! Меня  аж
передернуло - нашатырь!  Затем я глянул на ладони - ничем не примечательные,
в изломах и  разводах трещин, могущие  принадлежать другому человеку...  Вот
тому,  к примеру, что сию минуту появится в дверях.  Он впервые пришел днем,
снял цилиндр, стянул с руки перчатку. Я глянул на него и сказал:
     - Перед абсурдностью этого мира человек протягивает руку для единения и
спасения другому человеку. Но человек ли вы, должно поначалу спросить?
     Посланец в  цилиндре  выжидательно стоял  в  дверях.  Из  его оголенных
пальцев сочилась кровь, пятная доски пола.
     - Я жду вас, сударь, - размеренно и четко молвил он.
     "Уж нет, я не пойду!" -  решил я, но тотчас неведомая сила подняла меня
с кровати, накинула  на  плечи  полушубок.  Я смиренно  побрел уже  знакомой
дорогой.
     -  Расскажите о  том  мире,  откуда вы  вернулись...  Или же вы  только
воображаете его? - начал я неуверенно.
     - В  нем  первична абсолютная свобода. Мир,  где не существует добра  и
зла, одна безграничная творящая его свобода, - отозвался провожатый.
     - Есть ли в нем дерево, облако, камень? - вопросил с надеждой я.
     -  Тот,  кто  познал  истинную  свободу,  не  нуждается  в материальном
окружении, источнике рабства.
     - Но зачем вы убиваете, притом с беспримерной жестокостью?
     - Мы творим правосудие, всегда будучи выше Добра и Зла, верховенствуясь
царствующим во Вселенной законом свободы, - твердил он. - Мы караем тех, кто
отвергает нашу любовь.
     Я не сразу заметил, как мы  свернули в  проулок,  застроенный доходными
домами.  Я уже не  помнил  этой  дороги  и решил,  что меня ведут  к дому на
выселках, но проулок выводил к заснеженному пустырю,  в северной оконечности
которого были скотопритон и приземистый барак свинобойни.
     Посланец неожиданно ступил в сторону, пропуская  меня вперед. Я  шагнул
недоумевая,  хотел  было  обернуться, чтобы спросить, и  тут  охнул, присел,
схватившись за голову. Меня спасла меховая шапка. Господин в цилиндре что-то
яростно, с досадой  прокричал, взмахнул тростью  с тяжеленным набалдашником,
намереваясь повторить удар, но я уже выпрямился, отскочил и  поднял руку для
защиты. Тогда  он злорадно ухмыльнулся, замедленно вынул упрятанный в трость
стилет. Этот мерзавец,  вероятно, хотел что-то сказать мне, некую прощальную
фразу,  но,  как  видно,  передумал, исказил  лицо и  нетерпеливо -  нет, не
шагнул, а  прыгнул ко мне,  потрясая стилетом. И  вот,  в  верхней точке его
прыжка,  я  замечаю,  как  из  неутоленно-плотоядной  его  физиономия  вдруг
становится  удивленной  и по-детски  обиженной.  Мгновеньем позже  мой  слух
улавливает хлопок  выстрела,  но  я,  не поворачивая головы, зачарованно,  с
необъяснимым  интересом,  без  малейшего  страха  и ликования  наблюдаю, как
злодей  взмахивает  руками,  роняя  стилет, и падает, на  лету изогнувшись в
корче. Цилиндр катится по снегу...
     Зрение  у  меня  слабое,  я с  трудом  примечаю  на  другом  конце поля
человеческую фигуру. Путаясь в полах своей одежды, она торопливо забежала за
ограду свинобойни.
     ...Сборы   были  недолги.   Лихорадочно  перевязываю  куль   с  вещами,
защелкиваю саквояж, пересчитываю деньги в бумажнике. Усилием воли напоследок
усаживаю  себя  за  стол   и  затем,  малость  поуспокоившись,   обнаруживаю
придавленную пепельницей  записку:  "Ты  отвергаешь  нашу  любовь  и  потому
обрекаешь себя на нежить".
     Я  выбираюсь на улицу, согнувшись под  тяжестью куля с вещами.  В какую
сторону податься?
     ...Исидор Вержбицкий встретил меня без малейшего удивления, будто ждал.
Я что-то пролепетал о том, что в доме у трактира меня одолели кошмары, не от
кого услышать слово после отъезда жильцов и вообще стихия жути будоражит мое
сердце.
     Исидор усадил меня на диван и попросил коротко:
     - Расскажи все.
     - Где же твой блокнот? - попытался сыронизировать я.
     -  Вот он, - Исидор поднялся, вынул из шкапа и положил  на столик подле
меня револьвер.
