ставить  себе подножку,  толкнуть в яму,  в
месиво.  "Но  враг ли я  себе? Нет, тысячу раз нет!" - так сказал бы каждый,
так говорил  я и верил,  что выкарабкаюсь,  избавлюсь  от  своей  половины -
своего мучителя, - вдохну всей грудью благостный воздух очищения.
     Помнится, сразу  после Пасхи я вновь обнаружил  под  дверью конверт.  Я
воспринял его как  новое предостережение тех сил, что не  хотели уступить, и
от  чьей  цепкой хватки  я  силился избавиться.  Медля,  не  решаясь вскрыть
конверт, я спустился под лестницу в дворницкую и спросил Ермила, не приметил
ли он  того,  кто поднимался поутру. Малый  испуганно осенил  себе  крестным
знамением: "Вот-те Никола Угодник! Никого не было слыхать, барин!".
     Развернув  сложенный  вчетверо  лист   бумаги,  я  прочел:  "Милостивый
государь!  Настал  час раскрыть инкогнито. Ждем Вас пополудни третьего дня в
саду у Никитского спуска. Клуб города N".
     "Не идти? - сразу решилось. - Скажу как на духу, почтенные господа, - я
вас не знаю и знать не желаю!"
     В назначенный  день я долго собирался,  раздумывал, но знал, что пойду.
Не прийти - означало  отложить  разрешение  загадки,  и  без  того  безмерно
затянувшейся,  оставить не проясненными вопросы  и не  сказать тому  или тем
навязчивым шутникам, что я покорнейше прошу оставить меня в покое.
     Было мглисто. В парке над  аллеей клонились  мокрые  ветви. Я рассеянно
прохаживался у  чугунных ворот, по  временам отжимая  крышку хронометра, - я
намеревался  ждать не дольше  пяти минут. Неожиданно над самым ухом  оглушил
зычный голос:
     - День добрый!
     Я оборотился и  произнес с неудовольствием и пренебрежением, которых не
хотел скрывать:
     - Это вы мне, сударь?
     - Вам,  Павел  Дмитриевич,  -  ответил  гренадерского  роста  черноусый
мужчина с пунцовым набрякшим лицом.
     Тон  его  голоса  был  грубоватый,  глаза стальные,  не лишенные живого
блеска,  смотрели  настороженно, затаенно.  Одет он был не то чтобы  нелепо,
неряшливо,  а попросту курьезно: бобриковое, в  сальных потертостях, пальто,
распираемое  вислым животом, крохотный клоунский котелок на макушке, галоши,
натянутые  поверх  лакированных туфель, довершала  несуразный  наряд трость,
казавшаяся  хворостинкой  в могучей руке. Вяло  ухмыльнувшись,  господин дал
понять, что он плевать хотел на то, какое произвел впечатление.
     - С кем имею честь?
     -  Ну, имя мое вам, видать, ничего не скажет, а ежели вам так желается,
- Трубников  Иван  Демьянович,  здешний мещанин, православный, 43-х  лет,  а
больше  вам про меня ничего не надобно ведать, - он пожевал толстыми губами,
вызывающе усмехнулся.
     - Не  испытываю  интереса  к вашей  персоне, - произнес я  с  известной
резкостью, - однако хотел бы  разузнать причину, по которой столь длительное
время...
     - Понятно, - отозвался он. - Вы не серчайте, Павел Дмитриевич, тут дело
сурьезное: больные люди на свидание с вами меня отрядили.
     Я вскинул брови.
     - Что за люди?
     - Из клуба больных контрактурами, - он замолк.
     После паузы я,  пребывая в  той  стадии  изумления, которая граничит  с
растерянностью, пробормотал:
     - Впервые слышу о таком клубе...  К тому же, сдается... -  и неуверенно
глянул на него.
     -  Здоров,  -  подтвердил  он,  мотнул  головой  и  прихлопнул  ладонью
съехавший на ухо  котелок. - Здоров  как  греческий Геракл,  но  близкие мне
люди,  чьи  судьбы связаны  с моей,  имеют несчастье быть в числе  тех, кого
поразила ужасная хворь. Помня о милосердии и сострадании, я не  мог отказать
им в участии. Надеюсь, Павел Дмитриевич, не откажете и вы.
     - Что имеется в виду?
     - Мы  читали вашу статью в "Военно-медицинском  журнале" и наслышаны  о
вашем методе.
