ностью  его  голос,   содрогаясь  от   страсти,  загрохотал  словами
интоксикации:
     Оля! золотая блесна
     В крючках бесконечной боли,
     Роковая, фанатичная подруга
     Отравленного тела и мозга!
     Оля! Имя, что глядит с ухмылкой
     Распутного томления и мошенничества,
     Шепчет в бесноватые уши
     Секретное заклинание своего рабства.
     Комната  поплыла  перед  моими глазами.  Мы  были  окутаны  по  спирали
темно-голубым дымом, взрывающимся в малиновых вспышках.
     Он сжал меня с  эпилептической яростью, и закружил в каком-то дикарском
танце. Я интуитивно почувствовала, что у  него тоже самое видение. Наши души
растворились в одной; гигантском призраке, который поглотил нас.
     Я  прошипела  сквозь зубы следующие  строчки, чувствуя себя огнедышащим
драконом.
     - Омерзение и в самом деле сильно,
     А соблазн еще сильнее,
     Раскачивает на качелях тлеющей кадильницы
     дым чувств одуряющего запаха!
     Нам не хватало дыхания. Мой мальчик сел на край  кровати. Я подползла к
нему сзади. Я разметала свои волосы по его лицу и погрузила свои ногти в его
скальп.
     Мы жили героиновой жизнью, жизнью мира души. Мы идентифицировали себя с
героями  поэмы.  Он был поэтом,  обвитым маковыми головками, ядовитым маком,
развратившим его кровь, а я была фантомом  его делириума, гнусным  вампиром,
что овладел им.
     Маленькие капли  крови выступили  из его  скальпа и свернулись чернотой
под моими  алчными  ногтями.  Он  произнес  следующие строчки,  как если  бы
находился  под  неким  жестоким  принуждением.  Слова  вырывались  из  него,
вызванные всеподавляющей необходимостью. Тон его голоса был бесцветен, будто
смертная мука съела  его  душу. И  вся  эта  отвратительная агония  источала
очарование  скверны. Он переживал  пароксизм  удовольствия, такого, какое бы
оно само по себе никогда бы не могло дать ему. А я была Оля, его любовь, его
жена,  мир  без конца, демон,  чье наивысшее наслаждение  заключалось в  его
уничтожении.
     - За моей спиной, за спиной, надо мной
     Стоит она - зеркало любви.
     Нежны ее пальцев суставы;
     Ногти полированы и заострены,
     И с золотыми шпорами:
     Ими она терзает мозг.
     Ее похоть холодна, угрожающе;
     И бледны ее Китайские щеки,
     Когда она изящно поглощает, нечестивая
     Устами спрута, и зубами
     Черными и истертыми,
     Кровь и пульпу с ногтя.
     Я наклонила его голову  и впилась в его рот. Я втягивала его  дыхание в
свои  легкие.  Я  хотела  задушить его; но  время еще  не пришло.  Сначала я
промучу его несколько лет.
     Я отскочила от него. Он тяжело переводил  дух.  Когда  к нему вернулось
дыхание, он  свирепо взглянул  на меня малюсенькими зрачками своих невидящих
глаз.
     Он   начал  декламировать  с  романтической  печалью,  срывающейся   на
демоническое веселье.
     - Она явилась как воплощенная любовь,
     В те часы, когда я впервые пробудил ее.
     Мало помалу я открыл
     Правду о ней, сорвав покровы,
     Горестную за пределами всех границ,
     Гнусную по ту сторону отвращения.
     Мы закричали от  восторга  и зашлись  в  приступе истерического хохота,
который полностью нас измотал. Я должна была немного поспать.
     Когда я проснулась, он сидел за столом под желтой газовой лампой, читая
купленные им книги.
     Каким-то образом  мы  разом решили  покончить с прошлым. Нас  захватила
неотступная мысль бросить прием Г.;  и  книги не слишком-то в этом  помогли.
Они были написаны  в очень позитивном ключе. Авторы спорили между собой, как
политики на Мирной Конференции.
     Однако все они соглашались по  двум пунктам;  избавиться  от привыкания
своими усилиями  не  в  человеческой возможности.  В  лучшем случае, надежда
прискорбно мала. Единственный шаг - "лечение" в клинике. И еще они приводили
очень подробные детали ужасов и опасностей  этого процесса. Терапевт, по  их
словам, должен закалить свое сердце от проявления любых человеческих чувств,
и беспощадно отказывать в настойчивых просьбах пациента. И он всегда  должен
стоять наготове со своим шприцом в случае неожиданного коллапса, угрожающего
жизни.
