алаш из  березовых
лучин  и поджег его.  Я вдруг  до  боли  души ощутил  себя  одиноким в  этой
полутемной зале в  доме под вязами. Я попытался соотнести свое существование
с существованием остального мира, и  не находил здесь никакой связи.  В мире
отсутствовала выраженная  потребность  во мне  - в  моих  глазах,  в бледных
руках, изломанных  в худых локтях, в моем неспокойном дыхании. Отсутствовало
всякое видимое  притяжение между  мной  и  другими  людьми - единицы из  них
заметили бы мое исчезновение.  "А  ведь  это замечательно, Павел Дмитриевич,
дражайший, - внезапно  подумалось, - это  просто  изумительно,  что мало кто
заметит твое исчезновение".
     -   Поверите   ли,  я   часто   воображаю,  как  умру,   -   неожиданно
разоткровенничался Сумский. -  Сие произойдет по моему подозрению, на ветхом
диване. Я подойду за  некой мелкой надобностью к комоду, и тут пронзительная
боль за грудиной заставит меня скорчиться и замереть не дыша. Я выжду, когда
первый приступ  минует, и затем боязно, ища нетвердой рукой опору, двинусь к
дивану, - Сумский показал, пригнувшись, прижав ладонь к груди, а другую руку
выпростав и потрясая ею в воздухе. - Не возникнет мысль о скорой смерти, ибо
единственный  опыт,  который  не  познан человеком,  есть  опыт  собственной
погибели; и вот я лягу на диван, вздохну и еще увижу угасающим взором, как в
комнату входят мои сестры, чтобы забрать меня...
     И тут  действительно  отворилась  дверь  в сенцах, и с пучками  салата,
редиса,  свеклы,  чеснока и прочих огородных даров через комнату на  веранду
прошествовали миловидные толстушки.
     - Заберите меня, заберите, - с  шутовской гримасой кинулся он вслед  за
ними и  после, изогнувшись  в  дверном проеме,  идиотически подмигнул мне: -
Соблаговолите, сударь, подождать.
     На что  он намекал?  Сумский, не  пряча  самодовольства, показал буфет,
заставленный графинами  с  радужными  наливками.  Разумеется, в  тот вечер я
перебрал. Тупо уставившись на полыхавший в камине огонь, механически подымал
рюмку за рюмкой, с трудом  внимая долгим рассуждениям Сумского о манихейской
тяге  к огню.  Иное  влечение  было близко  мне -  влечение в небытие,  иное
притяжение  довлело  -  притяжение тьмы. Я лицезрел  в огне ужасные  в своем
откровении  картины  -  руки  с  уродливо  вывернутыми   пятернями   зловеще
простирались  ко мне,  поедаемые пламенем  пряди  волос  вздымались,  чьи-то
изумленные лики появлялись и  исчезали в глубине камина. Я наблюдал разъятые
в  безмолвном крике рты,  иссеченные плетями  спины. Отчего столь  ужасающая
картина привиделась мне? Кто ее породил?
     В полночь я проснулся.  За  окном  луна плыла в облаках. Не  знаю,  что
принудило меня одеться и выйти за калитку.  Кроны вязов серебрились в лунном
сиянии.  Я миновал  улицу  и тут услыхал позади чьи-то  легкие шаги.  Ладонь
легла на мое плечо:
     - Куда вы впотьмах наладились, Павел Дмитриевич? Тревожите старика.
     -  Не  могу  объяснить,  Петр  Валерьянович,  одно скажу:  не  в  силах
оставаться более у вас. Меня как будто что-то гонит, мне не по себе.
     - Симптоматично... - пробормотал Сумский.
     - Это не паранойя. Я полностью отдаю отчет в своих действиях, поверьте.
     -  Ну  коли   так,  я  провожу  вас  до  станции,  -  произнес  Сумский
сочувственным тоном и взял меня под руку.
     По дороге он  доверил  мне  мысль о  том,  что всякий  истовый лекарь в
конечном  итоге  уподобляется  тому конюху, который подолгу живет в конюшне,
покуда не становится похожим на своих лошадей, то бишь пациентов.

     ________

     Я не лгал, когда говорил, что  нечто, бывшее  сильнее меня, всевластное
над моей волей,  гнало  меня отовсюду.  Ранее  я искал причину  в  обыденных
рассудочных объяснениях, пока не понял, что причина, вернее всего, близка  к
непостижимой. Я  недоучился в ординатуре, уехал из Кронштадта, все порывался
куда-то из города  N,  пытался  бросить  опостылевшие курсы, и только угроза
полуголодного мерзкого существования останавливала меня. Я не  был болен, но
и  не  был  здоров. Мир  отторгал  меня, но отторгал  не безжалостно,  а  со
снисхождением, как бы давая время одуматься и спастись.
