ача  доброта  и участие  - все  равно что
экзодерма коры растений, выполняющая защитную функцию. У врачевателя доброта
есть экзодерма его души, спасающая его же от погибели", - заявил престарелый
доцент.
     Меня удивляли банальные моралите вкупе с вялыми разглагольствованиями о
смысле бытия. Я молчал, не понимая, куда он клонит.
     За садом тянулись дворовые постройки.  Выбежала испуганная хавронья, за
ней мчался мальчуган в портках, с визгом рассекая воздух хворостиной.
     -  А знаете ли вы,  - Сумский  внезапно  придержал меня за руку,  - что
глаза свиньи до изумления похожи на человеческие?
     - И печень, и сердце...- добавил я.
     - Тогда предположите,  милейший  Павел  Дмитриевич,  что  в полку наших
предков  прибыло. А я ведь имею знакомства со многими, так сказать,  людьми,
каковые, открою вам, ближе  к  свиньям стоят. Да-с,  разве что не хрюкают...
Надо бы уходить отсюда, уходить, - вдруг пробормотал он себе под нос.
     - Куда вы, Петр Валерьянович, наладились? - вырвалось у меня.
     - Пора, пора, - ответил он и призывно махнул рукой сестрам, следовавшим
за нами в отдалении;  попрощался, крепко стиснул мою ладонь  и  по-молодецки
лихо  переставляя  палку,  в  коей он,  по первому подозрению,  не испытывал
нужды, устремился к воротам сада.
     В  этом  городе  темень  наваливалась  медведем,  беззвучно,  внезапно,
всеохватно. Город  разом с улицами, торговой площадью, рекой и домами  точно
проваливался  в  котловину.   Смолкали  звуки,  и  даже  звездный  свет  был
приглушен.  Я начинал чувствовать, что  в моей  жизни, доселе,  в  сущности,
малоценной  и  бессмысленной,  появилась смутная  потребность  каждодневного
сосуществования. Произошло  это  потому, что  я  начал  посредством каких-то
неуловимых флюидов обнаруживать, что, помимо меня, поблизости есть еще некто
не именуемый  или нечто, опосредованным образом связанное со мной.  Большего
пока я не мог определить. Это чувство возникало вдруг  -  на улице, во дворе
ли, в комнате, у  окна в минуты раздумий,  бдения или  тревоги. Я не испытал
близости с  тем,  чье присутствие  ощущал,  но и не ощущал протеста, желания
отторгнуться. Порой мне  казалось, что  все  это чепуха, следствие душевного
переутомления, моей  извечной нервозности. Я шел в трактир, где выпивал пару
шуфелей  пива, смеялся  и хлопал  по плечу услужливого полового. Но  когда я
поутру просыпался, когда еще  силы  лжи  были слабы во мне,  а  сила правды,
рождаемая  интуицией, велика,  я  снова  ощущал поблизости присутствие этого
нечто.
     Временами я садился за письма - тетушке в Кострому, капитану Тарасову в
Ревель.  Капитан был давнишним моим знакомцем, некогда служившим  на учебных
трубных  судах. Я  вылечил его от припадков  безудержного  гнева,  явившихся
следствием перенесенной  Адисоновой болезни. И  вот  однажды, излагая скупые
строки,  я  увидел,  что моя  рука  выводит часто  не те  слова,  которые  я
намеревался  донести, что  я пишу  не  совсем  то,  что хотел,  выражаюсь не
присущими  мне словесами.  Сие  наблюдение  было  столь  изумительным,  что,
перечитав  письма, я посчитал  нужным  порвать  их. Совершил  я экзекуцию  с
великим наслаждением,  безмерно  радуясь  тому, что мои  мысли,  способность
самооценки  еще  принадлежат  мне.  Кто-то  покушался   на  мою   свободу  -
неотступно,  с навязчивостью волны, настигавшей другую волну. Но  кого могла
заинтересовать моя персона, кому я нужен? Любые предположения представлялись
нелепыми и вызывали во мне приливы нервного смеха.
     ...Ночи,  долгие ночи, когда  кажется,  что  жизнь остановилась, как  в
высшей точке циферблата замирает  стрелка часов,  чтобы  сорваться  вниз. Но
меня срывала вниз некая чуждая  мне  сила, грубо,  бесцеремонно, так  что  я
порой  бывал  ошарашен.  Я не могу найти объяснения собственным поступкам! К
примеру, намедни я без причины плюнул в лицо Ермилу, а нынче поутру - я знаю
наверно  -  проснусь  и проведу  ножом  по  предплечью.  Даже  нет,  к  чему
дожидаться  рассвета, я немедля встану  и возьму нож  -  я  нестерпимо жажду
этого. Приняв  решение,  я взял нож с мойки и, подавив мимолетное колебание,
приставил  лезвие к  мышце предплечья - зеркало отобразило  мой  голый торс,
впалую тощую  грудь, судорожно  сжатые губы и ненавистный  отблеск в  черных
глазах. Разве этот психопатический тип - есть я?