     Есть  три  принципиальных метода  лечения: бросить  наркотик  сразу,  и
положиться на  выживание  пациента;  затем следует  долгий  и  скучный метод
уменьшения  ежедневной  дозы.  Это  вопрос  месяцев.  В  течение всего этого
времени агония пациента продолжается  в разбавленной форме.  Это выбор между
погружением в кипящее масло и тем,  чтобы  тебя опрыскивали им каждый день в
течение неопределенного периода. И еще есть промежуточный метод, при котором
ежедневная  доза  сокращается  серией скачков.  Как  сказал  Питер,  человек
приговорен  к  тому,  чтобы  его  нерегулярно пороли, не зная  точно  когда.
Человек будет жить в  состоянии мучительного  ожидания,  которое,  наверное,
станет самым морально болезненным, по сравнению с любым из других способов.
     Во  всех  этих  случаях  не  было  ни  намека   на  истинное  понимание
действительной ситуации, ни единой  попытки устранить первоначальные причины
привыкания; и все авторы  признавали, что  лечение только  временная мера, и
что пациенты, как правило, возвращаются к старым привычкам.
     Создавалось  тревожное  впечатление,  что  пациент  не  может  доверять
честности доктора. Некоторые из них  открыто защищали свое  право обманывать
пациентов, вкалывая им чистую воду. Другие руководствовались системой давать
посторонние  лекарства  вместе  с   разрешенной  дозой,   с   преднамеренной
установкой сделать пациента настолько больным, что ему лучше бы было вынести
пытки воздержания, нежели те, что изобрел его лечащий врач.
     Я чувствовала  также,  что  если отправлюсь  в одно  из  таких мест, то
никогда  не  узнаю,  какую  следующую  шутку  они  надо мной  сыграют.  И не
распознаю все эти жестокие неуклюжие ловушки, расставленные  невежественными
и бездушными  шарлатанами. Я начала  понимать всю глубину зависти, с которой
обычный терапевт упоминает о торговцах вразнос патентованными средствами и о
представителях Христианской Науки.
     Они  были  знахарями, которым правительство  выдало  лицензию  пытать и
убивать за  хорошие деньги. Они  охраняли  свои прерогативы с такой яростью,
потому что осознавали свое собственное  невежество  и некомпетентность; если
жертвы  выведут  их на чистую воду, их шарлатанское сословие будет стерто  с
лица земли.  Они  постоянно пытаются расширить свою  тиранию. Они добиваются
принятия новых законов, вынуждающих  всех, больных или здоровых,  ограничить
себя пределами вивисекторского стола, где вырезают  некий существенно важный
орган  тела.  И им  еще  хватало  наглости  рассуждать о  причинах.  Они  не
понимали,  в  чем  суть  привыкания! По их мнению  каждому  следовало ввести
инъекции всех  видов омерзительных сывороток  и вакцин,  чтобы  защитить  от
некой гипотетической болезни, которую они жаждали обнаружить...
     Последние  три дня были  слишком  муторными.  Впервые  я  почувствовала
необходимость писать, и  меня по-прежнему  подмывало изложить на бумаге  эту
отвратительную и роскошную сцену, когда нашу любовь прорвало, как абсцесс. В
ней  присутствовали  все   старые  фантастические  черты,  но   они  приняли
дьявольские    очертания;    мое   же   сознание   пребывало   в   состоянии
неопределенности. Мы захлопнули медицинские книги с содроганием, и выбросили
их  из окна на улицу. Собралась небольшая толпа; книги подобрали и  прохожие
начали обсуждать, как  с  ними  надо  поступить.  Мы осознали опрометчивость
нашего гнева. Нам  не следовало привлекать к себе внимание! Мы запахнули эти
вонючие и грязные занавески и зажгли свет.
     Наша  реакция  на прочитанное  была  потрясающей. Мы сравнили спокойную
уверенность Царя Лестригонов с недовольным карканьем "властей".
     Петушок подвел итог цитатой.
     "Каркнул Ворон: "Никогда!""
     Наши мысли  ходили ходуном,  то  налетая,  то  откатывая  прочь, словно
разгневанное  море, ворвавшееся в пещеру. Эти три дня были озарены  вспышкой
колебаний и сомнений. Мы решили  прекратить принимать Г.;  и память о письме
Лама напоминала веревку,  которую  держит  надежный,  заслуживающий  доверия
альпинист для новичка на осыпающейся скале.
