забеспокоился Кутя. - Бога побойся! Сироту
оставишь?!.. Лешка, не озоруй!
 - Не ной, - оборвал его Воробей. - Авось не подохну. Чекнем.
 - Воробе-е-ей! - заверещал Кутя.
 Валька вцепилась в бутылку.
 У Воробья стали закатываться глаза. Кожаная вмятина над бровью задышала
в такт пульсу. Воробей поймал Вальку за руку.
 - А-а!.. - приседая от боли, заорала Валька и отпустила бутылку.
 Воробей, промахиваясь, лил "Старку" в стакан. Желтое пятно расползалось
по  скатерти. Валька  скулила где-то внизу,  у  ножки стола.  Кутя вытаращил
глаза, не двигался. Воробей поднес стакан ко рту.



    Сергей Каледин.
    Ку-ку


 Повесть
 Источник - Сергей Каледин, "Стройбат", Повести и рассказы, СП "Квадрат"
Москва, 1994
 OCR и вычитка: Александр Белоусенко (eloueko@yahoo.com)


1

 Вита сдала  дежурство, сходила  на конференцию  и села описывать  Софью
Аркадьевну,  умершую этой ночью. Софья  Аркадьевна умирала  уже два  раза  и
вчера  даже  шутила:  "Мне  это  не  впервой".  Тогда оба  раза  Вита  чудом
вытаскивала  ее  из  клинической  смерти.  Софья  Аркадьевна  перед выпиской
благодарила ее и просила извинения за хлопоты. Вита приняла  это  за обычное
старческое  кокетство,  но  Софья  Аркадьевна объяснила:  "Вы,  Виточка,  не
подумайте, что я спятила. Просто я давно  уже  заметила, что  в определенном
возрасте все начинает повторяться. Вот вы меня лечите, честь вам и хвала. Но
если бы мне сказали, что я завтра  перееду в  мир иной, ей-Богу, я спала  бы
последнюю ночь ничуть не хуже предыдущей".
 И действительно спала накануне спокойно.
 В истории болезни Вита нашла телефон сына Софьи Аркадьевны.
 Ростислав Михайлович помолчал и попросил Виту встретиться с ним - очень
нужно. "В любое время, - сказала Вита, - подъезжайте в больницу, поговорим".
"Хотелось  бы   вне".  "Тогда  в  конце  месяца,  предположим,  тридцатого".
"Хорошо".
 Положив трубку, она высчитала, что  тридцатое - опять  после дежурства.
Нужно  бы  позвонить  отказаться,  но  она  так  вымоталась  за  сегодняшнее
дежурство,  что  одна  мысль  о каком-то  не  очень  обязательном  разговоре
приводила в  ужас.  Она повторила, чтоб  не забыть:  тридцатое, семь  часов,
памятник Пушкину... Памятник Пушкину!.. И чего это он?
 Тридцатого в половине седьмого Вита вышла из метро "Маяковская".
 "Все прекрасно, -  привычно настраивала  она себя, чтоб окончательно не
расклеиться от усталости. - Если б не ныл живот, было бы еще лучше, но..."
 На троллейбусной  остановке  стояла  очередь.  "Ну уж нет",  - злорадно
подумала Вита и стала высматривать зеленый огонек такси.
 Господи, хоть бы он не пришел.  И чего ему приспичило? Она бы подождала
минут   пятнадцать   для  приличия   и  домой.  Вита  подняла   руку.  Такси
остановилось, но забрызгало сапоги. Все не слава Богу! И никакого куражу.  А
ведь  еще общаться надо с этим, как его... Ростиславом Михайловичем, черт бы
его побрал! Ноги отваливаются, и морда от недосыпа наверняка как у бульдога.
И чего потащилась? Сказала бы - в больницу - и все. Впрочем, уже вечер,  а к
вечеру  лицо у  нее  расправляется...  Хм,  подумать только,  раньше времени
прибыла,  это надо! Совсем на нее непохоже -  почему и  не  любит встреч под
часами.
 И Лида переняла  эту привычку - опаздывать. Не лучшее, что можно от нее
унаследовать. Сказала  как-то  дочери,  что  опаздывает  не  из кокетства  и
женственности, а потому что носится, как загнанная кобыла, чтоб ей же, Лиде,
помогать. Правда, про "помогать" сказала про себя, не вслух.
 Она стояла возле памятника, у  самых цепей. Ноги отекли -  ужас, хорошо
еще в сапогах не видно. Было жарко, Вита расстегнула плащ, но вспомнила, что
утром  впопыхах схватила  поясок  от другого  платья,  и  стала  развязывать
вязаный зеленый пояс. Впрочем, зачем? Вита вздохнула.
 - Что  сокрушаетесь, Виталия Леонидовна? - спросил ее мужской  гундосый
голос.
 Она сдернула очки, повернулась. Он.  Куртка, значок в форме парашютика
на значке цифра "200".
 - Здравствуйте, - сказала Вита. - А что значит двести?
 - Здравствуйте, - ответил Ростислав  Михайлович.  -  Двести,  - значит,
двести прыжков.
 - Вы что же, двести раз прыгнули и ни разу не разбились?
 - Двести шестьдесят семь. По документам: двести девять.
 Куртка у Ростислава  Михайловича была  военная, как у  летчиков, сильно
потертая. Роста он был среднего. И нос перебит.
 -  Почему  такая  спешка,  Ростислав  Михалыч?  Что-нибудь  связанное с
матерью?
 -  Связанное...  Картавите  вы  уж очень  забавно.  Еще раз  захотелось
послушать.