     -  Это не  метод,  а всего  только опыт,  если ходите,  наблюдение,  из
которого  следует  довольно  спорное  предположение,  -  пояснил  я, начиная
подозревать, что увалень  в потешном котелке  метит далеко. "И что у него за
странная манера  выражаться - переходя  с  просторечия  на  высокий штиль, и
наоборот?" - подумал я.
     -  Статья совершенно  изумительна и исключительна по  глубине  научного
поиска... Такую статью написать  - не  блинов напечь.  В вашем распоряжении,
Павел   Дмитриевич,  будут  сотни  пациентов,  верящих   в  чудодейственную,
исцеляющую  силу  вашего  метода,  вы  должны  им помочь  -  на  небесах вам
воздается за доброту.
     - Не думаю, - не удержался я от ироничной нотки. -  Должен сказать, что
никогда не отказываю в помощи,  если вижу, что могу вправду  помочь.  Ныне я
без работы, у меня отсутствуют всякие условия для практики...
     - Нам известны ваши затруднения...
     - В  любом  случае обязан вас  разочаровать  - едва  ли  кто из медиков
решится применять мой метод, и даже я, автор, не буду исключением.
     - Что же вас останавливает? В чем закавыка?
     -  Повторяю - метод  мало  опробован, риск не  оправдан. Врач не  имеет
права ступать по тонкому льду.
     - Как вам будет угодно, - Трубников неожиданно дал понять, что не прочь
завершить  беседу.  -  Рад  был знакомству!  Ежели чего  не  того  сказал, -
извиняйте, мы люди дремучие. Оно  понятно - не всем же мед  кушать, да еще и
ложкой!
     "К чему  он  это сказал, про мед?" - спросил  я  себя, глядя, как  этот
увалень вперевалку пошагал в конец  аллеи  и  через десяток шагов  отбросил,
видно,  машинально,  как  ненужный предмет,  трость,  снял  котелок, огладил
ладонью затылок...
     Что еще за  клуб больных контрактурами? Бред! Ахинея! Я чувствовал себя
невольным  участником  мистификации.  Вечером  я  перечитал  свою  статью  в
"Военно-медицинском журнале", которую, впрочем, помнил почти  дословно. Мною
описывались клинические проявления так называемого феномена "головы  и  глаз
куклы" больных в состоянии комы  с прогрессирующим параличом лицевого нерва,
в большинстве своем это были моряки,  спасенные после кораблекрушений, среди
них женщина средних лет, повариха. У нее  диагносцировалась ярко  выраженная
невропатия  лицевого  нерва,  глубокий  паралич  с утратой мышечного  тонуса
правой  половины лица,  отчего  оно было перекошено, веки правого  глаза  не
смыкались,  из  глаза  текла слеза.  Не  имелось сомнений,  что  заболевание
наступило  вследствие  переохлаждения,  вызванного  пребыванием  в  воде,  и
перенесенного шока. Консервативное медикаментозное лечение, как часто бывает
в подобных случаях, пользы не дало. Женщина ужасалась,  видя себя в зеркале,
депрессия  усугублялась,  порой  переходя  в  психоз.  Однажды  в  состоянии
полнейшего беспамятства она выбросилась из окна. Палата находилась на втором
этаже  -  в  ту ночь я нес  дежурство,  -  и когда  раздался истошный  крик,
стремглав выбежал  во двор.  Женщина изогнулась на брусчатке, нога  ее  была
неестественно  вывернута,  кусок  берцовой  кости  прорвал  чулок.  Санитары
уложили ее на носилки и внесли в приемный покой. Несчастная уже  не стонала,
ее лицо,  облитое  слезами,  просветлело; на  нем  читались  умиротворение и
покой,  оно разгладилось, помолодело,  мимика полностью восстановилась, и не
было никаких следов ужасной маски паралича. Я смотрел на больную и  не верил
своим глазам. "Почему вы так на меня  смотрите, доктор?" - устало выговорила
она, вздохнула, сомкнула веки и заснула глубоким сном... Этот случай из моей
практики и  лег  в  основу  статьи, где  я высказал  предположение о лечении
контрактуры лицевого  нерва методом болевого  шока. Как и другие мои работы,
статья эта осталась незамеченной в медицинских кругах.