     Если  бы  только  мы  могли  на  что-то  положиться! Однако,  наши  умы
захлестнуло паникой.
     Эти проклятые трусы от  медицины! Эти  напыщенные  пророки  зла! Каждый
раз,  когда мы  возвращались  к решению остановиться, они сбрасывали нас  со
скалы.
     "Это за пределами сил человеческих".
     Но они знают, с  какой  стороны  мазать маслом  свой хлеб.  И  их  игра
состоит в том, чтобы обескураживать доверчивых простофиль.
     Впрочем, они  явно переиграли.  Они нарисовали  свою картину  в слишком
грубых цветах и тем отвратили нас от нее.
     Воздействие  смерти Мэйбел,  и  тот  факт, что  наши  запасы были столь
скудны, сплелись воедино, чтобы придать нам решимости остановиться, чего  бы
это нам не стоило.
     Мы яростно боролись  час за часом. Были моменты, когда само воздержание
очищало нас  абсолютной болью необходимости страдать. Наше сознание поплыло.
Нас кружило на крыльях горя в пылающих небесах физической муки.
     Я припоминаю,  как  Питер  встал  у стола, потерянный для всех ощущений
действительности. Он вскричал пронзительным, каркающим голосом:
     - Купол ее черепа сводчат,
     Ее безумные монгольские глаза,
     Чей взгляд искривили экстазы
     От вещей неприкосновенных, вознесенных
     Далеко по ту сторону звезд и небес,
     Брызжет янтарем и гагатом -
     Я  слышала  его  голос  сквозь   бездны  болезненной  пустоты.   Трепет
сатанинского  торжества язвил мою  душу и  слагал  симфонию своих воплей.  Я
вскочила, желая узнать себя в омерзительном фантазме, изображенном поэтом.
     - И нос собачий чует добычу
     Мясистый, тяжелый, вульгарный,
     Звериный и перебитый,
     А под ним - ее рот, что каплет
     Кровью с губ
     Скрывающих клыки змеи,
     Каплет на ядовитое вымя,
     На горные склоны, что тревожат
     И твой дух болезненно содрогается
     При намеке, что худшее еще впереди.
     С  другой  стороны  нас все  время сковывали  какие-то спазмы слабости;
кошмарное  ощущение   тонущего   духа,  подобное   неизбежному  страху,  что
охватывает  человека, когда он находится в лифте,  и тот начинает опускаться
слишком  быстро, или когда пилот  устремляется неожиданно вниз  на самолете.
Волны  слабости обмывали  нас, словно мы были трупами, выброшенными на берег
после кораблекрушения. Кораблекрушения наших душ.
     И  в эти отвратительные часы  беспомощности нас несло  вниз по темной и
медленно  текущей  реке  инерции  в направлении к  стоячей и вонючей трясине
безумия.
     Мы были одержимы уверенностью в том, что никогда не сможем вырваться из
нее.  Вначале мы ничего  не говорили. Мы утонули в торжественном  оцепенении
серьезности. Когда мы, в конце концов, обрели голос, его  хватило  только на
то, чтобы проскулить о капитуляции наших неподкупности и чести!
     Мы  кое-как  перебивались небольшим запасом  Г. с  добавкой  стрихнина,
чтобы спасти себя  от полного коллапса всех наших физических способностей, и
немного подбадривали себя в моральном плане остатками шампанского.
     В эти  моменты  отречения мы разговаривали дрожащим  шепотом,  планируя
пополнить запас  порошка. И оба испытывали отчетливый стыд, признаваясь друг
другу в своем предательстве. Мы чувствовали, что в будущем никогда не сможем
потакать себе открыто и радостно, как делали это до сих пор. Мы должны стать
скрытными и хитрыми;  мы должны  скрывать друг от друга наши  действия, хотя
они были очевидны для нас обоих.
     Я  ходила  весь  день  на  цыпочках,  полагая,  что  Питер спит,  но он
повернулся как встревоженная змея, как только я направилась к двери.
     - Куда ты идешь, Лу?
     Его голос был одновременно жалобным и резким.  Я не позаботилась о том,
чтобы  придумать  предлог; но  с готовностью ложь  сама  соскочила  с  моего
язычка.
     - Я собираюсь к Бэзилю, посмотреть, не может ли он дать мне что-нибудь,
чтобы каким-то образом нам помочь.