     - Так вот кому, оказывается, обязан я своим спасением...
     - В благодарность поведай о  той прекрасноликой девушке, что приходит к
тебе, - попросил Исидор.
     - Погоди, - я встал. - Дай собраться с мыслями.
     Я покосился настороженно в сторону газетчика -  тот выжидательно вращал
пальцем револьверный барабан.
     - Она присылала мне письма,  молила  о  помощи. Но, мне представляется,
если ей и необходима  помощь, то вовсе не...  Вернее сказать,  это вовсе  не
помощь, а жажда некоего духовного единения, обретения не описываемой словами
близости с другим человеком, гармонии... Той, что ведет к истинной свободе.
     - О  которой ты, во всяком случае, имеешь весьма смутное представление,
- сумрачно обронил Исидор.
     Эта его фраза была  последней из отчетливо услышанных мною в ту минуту.
Взор уже едва различал предметы,  и  вдруг предо мною  предстала  бескрайняя
белоснежная  пустыня и  Юлия, парящая над замедленным  кружением  снега, над
неровным горизонтом ледяных глыб, выше птиц, что разлетались стаями согласно
азимутам, указующим стороны света. Ее голос звучал во  мне: она рассказывала
о своих несчастьях, коих во множестве выпадает на пути каждого; рассказывала
с некоей теплотой, даже радостным удивлением, ибо те невзгоды подтолкнули ее
к  поиску  счастья,  сотворили  из нее избранницу -  эта  вековая мука,  что
застыла слепком на ее лице.
     -  ...Ты, верно,  спрашиваешь  себя,  отчего  они  уготовили тебе столь
быструю и легкую смерть, - голос Исидора  развеял виденье, - а не подвесили,
скажем, как того  бедолагу в петле  под воздушным шаром,  в  назидание всему
городу? Сдается, что они не всесильны, не каждым могут лютовать.
     Я  с  трудом   узнавал   Исидора  -   передо  мной   был   не   прежний
недотепа-газетчик, а рассудительный, пытливый, убеленный сединами муж.
     - Пожалуй, я был бы не прочь отдохнуть - довольно загадок.
     Исидор подвел меня к завешанной сатиновой занавесью нише в  стене - там
стояла запыленная оттоманка:
     - Ложись, а я наведаюсь в редакцию.
     - Мне жутко, Исидор!
     В ответ с доверительной улыбкой он вложил в мою руку револьвер...
     Когда я проснулся, подле оттоманки сидела Юлия. Ее руки были сложены на
коленях.
     - Вы долго почивали, - вымолвила она.
     - Исидор еще не вернулся? - поднял я голову. - Как ты разыскала меня?
     Я пытливо смотрел на эту женщину. Что-то  неотвратимое присутствовало в
ее появлении,  некое тревожное  напоминание, всю  суть которого я безуспешно
пытался постичь.
     Юлия подняла  руки, чтобы поправить заколку в волосах, и я заметил, что
подол ее платья в разводах крови.
     - Как ты нашла меня? - повторил я.
     Она лишь слабо улыбнулась.
     - Меня хотели убить, - сообщил я.
     - Да, - сказала она, - вас хотели убить, и я не сумела помешать.
     Прилив безудержной ярости всколыхнул меня.
     - Прочь, мерзавка! Уходи! Зачем ты являешься? Зачем разыскиваешь меня?!
     Юлия  послушно  встала  и с не  изменившимся,  покойным лицом приложила
ладонь  к  моей  груди  - я  не  уловил  ни  тепла,  ни  холода, но  испытал
облегчение, даже успокоение.
     - Прости, - опустил  я голову. - Мне тяжело. Я догадываюсь, отчего меня
преследуют, но теперь  я даже  не помышляю  о бегстве  - едва  ли  оно будет
спасительным. В жизни я кручусь на месте, как лодка с  одним веслом.  Я  уже
ничего не хочу, кроме покоя...  А ты желаешь забрать меня  в тот черный мир,
откуда явилась.
     -  Мы,  исполненные  любви,  ищем  половину,  дарующую ответную любовь.
Преисполненные страдания, мы ищем любовь, ибо только в новой, слитой воедино
плоти,  сможем подняться к  бездне... Жизнь не заканчивается смертью, смерть
для нас не есть избавление, а  новая ступень  мук, и  муки  достигают  такой
силы, что подымают покойника из могилы и принуждают его вновь искать встречи
со своим избранником, ибо только в  обретении  новой плоти, в слитой воедино
душе  мы способны  познать катарсис. Но андрогин не может  слиться  со своим
избранником насильно, против его воли.