     В предвкушении  я надавил и повел ножом - внезапная боль напоила сердце
божественным  наслаждением,  эта струящаяся лента  крови  как восхитительный
нектар. Блики пламени перемежались на моем лице, открывшем новое праздничное
чувство, недоступное мне прежде. Рука с окровавленным ножом стала замедленно
и устало опускаться, и я залюбовался собой...
     На другой  день Ермил, глядя  пристально, проговорил  своим глуховатым,
будто простуженным, голосом:
     - Супружница моя нынче  терла полы в ванной комнате - чай это вы, Павел
Дмитриевич, накровянили? Дюже поранились?
     - По неосторожности, - сказал я.
     - Бывает, - пробормотал дворовый, нахмурясь, глядя исподлобья на меня.

     _________

     К училищу  вели  две дороги: ближняя, кочковатая,  выводила закоулками,
через  железнодорожную  ветку,  к  рабочей  слободе  и  далее  к пустырю,  в
северо-западной оконечности которого лежало кладбище. Вторая, окружная, вела
многолюдной  улицей  через  заселенные   кварталы.  Первая  была  короче,  и
обыкновенно я  шел в училище через  железнодорожный  переезд,  а возвращался
городской улицей, делая в лавках покупки.
     В  те дни судьба свела меня с неким  калекой, которого звали  Пров.  Он
попадался  мне на глаза  и в городе у церковной  паперти, и возле чугуночных
путей,  у пакгауза, сидящим перед кучей угля. Безногий,  он передвигался  на
подвязанной  ремнями  к  бедрам дубовой  доске,  метя дорожную пыль  веником
бороды, бранясь и плюясь, яростно вращая воспаленными глазищами.
     - Мил человек! - кричал он, завидев проходящего. - Кинь копейку за ради
Христа - спасителя нашего! Оторви от сердца ржавую копейку несчастливцу!
     Я удостоился особого его  внимания, даже своего рода почтения. При моем
приближении  он не  кричал:  "Кинь  копейку  ржавую", -  а  молча, напористо
двигался  наперерез,   ходко  выбрасывая  вперед  свою  доску  и  пружинисто
отталкиваясь  мускулистыми, почти  черными от  грязи  и  загара, руками.  По
настроению, пьяненький, он жмурился, хрипел, скалился (то бишь смеялся), или
глядел злобно,  с мучительной обидой, и частенько преследовал меня, впрочем,
скоро охладевая к погоне. Надо сказать, что и  я замечал его мельком, больше
из любопытства, нежели из сострадания.
     Как-то  раз,  за пакгаузом, он окликнул меня. Я поворотил голову - Пров
горбился возле  кучи  угольного шлака,  еще  горячего, исходившего дымком. Я
нащупал  в  кармане гривенник и швырнул  его. Калека выгнул шею, по-гусиному
изловчился и ухватил монету шершавыми лиловыми губами, засунул ее  языком за
щеку и прошепелявил, глядя неожиданно трезво и серьезно:
     - Не ходи туда, мил человек! Навеки забудь дорогу туда.
     - Куда не ходить? - спросил я оторопело. - Ты чего мелешь, дурак?!
     - Не ходи, обманешься...
     Он тупо пожевал губами, утер слюну и,  неловко  перевалившись, упираясь
руками в дубовые  чурки,  неровным, прерывистым скоком исчез в  провале  меж
угольных куч.