     Я знала, что он не верит мне, и понимала, что ему наплевать на то, куда
я отправилась,  и  что буду делать. Он  не  был  шокирован  моей  ложью -  я
поступила так впервые за все время нашего знакомства.
     Я взяла такси и кружным путем отправилась на студию. Моя ложь оказалась
наполовину  правдой. Я собиралась попросить  его о помощи в лечении; но  моя
настоящая цель заключалась в  том, чтобы заставить его,  неважно как, выдать
мне, по крайней мере, одну дозу. Мне было наплевать, каким  образом получить
ее.  Я могла попытаться изобразить болезнь. Я могла сослаться на наши старые
отношения, и украдкой посмотреть, не удастся ли мне найти что-нибудь самой и
украсть. И я не хотела ставить в известность об этом Питера.
     Помимо всего прочего это  была пытка стыдом.  Я всегда  гордилась  моим
достоинством.  Утонченная безмятежность заставила мой мозг поплыть, когда  я
вышла на  улицу. Одиночество  восхитило  меня  - тем,  что  я избавилась  от
Питера.  Я  ощущала его  сдерживающее влияние,  и  отбросила  его  прочь.  Я
презирала себя за то, что полюбила его. Я  хотела отправиться к дьяволу моим
собственным путем.
     Я застала Бэзиля  внутри, и  одного.  Что  за  удача!  Эта  ненавистная
длинная и тощая девица убралась таки прочь.
     Бэзиль  встретил  меня  своим  обычным  приветствием.  Оно  молниеносно
обожгло, как оскорбление. Какое право он имел упрекать меня? И почему должно
"Твори, что ты желаешь" звучать как укор?
     Как правило,  он добавлял  что-то  к  этой  фразе.  Он  перешел на свой
обычный  разговор,  отличавшийся своеобразным  запутанным изяществом. В  нем
всегда было нечто  кошачье. Он напоминал мне великолепного, ужасного  тигра,
прокладывающего себе путь сквозь густые джунгли.
     Но  сегодня он  резко  и  внезапно  замолчал  с  непреклонной и суровой
решимостью.   Это  выглядело,   будто   он  выстрелил,   и   ожидал  увидеть
произведенный  им  эффект. Впрочем, он  молча  пригласил  меня сесть  в  мое
обычное  кресло,  прикурил  мне сигарету и вложил  ее  в  мой  рот,  включил
электрический  чайник,  и  сел  на углу своего  большого квадратного  стола,
покачивая  ногой. Его глаза были абсолютно неподвижны, и я чувствовала,  что
они пожирали мое тело и душу дюйм за дюймом.
     Я ерзала в моем кресле, как  привыкла делать в  школе, когда не ощущала
себя уверенной в том, сумела ли я разобраться в чем-то или нет. Я попыталась
скрыть  свое смущение, начав оживленную беседу;  но  вскоре  сдалась. Он  не
обращал никакого внимания на мои  замечания. Для него они были  просто одним
из симптомов моей болезни.
     Я  поняла с  пугающей несомненностью,  что мои планы невыполнимы. Я  не
могла обмануть этого человека, не могла сыграть на его страстях, и не  могла
ничего украсть в его присутствии.
     Неожиданно, моя ложь обернулась правдой. Я могла сделать только то, что
сказала; попросить  его  о помощи.  Нет, даже  не это. В  конце концов, я не
смогла избавиться от Питера.
     Находясь  с Царем Лестригонов я обнаружила,  что не могу думать о себе.
Меня не покидали мысли о Питере. Я была абсолютно искренна, когда сказала  с
дрожью в голосе: "Петушок в ужасном состоянии".
     Я  хотела  добавить  то,  что держала в  голове: "Можете ли  вы сделать
что-то, чтобы помочь ему?", - затем изменила фразу до: "Не будете ли вы?", -
и потом совершенно ничего не смогла произнести. Я знала, что это были лишние
слова. Я знала, что он может, и что он поможет.
     Он подошел и сел на ручку моего кресла, взял мои волосы, и начал играть
с  косами.  Действие  было абсолютно  естественно  и невинно,  как  котенок,
играющий с мотком шерсти.
     На секунду это укололо мое тщеславие  в самое  сердце. Я поняла, что он
может  делать  подобные  вещи,  не соединяя  их с  какими-либо  сексуальными
намерениями: и в этом чувствовалось огромное превосходство над человеческими
инстинктами, и заставляло меня доверять ему.