     Я  не раз спрашивал себя - за что  я гоним? Или  жизнь сама по себе уже
есть гонение, отторжение? А так называемая радость  жизни есть не  что иное,
как радость прощания с нею? Именно на это намекал  занудливый  и  хитроватый
доцент.  Но  я не стремился испытать ни  радость, ни  горе,  ни  счастье, ни
отчаяние.  Я  лишь  желал ведать, что  со  мной происходит, кто подкрался  и
завладел моей волей. Кто?
     ...Юлия присела на самый краешек стула, как бы ожидая, что я не позволю
ей долго задерживаться и выражая готовность тотчас по моей прихоти уйти.
     -  У  вас  холодно,  -  молвила  она. -  Я хотела встретить  вас  подле
кладбища, но вы отчего-то вздумали ходить другой дорогой.
     - Кладбищенский пейзаж навевает тоску... Зачем вы явились сюда?
     - А вы... вам не желается,  чтобы я приходила к  вам? - задалась  она с
надеждой  на мою  благосклонность и слегка прикоснулась кончиками палацев  к
моему запястью:  -  Мне  страшно! Я сознаюсь вам,  Павел  Дмитриевич, -  мне
страшно повсюду, но только не у вас.
     - Что же вас так страшит, позвольте спросить?
     - Люди... Они смотрят на меня как  на прокаженную, как на заклейменную,
- на улице, в толпе. Я стремлюсь вырваться из  окружения, испытываю  ужас от
взглядов,  исполненных не  сострадания, но алчной  жестокости.  Эти  взгляды
невыносимы. Я нахожу успокоение лишь в нашем клубе, среди себе подобных, и у
вас, потому что вы действительно милосердны.
     - Стало быть, нынешнее существование вас  не прельщает, и вы полагаете,
что, переменив свой облик, заживете счастливее?
     - Не знаю, я не уверена... - она помолчала. - Иногда мне кажется, что я
очень красива.
     - Вы  вправду очень красивы. На вас смотрят нехорошо не  потому, что вы
уродливы, а потому, что вы прекрасны, - попытался я приободрить собеседницу.
     Я глянул в сторону - на подоконнике  утиралась  муха. "Что  я говорю? -
подумал я обескуражено. - Не безразлично ли  мне, красива она  или  нет? Эта
странная девица  не вызывает во мне ни жалости, ни сострадания. Но я не могу
прогнать ее".
     - Вы помните наш прошлый разговор? - нерешительно произнесла гостья.  -
Я недорассказала вам, что произошло  со  мной  после того,  как  я ударилась
головой о железнодорожную насыпь.
     -...Мрак застил вам глаза, и этот мир ушел от вас?
     - Понемногу темень  рассеивалась, -  продолжила она.  - Я увидела белый
дом в окружении сосен, мальчика, сбегающего по крыльцу, женщину, выходящую с
корзиной белья. Мальчик бежит к ригам, за ними в кустах стекает  ручей -  за
ручьем, в  корнях пня  тайник с заговоренными игрушками...  И вдруг  я  вижу
заснеженный  Петербург. Юноша в  форме морского  офицера  бездумно  и нервно
расхаживает по Большой Пушкарской, выходит на Каменный мост, глядит на  воду
- боль терзает его душу,  боль беспричинная, внезапная и неотступная. Я вижу
ангела, парящего над ним.
     -... херувима в облаках.
     - Вы не верите в Спасителя?!
     - Я верую, но я не религиозен.
     -  В  вас  говорит православное  мироотрицание,  видение  погрязшего  в
мерзостях мира. Прошедшему через  смерть нечего  ценить  в  этой жизни. Тяга
смерти порой превозмогает все, - неожиданно закончила она.
     - Не хотите ли вы сказать, что прошли через смерть?
     - Это лишь иная стадия жизни. Я способна увести  человека в непознанное
состоянье, переступить с ним некую черту.
     - И что же вы увидели, там, за чертой?
     -  Я не  желаю сейчас вам ничего описывать. Всякие  слова бессмысленны,
ибо  вы  способны  уйти со  мной и увидеть  все сами, -  ее лицо  оставалось
непроницаемым.
     - Если я правильно понял, вам желается, чтобы и я переступил эту черту?
     - Вы ее уже переступили, Павел Дмитриевич, - произнесла негромко она. -
А теперь прощайте! - она подала мне в руку и вышла.
     "Что  она  хотела сказать?  - размышлял я после ее  ухода. - Она видела
меня  прежде - в детстве,  в юности. Она видела всю  мою жизнь - и видит ее.
Она знает, что будет  со мной.  Впрочем,  не  надо  быть  ясновидящей, чтобы
рассказывать о том, как мальчик прячет игрушки..."