     Темнело.  Тучи  набегали  с северной  стороны.  Я  укрылся под  навесом
кочегарки,  по  которому  уже  колотили  капли.  Молния  рассекла  горизонт,
вонзившись неподалеку  в  поросший злаками холм, и следом небосвод оглушающе
разломался,   как   сотрясаемый  толчками  скальный  утес.  Труба  кочегарки
пошатнулась, под порывом шквалистого ветра отпахнулась дощатая  дверь, и тут
резанул  истошный, пронзительный  свисток маневрового паровоза -  заливаемый
струями, словно зверь в мокрой, серебристо  отсверкивающей шкуре, он вынесся
из-за стрелки путей, обдал меня удушливым  паром и провалился во мраке. Этот
паровоз был единственным свидетельством обжитого мира. Все  окрест померкло,
утопало  в  ливне, размывалось,  утрачивая  абрисы  реальности:  бревенчатые
строения, яблони, глиняная площадка,  обнесенная изгородью чертополоха.  Еще
миг  назад  тут  стоял  дом,  а  теперь  колеблется  его  призрак, невесомое
акварельное отражение, ускользающее от взора. Зигзаги молний секли глаза;  я
заслонялся ладонью, и в одно  из мгновений  в неумолчном шуме ливня различил
чей-то радостный вопль - среди мертвого, поверженного потоками воды пейзажа,
на одной из угольных куч в безумном восторге  воздевал руки  к небу безногий
Пров, уподобясь  сломанному  непогодой дереву,  и голые руки его с разъятыми
пятернями были как  две ветви. Торс калеки, с которого ливень срывал тряпье,
точно вырастал из угля, служил неразрывным продолжением тела земли, а вопль,
разрывавший его гортань,  был  как бы отзвучием  гласа земли. И  тут  молния
ударила особенно ослепительно, я  отшатнулся и, когда опустил  руку,  калеки
уже не было...
     ________

     Я сидел в кресле  в приемном покое  начальника училища. Как выяснилось,
он  вызвал  меня  без  особой надобности,  справился, как идут дела, нет  ли
каких-либо пожеланий, и  я  был  ему  признателен за  участие.  Все  же этот
разговор был неприятен мне, всякая забота  о моей персоне, от кого бы она ни
исходила,  представлялась  фальшивой,  натужной.   В  последнее  время  меня
преследовало  навязчивое подозрение, что мои знакомые  вздумали проявлять ко
мне  особенную,  не  натуральную  жалость.  Я никогда  не  думал,  что  могу
выступать  в роли  объекта жалости,  столь унижающей взрослого, полного  сил
мужчину,  но  не  мог  давать  себе  отчета, что  даю  повод  для  подобного
отношения. Я  нахожу себя сильным,  но чувствую,  как  каждодневная слабость
пронзает меня, отнимает волю и тягу к жизни. Мгновенья отторжения  от самого
себя становятся все чаще. Я  не знаю, что принуждает меня в  один из вечеров
облачиться во фрачный костюм и отправиться окружной дорогой в оперный театр.
Снова  я  один  в  этом  мире  -  не  вижу  скабрезных  ухмылочек  встречных
простолюдинов, не слышу  ветра,  что разметает  пыльцу,  не  ощущаю  теплоты
угасающих  лучей: словно некто  вынул  из  меня  мое  естество,  лишил нитей
принадлежности  к человеческому  роду. Ледяной мрамор ступеней, по которым я
поднимаюсь  к  дубовым резным дверям, мне  ближе,  родней,  нежели чванливые
господа, что  величаво  прохаживаются  в фойе  в мундирах. Здесь  все сияет:
настенные лампы  в  пергаментных  абажурах,  ордена,  аксельбанты, пуговицы,
латунные ручки, люстры, зеркала, радужные свечи.  Здесь разлит свет, который
не  может сотворить  улыбка  человека;  здесь  как  бы  воссияло  откровение
непостижимого;  бегают  мальчики   в  небесно-белых  ливреях  с  начищенными
подносами,  предлагая  шампанское, шоколад  и  каштаны  в сахаре.  Они,  эти
мальчики,  как двери,  как люстры,  канделябры и лепнина на потолке -  части
единой картины, где смешалось неживое с живым. А роскошные женщины в тяжелых
платьях,  - будто сошедшие с  постаментов  статуи,  и мне  кажется,  что это
представление исключительно для меня, что меня почему-то ждали.
     В зале  меркнет чудодейственный  свет, и на  сцене  возникает печальная
пастораль  кипарисовой  рощи, где  пастухи  и  пастушки  оплакивают  умершую
Эвридику. Альт начинает заглавную партию, затем вступают хоры, и тенор Орфея
звучит  как стон, взывая к тени Эвридики: "О, друг  бесценный мой, зову тебя
душой, в слезах тоскуя!"
     Что  привело  меня в этот зал? Отчего я пытаюсь  проникнуть  взором  за
покрытые масляной  краской  холсты  в  глубине  сцены, словно туда, а  не  в
преисподнюю,  уводит  безотрадный  берег  адской  реки  Стикс.  Я  с  ужасом
озираюсь, - живые ли люди соседствуют со мной в одном ряду? Не подземные  ли
духи, не безжалостные ли фурии, что встречают Орфея в царстве  теней? Отчего
так  жутко  мне,  отчего  и  я  в  какой-то  миг переношусь  во мрак, скудно
разрежаемый  зловещим огнем, - где моя земля, где мой утес, кто протянет мне
руку, и не будет ли она мертвенно холодна?