     - Сэра Питера  здесь нет,  -  сказал он  с презрением  и  в тоже  время
ласково. Я знала, что его  порадовало  то,  что  я промолчала о  собственных
бедах.
     - Но это были вы, моя дорогая девочка,  и я видел вас  в моей волшебной
шпионской  подзорной трубе на  берегу с  подветренной стороны, и ваши  мачты
были сорваны  за  борт,  и перевернутый Юнион  Джек трепетал на ветру, и ваш
герой радист, выстукивал С.О.С.
     Он  оставил мои волосы и закурил  свою трубку.  Затем  снова принялся с
ними играть.
     -  Одни  на лодках, другие  на  обломках ковчега,  все они благополучно
добрались до берега.
     Когда  человек столь фамильярно обращается  с Новым Заветом, то  цитата
неким образом приобретает многозначительность даже для  тех,  кто не верит в
правдивость самой книги.
     Я чувствовала,  что его  голос  был голосом пророка. И ощутила себя уже
спасенной.
     - Вот, примите  немного этого, - продолжил он, принеся белую таблетку с
маленькой кедровой полки, и большой стакан холодной воды. - Запрокиньте вашу
голову назад, чтобы она хорошо прошла,  и прямо  сейчас опорожните стакан до
дна. Вот еще  одна, и вы возьмете  ее домой для вашего мужа, и не забудьте о
воде. Это порядком  успокоит  вас; ваши нервы совершенно  ни  к черту. Через
нескольких  минут  ко мне  должны зайти  гости. Но эта таблетка  поможет вам
продержаться ночь, а утром я появлюсь и навещу вас. Какой у вас адрес?
     Я   сказала   ему.  Мое  лицо  пылало  от  позора.  Дом,   где   верхом
респектабельности   считалось   пребывание   пятиразрядного   музыканта   из
джазбанда, и дно, которому даже мы затруднялись дать название.
     Он черкнул  адрес  с таким  видом,  как  будто  это  был  "Ритц".  Но я
чувствовала  в  моем сверхвосприимчивом  состоянии отвращение, мелькнувшее в
его сознании. Это выглядело, словно он испачкал в дерьме свой карандаш.
     После таблетки мне  стало  гораздо лучше; но я  думаю, что  воля  этого
человека  была  тому причиной.  Я  чувствовала себя  почти нормально,  когда
поднялась  уходить.  Я не  хотела, чтобы его  друзья видели  меня. Я слишком
хорошо знала, на что я похожа.
     Он остановил меня у двери.
     - У вас нет ничего из веществ? Я верно понял? - спросил он.
     И   я   почувствовала   невыразимое   ощущение   облегчения.  Его   тон
подразумевал, что он берет над нами шефство.
     -  Нет, - ответила  я. - Мы употребили  последние крохи некоторое время
назад.
     - Я не буду  спрашивать  вас, когда, - заметил он. -  Я слишком  хорошо
знаю, насколько невнимательным становится человек в этом  состоянии. И кроме
того, когда он начинает этот эксперимент,  часы для  него ничего  не значат,
как вы понимаете.
     Мое  самоуважение  вернулось  ко  мне, как кровь приливает к вискам. Он
настаивал, чтобы мы относились к себе, как  к пионерам науки и человечества.
Мы  проводили  эксперимент;  мы  рисковали  жизнью  и положением  ради  рода
человеческого.
     Разумеется,  это  было неправдой.  И  еще, какой  дурак скажет  тебе  о
настоящих корнях его мотивов? Если он предпочитал настаивать, что  мы делаем
то, что делают всегда первопроходцы, как я могла противоречить ему?
     Искрящаяся  лавина  блаженства захлестнула  мой мозг. Может это и ложь;
но, ей-Богу!, мы должны сделать так, чтобы это стало правдой.
     Я  полагаю,  что  в  моих глазах  зажегся  свет,  который  позволил ему
прочитать мои мысли.
     - Respice finem! Суди по концу;
     Мужа, а не дитя, мой друг!
     - процитировал он задорно.
     И затем, к моему абсолютному глубокому изумлению, он повел меня назад в
студию, достал склянку с героином из кедровой шкатулки и вытряхнул небольшое
количество на клочок бумаги. Он скрутил его и положил мне в руку.
     - Не  удивляйтесь, - засмеялся он, -  ваше  лицо говорит мне, что все в
порядке.  У   вас   нет  этого  взгляда  ут