     За дверью послышались шаги и приглушенный кашель. Ермил принес  ведра с
водой. Умывшись, я  надел чистую рубаху и  направился  через  улицу к избе с
просевшим крыльцом,  возле  которого  на земле  собрались  нищие, юродивые и
страждущие исцеления. Из  низкой горницы,  где  ветви груши заслоняли  окно,
сквозь листву я увидел, как работник прогоняет коз со двора.
     Знахарка спала.  Низкорослый  хмурый плешивый мужик,  сообщив это  мне,
скрылся за  льняной  застиранной занавесью, что  закрывала проем двери.  Я в
ожидании присел на табурет. Мне  было стыдно и неловко, поэтому  я  украдкой
явился сюда спозаранку.
     Звуки неведомой волнующей музыки, необычайного концерта вдруг наполнили
мою душу  - в этой  грязной горнице, со скрипучими  половицами  и отворенной
крышкой  подпола,   откуда  несло   квашеньями.  Гармония   чарующих  звуков
захватывала  меня, я услыхал  призывные  басы,  форшлаги  струнных  и  дробь
литавр. "Боже, где я?" - думал я растерянно, ощущая головокружение, замечая,
как  подымаюсь  над горницей,  приобретаю  птичью  легкость движений. Словно
чайка, я  воспарил над  морскими  бурунами  и  услышал  крики  других  птиц,
настигавших  меня;  стаей  мы  вознеслись   над  прибрежными  откосами,  над
оврагами, оставляя позади летаргический морской горизонт.
     - Ждешь? - донесся до моего слуха низкий грубый голос.
     Ко мне приближалась кряжистая  простоволосая баба со свечой в руке. Она
шлепала  босыми ногами  и поднесла  свечу  к моему  лицу,  осветив  себя,  -
мрачное, настороженное, морщинистое лицо с грубым шрамом на губе.
     -  Почем людям  спать не  даешь?  Чего  явился?  -  произнесла  ворожея
насуплено,  дыхнув перегаром.  Занавесь в проеме качнулась, в щель  выглянул
плешивый мужик.
     - Хочу знать, бабуся, что со  мной станется?  - я протянул  червонец. -
Сказывают, ты судьбу возвещаешь?
     - Ты, барин, бедовый, заполошный, нету лада в твоей душе. Жди бездолья,
- вымолвила хитрая старуха, равнодушно заглянув в мои глаза.
     - Его еще скажешь, дура? - я вяло улыбнулся.
     - Я - баба-дура, а  ты, барин, не иначе  лиходей. Меня небеса примут, а
тебя  - проклянут! Вот что тебе  говорю,  а теперь уходи, откудова явился, -
она плюнула на пальцы  и  потерла ими  свечной фитилек. Мужик  за  занавесью
убрал голову, и в этот миг мне почудилось, как сумрак горницы пронзила белой
молнией чайка. Я  закрылся руками, защищаясь от  ударов ее  крыл, и  кинулся
вон.

     ____________

     Ночью  состоялся еще один визит -  на сей  раз ко мне. Худой горбоносый
тонконогий господин  во  фраке  и старомодном цилиндре  склонился  над  моей
кроватью. Паралич страха с ковал меня.  Дыхания пришельца я не слышал. Черты
его  изможденного   строгого  лица  в  скупом  свете  луны  были  недвижимы,
деревянны.  Я понял, что  он пришел за мной, и когда  я глядел на  него, уже
явилось: длинный, оббитый мореным дубом, как будто  знакомый коридор, чей-то
истерический хохот за перегородкой,  зловещее мерцание  свечей.  Я  возжелал
прогнать  незнакомца,  замахнулся  подушкой... и бессильно, сломлено опустил
руку.
     В  недалеком времени я  покорно шагал за ним  по ночной улице - лишь  в
трактире еще светились окна.  Мы свернули, миновали храм. При  виде нас один
из нищих поднялся, заковылял к проводнику и, нечленораздельно, с горячностью
бормоча,  обнял его  и припал головой к  его  груди. Мой  проводник негромко
ответил, отстранил бродягу, и мы двинулись дальше. Увиденная сцена  на  меня
сильно подействовала. Не вызывало сомнений, что  мой проводник и  этот нищий
были знакомы. "Торопись! - донесся до моих ушей скрипучий голос. - Мы должны
успеть до полуночи".
     Проводник  ввел  меня в низкое помещение.  Мы спустились по ступеням  к
площадке с невысоким черно-зеркальным столом, за которым сидели трое  уродов
с перекошенными лицами. Один из них знаком велел провожатому уйти.
     - Ты, верно, жаждешь узнать, почему мы позвали тебя?