     В антракте, на  гнущихся ногах,  в поту, громыхая  сиденьями  кресел, я
выбрался из  ряда. Я задыхался  и рвал ворот  сорочки. Зловещее предчувствие
гнало меня  вон из  зала. Не  помня как, я  очутился  за кулисами,  впотьмах
опрокидывал  стулья, под  удивленными  взорами  артистов,  ожидавших выхода,
несся, спотыкаясь и падая, пока чья-то могучая рука не остановила меня:
     - Никак леший вас укусил за пятку, Павел Дмитриевич!
     Я  узнал  раскаты голоса  Трубникова,  но его самого  едва  различил  в
полутьме. Звуки оркестра,  доносившиеся со стороны зада, мрачными  унисонами
пронзали  меня,  вынимали  душу.  Я  инстинктивно  сжался,  попытался обойти
громаду тела  Трубникова, но  он  опять  положил  руку  на  мое  плечо - как
придавил бревном.
     - За какой надобностью, дозвольте спросить, пожаловали за кулисы, Павел
Дмитриевич,  душенька? - произнес он с  ехидством.  -  Желаете  постичь, так
сказать, изнанку актерского ремесла? Или влечет вас нечто иное?
     - Оставьте меня в покое! - я вырвался.
     - Ты ищешь ее?! - разъятые лапищи Трубникова опять потянулись ко мне.
     Я не успел сообразить, о ком он говорит, как потерял опору под ногами и
громыхнулся навзничь.  Трубников  поставил  ногу  на  мою  грудь  и  победно
загоготал.  В  тот  самый  миг  пение  хора  прервала  дикая  пляска  фурий,
взлетающие  форшлаги в оркестре отобразили душераздирающий вой и лай адского
пса, а Трубников, преисполнившись манерным трепетом, вдавил разбитую туфлю в
мою поверженную плоть, откинул руку, зычно протянул:
     -  Ужас  вселяющий, грозный рыкающий  Цербера дикий  рев  смелую  кровь
должен оледенить!
     Он  засмеялся  злорадно,  презрительно  плюнул,  убрал  ногу,  подтянул
просторные  штаны  и  ушел, ничего  не  сказав,  точно вдруг позабыв  о моем
существовании сморчка.
     Нелепый и досадный этот случай навел  на невеселые размышления. "Почему
он решил, что я пришел искать ее? Разве  я давал повод?  Значит, именно она,
ее поведение  или слова привели его к такому подозрению... Но ведь в оперный
театр меня влекло не одно желание усладиться музыкой Глюка  - это правда", -
думал я, расхаживая по  комнате. С брезгливостью  и  отвращением я вспоминал
победный гогот Трубникова.
     _________

     ...Мы с престарелым  доцентом шагали разъезженным проселком. До первых,
уже видимых за перелеском дачных крыш, оставалось не больше версты.
     -  Скажите, Петр Валерьянович, известно  ли  вам о некоем клубе больных
контрактурами? - дознавался  я  у Сумского, невольно убыстряя шаги, чтобы не
отстать от него.
     -  Подобных  примеров бывало  немало, - ответствовал  он. -  Страдальцы
склонны объединяться, искать  себе  подобных,  -  тем  паче,  что  в  городе
пропадают люди.
     - Люди всюду исчезают, - вскользь заметил  я, - и объединяются не  одни
страдальцы.
     -  Да,  но  здесь  без вести пропадают по преимуществу калеки,  убогие,
сирые - об этом пишут в газетах.
     - Я не слежу за газетами.
     - Напрасно, Павел Дмитриевич!
     Сестры Сумского - его неотлучные телохранители - молчаливо следовали за
нами, дородные, в просторных домотканых сарафанах.
     Рябь облаков усыпала небосвод, жаворонки с писком, который я никогда не
находил чарующим, а скорее раздражающим,  взвивались над полем, и я заметил,
что Сумский, насупясь в белой панаме, постукивая палкой по иссохшей черепице
дорожной глины, бросал косой взгляд на птиц, что-то бормоча.
     - Беспечные создания, - донеслось до моих ушей.
     - Эти птахи выглядят счастливыми.
     -Счастье  разрушительно,  от него  веет смертельным  холодом, потому не
стоит завидовать тем, кто выглядит счастливыми.
     - Вы отрицаете жизненный идеал?