     -Ты  ждешь,  когда  пробудится  благодарно  моя душа?  - с простодушной
улыбкой спросила Юлия.
     - Она уже пробудилась,  но вам  недостает  смелости  сделать  последнее
усилие... Гляньте,  из моих  пальцев  сочится кровь, ибо я переполнена ею  в
надежде поделиться с вами.
     Она воздела руки, и мутные капли окропили мою рубаху. Я отшатнулся:
     - Уходи! - придушенно вымолвил я.
     Она с болью и отчаянием отвернула голову и пошагала к двери.

     ___________

     Назавтра я осмелился выйти на улицу. Меня страшил и пугал этот город. Я
вглядывался в очертания строений, в людские лица с настороженностью, готовый
тотчас отпрянуть и выхватить из кармана револьвер, рукоять которого я крепко
сжимал. Я  не испытывал любви ни к кому,  был готов  в  отчаянии расстрелять
весь белый свет, и выбрался  из дому лишь потому,  что еще причислял себя  к
роду человеков.  Низкое зимнее солнце слепило глаза, принуждая меня щуриться
и хищно  скалиться. Я озирался и, осклабясь, хихикал,  удостоверясь, что мои
страхи напрасны.
     Вот  и  ограда  губернаторского  сада  перед Никитским спуском  -  того
самого, где некогда Трубников назначил  мне встречу. Ни единой души. Аллея в
обрамлении черных дерев пересекает  сад наискось.  В дальней от меня стороне
показались  и свернули в проулок за оградой два конных полицейских с шашками
на ремнях.
     - Зарубите меня! - крикнул я.
     Крикнул  и  присел, испугался.  Вот же  он, револьвер, в кармане  моего
родного  до  самого  потайного  шовчика  пальто.  Что  мешает  мне  свершить
последний приговор над самим собой? Почему  я  отпрыгнул и тоже,  как  в сей
миг,  присел,  когда  тот  господин  в  старомодном  цилиндре  оглушил  меня
набалдашником трости? Отчего я  покорно не снял шапку и не поклонился? Столь
ли внезапен был тот удар - не долгожданен ли он был?
     "А-а-а!" - потревожил меня ночью чей-то  протяжный надрывный стон. Я не
ослышался, явственно различил звуки чьих-то мук. Эти звуки доносились как бы
из глуби  земли, из недостижимых недр некоей всеохватной души,  объединяющей
человеков. Одна половина этой  мировой души  приняла мучений сто крат  более
другой,  повинуясь  незыблемому  повелевающему  знаку  сверху, и я,  если  и
принадлежал   второй,  на   время  охраненный  чьим-то   щитом,  то   теперь
почувствовал, как  и мое горло раздирает стон, как и я приближаюсь к некоему
порогу, за коим ад?
     Поутру  я обжег  чаем  язык,  подошел  к зеркалу,  высунул  язык, чтобы
оглядеть  его и вдруг  подивился уродству  портрета: этот  высунутый влажный
алый язык был противоестественен всякой красоте. Я поморщился, закрыл глаза,
потряс головой, избавляясь от виденья...
     Зеркало висело  на  стене за шкапом. Далее,  ближе к  углу, была печь в
изразцах, за  печью - простенок.  В  тот миг,  когда  я отходил  от зеркала,
боковым зрением отметил мимолетно некий  предмет  в  обыкновенно пустовавшем
простенке. Я тотчас остановился  и замедленно оборотил голову. Коротконогое,
безголовое  туловище  спиной упиралось  в  самый  угол,  окровянив пастораль
обоев;  одна нога была занесена на  подставку для чистки  обуви,  левая рука
засунута  в  карман фрака.  Я  тотчас  узнал  серенький  поношенный  фрачный
гарнитур, в который нарядился Исидор Вержбицкий, отправляясь в редакцию.
     Колени ослабели.
     - Исидор, Исидор...- шевельнулись мои губы. В тот  же  миг  показалось,
как  туловище  качнулось,  двинулось   ко   мне.  Я   ощутил  плечом  чье-то
прикосновение,  прерывистое дыхание у  груди. Ноги мои  подкосились, стена с
окном понеслась вверх, я - вниз...
     Вечером того  же дня я вернулся в свой опустевший подъезд, в комнатенку
на втором  этаже.  Правильнее сказать не  вернулся,  а примчался почти что в
беспамятстве, очнувшись после долгого лежания на полу.
     Всю ночь я  не  сомкнул  глаз.  Окажись  еще не  так давно  в  подобном
положении, я принялся бы  лихорадочно соображать, как быть, перебирать в уме
вероятные  пути  спасения. Ныне  я с  твердостью знал, что спасение едва  ли
возможно, что за мной придут.