     В  ту  ночь я  не заснул - не  потому, что  мне совсем  не  понравились
многозначительные   ухмылочки   господина    Трубникова,   его   подчеркнуто
фамильярный тон; я  внезапно понял истоки поведения  этого  господина  - они
знают,  с  кем имеют дело. Я  остро ощутил собственное безволие, нараставшую
абулию,   невозможность  сопротивления   неведомой  силе,   которую,  вполне
вероятно,  представлял явившийся  на  встречу  аляповато обряженный  здешний
мещанин. Я тотчас уловил дыхание той силы, едва он обратился ко мне, - но та
сила  не была  смерть.  За  годы  работы  я  привык к  явлению смерти: у нее
обыденное, хлопотливое, вовсе  не  безносое  лицо  пустоголовой  деревенской
бабенки,  явившейся на ярмарку и озабоченной тем,  чтобы  поспеть  повсюду и
ухватить свой товар. В смерти нет тайны, а  в той силе, которую,  повторюсь,
возможно, бессознательно представлял грузный господин, тайна присутствовала.
Я  затруднялся  дать  рассудочное  объяснение  своим  чувствованиям,  и  мое
беспокойство множилось.
     Поутру  я  сходил в баню,  надел  чистое  белье,  а после  направился в
губернскую  библиотеку, где абонировался на  чтение книг, выпил три  стакана
чаю в трактире и вернулся в свою келью. Я еще что-то пытался сделать, помню,
раскрыл роман, но тут меня свалил сон...
     Когда я пробудился,  услышал слабый аромат - дверь была  приотворена, -
однако этот запах  не шел с  улицы, и в комнате не имелось предмета, который
мог бы его издавать; женские духи пахнут сладостней, выразительней, пожалуй,
его  могут  оставить лесные цветы,  но,  оглядевшись, я  нигде  не  приметил
букета, или же его кто-то убрал незадолго перед моим пробуждением...
     Днем  я  побывал  в  приземистом,  с  обветшавшими  стенами, здании  за
железнодорожной  веткой, где размещалась курсы. Распорядитель  встретил меня
весьма любезно, показал классы, провел по кабинетам, подолгу  отвечая на мои
редкие  вопросы, и  вел себя  так, словно  я  уже  был  зачислен  в  когорту
преподавателей.  Заминка  заключалась в том, что находилось  в  отъезде одно
важное лицо, подпись  которого была совершенно необходима  для решения моего
дела. Возвращения  этой  персоны  ожидали со  дня на  день.  Составив нужные
бумаги, я простился с распорядителем и направился назад окольными путями. За
железнодорожным переездом громоздились навалы мокрого  прошлогоднего угля, в
раскисшей земле вязли сапоги, но я упрямо брел по бездорожью...
     Так я вышел к реке - освобожденная ото льда,  она еще не пробудилась от
зимнего гипноза;  воды  текли слабосильно, астенично,  затапливая  в низинах
берега. Вековечный пейзаж пробуждающейся природы западал в душу, наблюдаемая
мною картина  - низкое небо, облака, застывшие в безветрии над бурой степью,
в  куцых  перелесках, -  была  совершенна своим  естеством, но в  основе  ее
гармонии лежала еще одна, едва  ли  не главенствующая, причина: картина была
бестелесна,  абрисы  человеческой  фигуры  не  разрушали  ее  соразмерность.
"Человек является губителем вселенского порядка, - подумалось мне, - уродует
красоту мира,  и потому природа отторгает, изгоняет его из своего  круга; ей
чужды  его  страсти,  она  не внемлет метаниям  его истерзанного  духа,  она
сторонится  своего  буйнопомешанного сына..."  В  тиши  на  берегу  я  остро
переживал изначальную тщетность всяких попыток  слияния с  миром, условность
и,  если угодно,  нелепость собственного бытия. Но как найти смысл, истинную
меру справедливости, куда обращено  возглавье того камня, в котором сходятся
судьбы  Вселенной, человечества и моя судьба? Говорят, существуют два мира -
видимый  и незримый,  неосязаемый,  -  и есть люди,  одаренные  способностью
свободного перемещения из одного  мира  в другой. Может быть, мне так тесно,
так  неуютно в этом мире потому,  что  ему не принадлежу, что он послан  мне
лишь как испытание,  а принадлежу я  иному  миру?  Но о том,  другом мире, я
ничего не знаю, а  в этом, осязаемом, нахожу одно  дурное  -  или тот мир, к
которому слепо простираю руки, в самом деле лежит во мне?
     Ночью я проснулся - внизу раздавались приглушенные шаги, падала посуда:
верно, Леонтий  вернулся  навеселе. В  окне было темно и звездно. Я вспомнил
толстомясого господина в  курьезном котелке набекрень -  единственное, в чем
можно было ему верить, так в том, что  он действительно кого-то представлял,
кем-то был отряжен на встречу со мной. Едва ли моя статья заинтересовала  их
в  той  мере,  как он утверждал;  я  подозревал, что  подлинная причина была
сокрыта в ином? В чем?