 - Вот  как?.. - холодно сказала Вита,  переступая отекшими ногами.  - А
телефон - не подходит?..
 - Не подходит,  -  спокойно отреагировал Ростислав Михайлович. -  Хотел
воочию.
 - Ну, и?..
 - Поесть чего-нибудь надо, вы, я понял,  с работы?.. Пять  минут -  и у
меня. Я рядом живу.
 Они дошли до Театра Ермоловой. Дом был во дворе.
 Ростислав  Михайлович ковырялся в карманах  куртки, выискивая, по  всей
видимости, ключи. Дышал он тяжело, хотя и старался сдержать одышку.
 "Плохо дышит, - отметила про себя Вита. - Надо послушать".
 - Слежу за  прессой, - усмехнулся Ростислав Михайлович,  выудив наконец
ключ, привязанный к  перочинному ножу, и распихивая по карманам  газеты. - В
основном с кроссвордами.
 "Псих", - подумала Вита и вздохнула.
 - Куда идти?
 - Прямо.
 На стене зазвонил телефон. Ростислав Михайлович взял трубку.
 - Нет,  не Додик, Ростик, - сказал он  мрачно  и постучал  в  ближайшую
дверь.
 Рядом заурчала вода, дверь распахнулась, и из  уборной выскочил  полный
человек в майке.
 Комната Ростислава Михайловича была самой дальней, в конце коридора.
 Вита поставила сумку на сундук, расстегнула плащ.
 - У-у. Старый знакомый, - сказала она, взглянув на вешалку.  На вешалке
висело женское пальто. Скунс,  свесив хищную  сухую морду  с  плеча  пальто,
смотрел на нее стеклянными глазами. - Пальто Софьи Аркадьевны?
 - Ах, это... Да, мамина горжетка. Заходите.
 Комната была огромная, в два окна, выходящих на бурые крыши. За крышами
был слышен бой курантов.
 Вита  прошла  к платяному  шкафу и стала  причесываться,  поглядывая по
сторонам.
 - У вас, наверное, самая центральная комната в стране?
 - Самая. Садитесь в кресло. - Ростислав  Михайлович показал на  большое
разношенное кресло, прикрытое цветной тряпкой.
 - Я уж лучше на стул, - засомневалась Вита.
 - Стулья ненадежные. Садитесь в кресло.
 Вита с боязнью опустилась в кресло. Кресло задышало и ушло вниз.
 - Вы здесь один живете?
 - Сейчас - да. Когда-то с мамой, а еще более когда-то - с семьей.
 - Да-да-да, -  закивала Вита. - Я помню: Софью Аркадьевну  две  девушки
навещали. Внучки? Хорошенькие.
 - Дочки, - кивнул Ростислав Михайлович.  - А насчет хорошенькие, так то
не в папу.
 Вита потянулась  было к сапогам - расстегнуть молнию да повыше положить
отекшие ноги, но передумала: "Ну его к черту, еще подумает..."
 - Чем будете угощать?
 - Сухое есть,  отбивные,  если не...  -  Ростислав Михайлович подошел к
окну, достал между рам сверток, понюхал. - Вроде съедобные.
 - А холодильник?
 - Места много занимает. - Он достал из шкафа масло, сунул Вите "Науку и
жизнь". - Кроссворд хороший. Три слова не знаю. Пойду пожарю.
 Вита достала  из  сумочки  ношпу,  выкатила  одну таблетку и неуверенно
потянулась к  узкому старинному графину с  водой. Запила прямо  из горлышка.
Так и есть, тухлая.
 Она поставила  графин  на место и аккуратно,  чтоб не  стереть  помаду,
промокнула  губы платком. Нашла кроссворд. "Аппарат для  измерения кровяного
давления?"  Тонометр. ("Да, не  забыть  его послушать".)  Она  потянулась  к
сумке, достала фонендоскоп, повесила на шею.
 Прошлась по комнате. Плетеная козетка у окна, кое-где продранная, такой
же столик. И пыль, пыль. Напротив буфета книжный шкаф с резными  колонками и
выломанным  замком. На полках что-то непонятное, чертежи какие-то. Из  книг:
"Теория и  практика  парашютной  подготовки", Уголовный кодекс... о! Сборник
Сельвинского. Вита достала книжку. "Моему взыскательному читателю Ростиславу
Михайловичу  Орлову  1930  г.".  Вита  прикинула,  сколько  лет  было  тогда
"взыскательному  читателю". Лет двенадцать-тринадцать. Поставила  книжку  на
место, рядом со "Справочником машиностроителя".
 Вита подошла к буфету, открыла: внутри было плохо. Тарелки не вымыты, а
обтерты, по всей видимости, хлебом.
 Коробочка с поливитаминами. "Молодится, старый хрен..."
 - Взята с поличным! - Ростислав  Михайлович поставил на стол скворчащую
сковородку.  -  Прошу. - Он взглянул на Bиту.  - У  вас скулы  в форме знака
вопроса. Вспомнил: тонометр! - Он достал ручку.
 Ручка не писала.  Он тряхнул ее над полом. Капельки сорвались с пера на
старинный, давно не мытый паркет.
 - Простота нравов, - заметила Вита.
 - Угу-у, -  пробубнил  Ростислав Михайлович, вписывая  нужное слово.  -
Руки, кстати, не хотите помыть?
 - Лень, - улыбнулась Вита. - Моешь, моешь весь день...
 - Ну, сейчас я - кофе, и все. Магнитофон пока...
 - Ростислав Михалыч! - донеслось из коридора. - К телефону!
 - Вот, слушайте, - он нажал клавишу и вышел из комнаты.
 Запел Окуджава. Ви