     Я  ждал напряженно,  мучительно,  но  за  окном светлело,  а  шагов  по
лестнице  так и не  было  слыхать. Я растопил  печь, нагрел воду  на плите и
взялся  править  бритву, дабы  привести  свой  вид  в соответствие  важности
намеченного  мною  на  сегодня  поступка:  я намеревался  подать  прошение о
направлении  в действующую армию. Вымыв голову, просушил волосы  полотенцем,
побрился  и подошел к  комоду за чистой  нижней рубахой. Этот комод  высотой
едва доходил мне  до пояса. Отворив  дверку, не пригибаясь, я сунул руку, но
вместо стопки белья нащупал чьи-то  волосы.  Я похолодел,  не  убирая  руки,
заторможено присел, чтобы в  ужасе одеревенеть - с полки  на  меня  бездумно
смотрела   отрезанная   голова  Исидора.   Щека   разодрана,   склеры   глаз
окровянились, язык прикушен.
     - Подойди к окну, - услыхал я за спиной.
     Меня  точно  кипятком обожгло. Я  привстал,  обернулся,  но  никого  не
обнаружил. Зазвонили колокола. Я послушно двинулся к окну.
     Улица была запружена народом. Инок нес высоко чудотворную икону, за ней
колыхались  хоругви,  кресты. Порченная девка-калека бросалась в ноги толпе,
юродивые корчили рожи и отплясывали на обочинах. Из домов выходили  мужики и
бабы с детьми, служивый  люд, крестились и присоединялись к  толпе. Крестный
ход приближался. Я всматривался в торжественные лица человеков,  отличных от
меня, в  мозгу вспыхивало: "Исидор... Исидор... Исидор...". Я хотел сбежать,
смешаться с людской рекой, но мои ноги точно приросли к  полу.  Я уже ничего
не понимал. Кто я? Зачем живу и живу ли? Я распахнул окно, вдохнул морозного
воздуха,  отпрянул  вглубь комнаты  и  выхватил  револьвер.  Не  ведаю,  что
принудило меня поднять руку и  всмотреться в картину через прорезь прицела -
те же лица, но уже каждое хоть на миг, но  запечатлевалось смертно  в нем. Я
виделся себе властелином,  могущим  сиюсекундно  покарать или помиловать, но
вместо самодовольного рогота  из  моей  груди вырвался сдавленный  хрип  - я
застыл, меня сковал взгляд, обращенный  из толпы ко мне.  Босой  на снегу, в
рубище до  пят, убиенный  мною  Николай  воспрял из тлена и  замер в  скорби
напротив  ворот.  Донесся  молящийся  глас: "Зачем  ты  оставил меня,  зачем
покинул, почему ты не закопал себя разом со мной на том берегу?". И  простер
ко мне руки, и шагнул в своем саване в комьях могильной земли. Я  зажмурился
и в  истерике  зарыдал.  Вся  моя  жизнь пронеслась  -  нет,  не перед  моим
мысленным взором, а мимо меня, где-то поодаль стремительным вихрем, ибо  эта
жизнь мне никогда не принадлежала, я ничего не понимал в ней и помнил всегда
лишь об одном действительно выполнимом праве человека - праве на смерть. И я
поднес револьвер к виску трясущейся рукой.
     Опустите руку, Павел, - вдруг донеслось со стороны.
     Пальцы мои разжались. Я зарыдал, уткнувшись лицом в ладони.
     - Что с вами?
     Юлия подняла с пола и спрятала револьвер в сумку.
     - Зачем ты пришла, ведьма?! - с ожесточением прокричал я.
     - Я не могла не прийти, - отозвалась она спокойно и ровно. - Однако что
на вас нашло? Приступ черной меланхолии?
     Она запахнула створки окна, сбросила шубку на стул.
     - Уход! Прочь немедля! - моя бурно грудь вздымалась.
     Юлия  опустила  конец  рушника в  ведро с водой и  приложила прохладную
ткань к моему лбу.
     - Помнится, вы жаждали уехать. Решайтесь же, Павел! Я буду с вами.
     - Куда  уехать? Куда?! - я  отупело мотнул головой.  -  За что  они мне
мстят? - и повторил: - За что вы мне мстите?
     -  Мы  с  вами, Павел,  начнем  новую жизнь,  -  шептала Юлия,  точно в
забытьи. -  Где-нибудь  в тихой деревеньке.  Я буду заботиться о вас,  как о
младенце, ибо вы мой и только мой.
     -  С той же нежностью, что и сестрицы Сумского о своем мнимом братце?..
А что будет дальше?
     - Дальше?.. В один из дней мы вместе уйдем - к покою и счастью.