     Наутро, когда я заканчивал бритье,  дверь в комнату приотворила скромно
одетая девушка  в  темном плисовом капоте,  отороченном сереньким  мехом,  в
просторно  ниспадавшей до  щиколоток  юбке и  в ботинках  - походила  она на
курсистку из бедной мещанской семьи.
     Мне подумалось, что девица, верно, ошиблась, и ей нужен кто-то  иной. Я
ополоснул  лицо,  похлопал по щекам  концом  полотенца и только  затем вновь
оборотил взор на дверь: незнакомка оставалась недвижима за порогом.
     - Вы ко мне? - я не сомневался в происходящем недоразумении.
     Она негромко отозвалась.
     -  Ежели ко мне,  тогда  милости просим, -  пытаясь  за  шутливым тоном
скрыть известное удивление, откликнулся я и осекся,  едва она сделала шаг из
полутьмы коридора.
     Она  остановилась,  невесело  наблюдая,  как  я,  пораженный,  не  могу
оторвать  от  нее  взгляд,  -  похоже,  в  подобных  сценах   ей  доводилось
участвовать не впервой. Сказать, что она была красива, значило бы не сказать
ничего. Ни  милая сердцу веселость румянощекой крестьянки, ни змеиная грация
танцовщицы,   ни  томно  слабеющий  взмах  руки  куртизанки,  ни  очарование
увядающего осеннего сада, ни  закат, раскинутый пурпурным плащом над озером,
-  ни  одна  из этих красок не  понадобилась бы для написания  ее  портрета.
Живописец изобразил бы бескровный лик статуи, алебастровую маску классически
соразмерных  форм, на котором  не жило чувство, ни чем не выдавалось дыхание
трепетной человеческой  души. Ее непроницаемое лицо гипнотически притягивало
и  необычным совершенством,  и трагической окаменелостью. Добавлю -  на  нем
никак не выражалось присутствие души, но было явственно запечатлено  дыхание
вечности.
     - Вам желается знать, кто я? - произнесла гостья глуховато, размеренно,
глядя на меня ничего не выражавшими, будто бы подслеповатыми глазами. - Я из
здешнего клуба больных контрактурами...
     -  Уже наслышан,  - отупело  пробормотал я, помог гостье снять капот  и
провел ее к табурету.
     - Вам,  по всей очевидности, не следует разъяснять цель моего визита? -
справилась она, обратив безучастный взор не на меня, а в окно.
     - Догадался и вынужден вас огорчить: я не практикую, mademoiselle...
     -  Юлия, -  назвалась она  и неожиданно  повернула ко мне лицо-маску  с
выраженными височными артериями.
     -  После ваших слов ничего  другого не  остается, как встать и уйти,  -
рассудила она, обращаясь как бы к себе  самой. - Однако, в таком случае,  не
будет ли вас мучить совесть?
     -  Возможно,  - неловко улыбнулся  я, -  но  принужден напомнить первую
заповедь  врача:  не  навреди. Поверьте, лекари  как никто  остро  чувствуют
относительность  и несовершенство человеческого знания, получая каждодневные
тому подтверждения. Не должен подобное говорить, но не хочу лицемерить. Я бы
мог, разумеется, обследовать вас, назначить  лечение, но, повторюсь, не имею
намерения обманывать ни вас, ни себя.
     От нее исходил тончайший аромат резеды и ландышевого мыла.
     - Вы уже бывали у меня?
     - Я заходила к вам намедни, но вы почивали.
     О  чем  она  думала, глядя  в окно? Она  принудила меня  оправдываться,
чувствовать за собой вину - вину, которую я не мог признать. И  кого винить?
Несправедливость  и  жестокость  природы?  Не  слишком  ли  распространенное
обвинение и заодно  оправдание? Я полагал, что  она заплачет, но вместо этой
естественной женской реакции, произнесла не изменившимся голосом:
     -  Желается  вам  знать, что я  -  необычная пациентка. Когда я  вижу в
зеркале свое лишенное  красок и теплоты  жизни  лицо, я  нахожу  себя словно
полумертвой, то есть  я не живу, не существую в той мере, в какой, например,
существуете  вы. Мне  известно о непознанных мною безднах  радости, счастья,
полноты чувств, и я надеюсь, что стоит мне избавиться от моего уродства, как
я  познаю их.  Вы  слышите,  господин  доктор?  - неожиданно добавила она  и
продолжила, не  дожидаясь  моего  ответа.  - Но  вслед  за  тем  я прихожу к
совершенно противоположному  подозрению:  уродливо ли  мое лицо? Ведь многие
находят  его  изыскано красивым... К  тому же,  есть ли  в жизни  те  бездны
счастья, о которых столь часто  и надоедливо разглагольствуют люди? И почему
та,  кто обладает пусть редкой, холодной, но красотой, никогда не чувствовал
себя  счастливой? -  она опять  на мгновенье умолкла.  -  Говорят,  что  моя
красота леденит душу. Вы не находите?