     -  Не торопись судить меня,  - отрезал  старый хирург. -  Можете ли  вы
допустить, что идеал жизни не в достижении счастья?
     - Тогда в чем? - быстро спросил я.
     Сумский  безнадежно  усмехнулся,  как бы давая понять,  что сокровенные
слова, которые произнесут его уста, останутся для меня незначащими:
     - Всякий идеал в единении.
     - Туманное определение, - пробормотал я саркастически.
     - Идущему верной дорогой оно многое скажет.
     - И все же я не принимаю ваш ответ, Петр Валерьянович.
     - Больной может принимать или не принимать снадобье, как ему угодно, но
лишь одно оно спасительно для него.
     Местность окрест  помалу менялась. С выжженного солнцем жнивья на холме
мы  спускались в  низину, где  буйно  разрослись можжевельник  и  лещина. За
щебнистым склоном простиралась поляна с  неширокой улицей промеж бревенчатых
пятистенков. В конце  улицы кренились два вяза с вороньими  гнездами  в гуще
крон.
     Сумский толкнул калитку, приглашая жестом во двор:
     -  Тишина  -  это  монаршая  милость,  дарованная  нам.  Наслаждайтесь,
упивайтесь ею взахлеб, голубчик.
     И как только  он это произнес, звук  ли его  голоса или  скрип  калитки
всполошил воронье на  вязах. С суматошным карканьем  черные уродливые  птицы
сорвались с ветвей, заполонили пространство над крышами.
     Сестры переоделись и отправились в огород,  а Сумский  пригласил меня в
обитую крашеными досками  комнату  с  непритязательной мебелью и закопченным
камином.  Я уселся в глубокое кресло, покрытое  изъеденным молью бархатом. Я
принял  предложение посетить дачу Сумского так же бездумно и безотчетно, как
совершал все остальное. Не приходилось  гадать, ищет ли старик сближения или
же ему  нужен  попросту собутыльник.  В  сумраке  комнаты  бабочка билась  о
стекло.
     - Темно  и грустно на душе, - произнес  Сумский.- В мои  годы начинаешь
замечать, что  именно старость приближает к ирреальности. Все так называемые
юношеские  грезы ничего не стоят в сравнении с тем  непередаваемым ощущением
скорого  выхода  из  этого мира  или,  точнее  сказать,  вхождения в  нечто.
Старость вселяет  в  меня  не ужас перед человеческой  бренностью, а радость
предчувствия избавления от нее.
     Я пожал плечами:
     - Молодость,  старость... Что, собственно, меняют эти  понятия, если не
принимать  в расчет, что  у  одного времени чуть больше, чем у  другого.  По
сути, будущего ни у кого нет.
     - Извольте обратить внимание - всякий раз на протяжении нашей беседы мы
разговариваем  как  одно лицо, мы как бы едины в  направлении мысли,  и даже
противоречия,  сомнения  исходят  словно  бы из  общего  нашего  стержня,  -
неожиданно повестил хирург.
     - Не вполне понял вас.
     -  Увы,  я  не  трибун, не  краснобай,  не сочинитель! Соображения свои
излагаю  без прикрас и  недосказываю то,  что  нахожу  как  бы на  ощупь,  в
потемках сознания. Говоря "мы", я не подразумеваю нас с вами, сидящих здесь,
- взамен нашего примера можно назвать любой другой.
     - Что ничего не меняет.
     -  Совершенно  верно,  -  согласился Сумский.  - Однако  дозвольте  мне
возвратиться к  одному загадочному  обстоятельству, о  котором уже мимоходом
упоминалось и которое вызывало на вашем лице саркастическую гримасу.
     Я глянул на собеседника с любопытством.
     -  Вы,  милейший  Павел Дмитриевич,  верно заметили, что  люди исчезают
повсюду  -  в чем состоит удручающей трюизм бытия, - но особенность  нашего,
скажем откровенно, чудного захолустного города даже не в том,  что пропадают
невесть куда калеки, нищенки и прочий мерзкий люд, а в том, что исчезают они
за  редким  исключением   совершенно  безвестно  -  как  пятаки  в  воде,  -
глубокомысленно заключил Сумский.
     - Разве человек не может исчезнуть бесследно?
     -  Один, два могут,  но случаи эти  стали  так  множиться,  что вызвали
растерянность полиции.
     -  Помилуйте,  Петр  Валерьянович,  наша-то с  вами  какая  забота?!  -
воскликнул я недоумевая.
     "Мерзкий   люд"   -  эти   слова  неприятно  задели  мой  слух.  Сестры
переговаривались в огороде.  Сумский сотворил  в  камине ш