     -  Ты лжешь, стерва! -  свирепо выдавил  я. - Правда в  том, что  ты  с
Николаем не поделила меня!
     - Любовь неделима, Павел, - чуть удивленно возразила Юлия.
     -  Ты возжелала забрать меня туда, где царствует смерть, где нет ничего
- это и есть тот черный мир, откуда ты явилась.
     -  Между  жизнью  и  смертью, по  сути,  нет  разницы.  Смерть  -  лишь
видоизмененная форма жизни. Мы не умрем, Павел.
     -  В таком случае,  позволь удостовериться  в  правоте твоих  слов, - я
злобно усмехнулся, но мгновеньем  раньше  мои руки  безотчетно, сами  собой,
обвили  полотенце вокруг  ее  шеи. И с  силой, с  наслаждением и облегчением
стянули концы рушника.
     Юлия глубоко и разочарованно вздохнула, обхватила  мои плечи, обмякла и
с  хриплым стоном опустилась на  пол.  Я тронул запястье ее руки  - пульс не
прощупывался. Чувствуя  тошноту и головокружение, нетвердыми шагами я прошел
к  рукомойнику, чтобы сплюнуть вязкий комок в горле. Следовало думать о том,
куда спрятать тело. Тут за спиной послышался шорох и легкая, почти невесомая
ладонь  легла  на  мое  плечо:  "Мне   было  больно,  Павел".  Я  обернулся,
преисполненный  жутью.  Ее  лицо  ожило, пережитая  мука сняла  алебастровую
маску, ужасная печать  природы  спала, ослаб  сжатый в параличе жгут мышц, а
взгляд, обращенный ко мне, излучал  необычайную теплоту, - но полотенце  все
еще обвивалось змеей вокруг ее шеи. Юлия размотала его, распустила волосы.
     - Улыбнись, - попросил я чуть слышно.
     Она устало улыбнулась.
     - А теперь уходи.
     Ее губы едва-едва раздвинулись, возле глаз соткалась розетка морщин.
     - Я уйду только с вами, Павел.
     ...Ночью  я тайком собрал саквояж. Сложив необходимое,  уже  одетый для
дороги, я  подошел  к кровати и посмотрел на спящую.  Она спала  с  покойной
полуулыбкой  на  устах, как  бы  отвечая  во сне кому-то.  Я  испытал к этой
женщине острую  ненависть. Я плохо понимал, что она обрела со мной,  я  знал
несомненно одно - она отняла нечто безмерно  важное  у  меня, сломала  меня,
душа моя  искалечена,  и  единственное, на что  я остался способен,  на  что
доставало сил - это унизительное бегство. С той поры, как я увидел ее, я уже
не  принадлежал  себе;  нон  сотворил  все  возможное,  чтобы  до  конца  не
принадлежать и ей.  Она отняла меня у меня, но ничего не  дала  взамен,  она
напилась  мною вдосталь, но я еще  жив...  Я захлопываю дверь, спускаюсь  по
лестнице,  впотьмах,  меж угольных  куч,  пробираюсь  с оглядкой  на станцию
(никто  меня не преследует, и это  тревожно), а под утро,  ближе к рассвету,
сажусь на литерный, идущий на запад, к фронту.
     ...И  вот  я  истекаю кровью в Галиции в  полевом  блиндаже-лазарете на
передовой. У меня достало сил снять рваный  халат  и добраться  до  остывших
солдатских тел, сложенных на земляном полу  в  кровянистых лужах. Они трупы,
но я  жив и слышу крики снаружи. Я знаю, что буду делать, когда приподымется
край закрывающий вход в блиндаж рогожи и в проеме покажется увенчанный пикой
шлем. Слабеющая моя рука сжимает рукоять нагана, курок взведен.
     Голоса  приближаются.  Сияние  дня   пробивается  сквозь  щели.  Рогожа
откинулась, свет ослепляет, я хочу,  но  не могу приподнять руку с  наганом.
Свет неестественно ярок, до рези  в глазах, и уже не принадлежит этому миру.
В  проем что-то вбросили, - грохот,  облако  разрыва, застлавшее сияние, а в
нахлынувшем мраке всплывает, надвигается строгое недвижимое девичье лицо...
     ___________

     Весной  того же года в фельдшерский  пункт  одной из волостей Калужской
губернии прибыл  новый  доктор.  Назвался Павлом Дмитриевичем. У  него  была
привычка  ни  с  того  ни с  сего  украдкой прятать в  карман  правую  руку.
Санитарка Варвара по временам примечала его ненасытный взор.  "Влюбился",  -
привычно думала Варвара.