     - Вы явились ко мне за тем, чтобы я выписал рецепт счастья?
     -  Я не столь наивна, но...- она  запнулась, -  но я должна  была к вам
прийти, - тотчас  барышня с  лицом деревянной куклы встала и, чуть сутулясь,
по-старчески засеменила,  не попрощавшись,  к  двери.  -  Позже  вы  поймете
меня...
     За окном усыпал дорогу куцый весенний снежок. У  меня осталось грустное
чувство после  ее ухода - не потому, что я  узрел еще  один  из нескончаемой
череды ему подобных пример бездушия  природы, но потому, что  девица несла с
собой  боль, к виду которой мое сердце не  очерствело. Я сознавал, что ничем
не  мог ей помочь, и в этом смысле был честен перед собой, однако  признание
собственного  бессилия не утешало, а  унижало  меня.  Наблюдая мысленно свою
гостью, я находил и  у себя ущербность. Она сказала, что  она полумертвая, а
ведь  и  я  -  живу  ли?  Да  и  другие  -  живут   ли?  Мы  все  пригнетены
необходимостью, наш дух, по  сути, умерщвлен, мы существуем рефлекторно... А
у нее,  неожиданно подумалось, верно, двусторонняя контрактура лица,  сильно
поражены лобные и скуловые мышцы -  с  медицинского угла  зрения,  вероятно,
было  бы любопытно  ее наблюдать.  Впрочем, она  заинтересовала бы не только
невропатолога,  но  и антрополога: какой-то и вправду необычный человеческий
тип, некое неизъяснимое притяжение было в чертах лица сутулой курсистки.
     Я заварил чай в  облупленном фаянсовом чайнике, поднес  к  губам чашку,
подул, разгоняя горьковатый парок... Вот ведь что непостижимо - минуту назад
она  сидела передо мной  на стуле, и вот ее уже нет, точно не было  никогда.
Нечто  подобное  описывал Беркли,  этакий незамысловатый  философский  этюд:
слышишь,  как  едет   карета  по  мостовой,  значит,  карета  существует,  и
существует до  той поры, пока доносится  перестук  колес... Мы  все неспешно
уходим, погружаемся в небытие: я со своими рефлексиями,  опухший от пьянства
Н.А., Леонтий в объятиях похотливой вдовушки, Юлия... Но ее лицо - "уродливо
прекрасное" - в отличие от бесчисленного множества иных не исчезло во мраке,
а  проплыло и  начало,  напротив,  ярче вырисовываться перед  моим мысленным
взором; ее образ как бы противился погружению во тьму.
     Я спустился  к Леонтию, -  он спал в  батистовой сорочке,  и  на голове
белел вольтеровский  колпак, старивший его. Я не решился будить гувернера  -
посидел у кровати, меланхолически  оглядывая комнату, видя  в окне все те же
крупицы замедленно падающего снега, слыша,  как Леонтий причмокивает во сне.
Шумно  выдохнув, он повернулся  на бок,  и  старческий колпак съехал  с  его
головы, после чего  светлые волосы разметались  веером, усыпали подушку.  На
полу под  кроватью стояли початая бутыль  и высокий фужер с засохшей на  дне
каплей  красного  вина.  По стенкам фужера  ползала  муха, -  я спугнул  ее,
брызнул струей,  наполняя фужер до краев, и в  три глотка  осушил его. Затем
поднялся к себе, переоделся и вышел на улицу.
     Я не знал,  куда шел, - машинально  переставлял  ноги.  Помалу шаг  мой
убыстрялся,  мостовая  клонилась,  падала со  взгорка,  и я вышел к реке.  В
заводи, в подкове низкого  глинистого лысого бережка была  недвижима  лодка,
точно впаянная в  воду.  "Желается, господин  почтенный?"  -  поднял  голову
сидевший в  лодке  старик в  солдатской  шинели и взялся обматывать  тряпьем
культю,  что была