     - Прежде я хотел бы доведаться, кто вы?
     - Мы - те несчастные, кому ты хочешь, но не можешь помочь. Мы - те, кто
испил до дна чашу страдания, но остались живы - и даже поднялись выше жизни.
     - Что может быть выше жизни? - спросил я.
     - Братство,  объединяющее нас, к которому и ты скоро  присоединишься, -
ухмыльнулся один из уродцев.
     - Вы  принадлежите некоему  тайному  ордену?  - спросил я,  пряча  свой
страх.
     -  Наше братство открыто для всех, ты можешь ежечасно  лицезреть членов
нашего братства на паперти, в обители юродивых, в доме призрения.
     - Подобное зрелище не доставляет радости, - заметил я.
     Как бы не слыша меня, тот продолжал:
     - Мы  говорим:  этот  человек  несчастен,  он  уродлив. Вопреки  земным
правилам мы должны помочь ему обрести счастье.
     - Вам известен рецепт?
     -  Нам  открыты истины, закрытые  для  других  людей. Перенесенные нами
ужас,  отчаяние и страдания  разверзли наши очи и сотворили видимым  то, что
сокрыто для остальных.
     - Но какое касательство имею я ко всему изложенному вами?
     - Мы отторгнуты, но мы свободны, - вторил урод как бы сам себе, - и  мы
забираем того, в ком нуждаемся. У нас нет морали, нет чинов, а есть всеобщее
равенство и послушание самому разумному  из  нас. Настает день, когда кто-то
из членов  нашего братства уходит - каждый сам решает  для себя, когда... Он
уходит к тому жителю Земли, с коим возжелал слиться воедино...
     - Скажите, значит вы - жители Земли? - обронил я с нетерпением.
     -  Мы путешествуем между двумя мирами, низший из которых самоочевидный.
Мы принадлежим  двум мирам, покуда навсегда не уходим в высший вечный мир...
Теперь  ты догадался,  что один из  нас  возжелал забрать  тебя и слиться  с
тобой?
     - Кто он?! - вырвалось у меня.
     Тут  свет, дотоле сильный,  начал  меркнуть.  Один  из  троицы -  самый
страшный -  упорно  молчал, и мне подумалось после  слов "один из  нас", что
именно этот урод и "возжелал  забрать меня", а его зловещее молчанье служило
подтверждением этого намерения.
     Я  порывался уйти,  но  не сделал ни  единого движения, словно незримые
цепи удерживали меня -  цепи  в  моей душе. Уже не страх, не любопытство, не
покорность, а ощущение принадлежности к некоей тайне  вынудило меня  наконец
сделать  шаг  вослед уходившему  стариковской поступью уродцу в  рубище.  На
второй шаг я не отважился.
     День и  ночь  слились воедино. Я уже хотел, чтобы за мной  снова пришел
незнакомец  в цилиндре.  Но следом за этим желанием я возмущался. Внутреннее
противоборство во мне неизменно вызывало всякое принуждение, несвобода: ведь
то,  в   какой   роли  мне   надлежало   выступить,  являлось  бесцеремонным
принуждением.
     Я  уже   не  воспринимал  по   прошествии  короткого  времени  со  всей
серьезностью   происшедшее  со  мной,  а  обнаружил  себя  участником  некой
мистификации, сознавая притом, что  ее  цель  мне  неясна.  И  вместе с  тем
явилось  прозрение,  что  за  мной  пришли  не  случайно, что  выбрали  меня
намеренно - с некоторых пор я не видел себя полноправным участником жизни. Я
тоже  не  жил, а как бы актерствовал, мистифицировал, то есть я уже  как  бы
отказался от этого мира, не принимал и не желал принять его, но и не думал о
другом мире, не знал, где он и не порывался найти его.
     Я  прозябал. Поутру читал лекции в училище, подолгу сиживал в трактире,
раскладывал винт с  Леонтием, наблюдал за звездами  по ночам -  и напряженно
думал о ней. Какая связь между ей  и  ними? Только ли  ее уродство (уродство
ли?). В их голосах слышались непреклонность, в ее тихом голосе - покорность,
слабость.

     _____________

     ...Я стоял в неприметном месте театрального  двора, дожидаясь, когда он
опустеет. Швеи одна за другой покидали мастерскую.  Юлии среди них не  было.
Наконец я  зашел  в  мастерскую и тотчас  увидел  ее в  дальнем углу  -  она
расчесывала гребнем волосы. Ёе рабочий сарафан, вчетверо сложенный, лежал на
столе.
     - Я приметила  вас в окне,  как вы  ни прятались,  -  проговорила  она,
повернув ко мне бесстрастное лицо.
     На полу,  на стульях, на столах  были  раскиданы лоскуты ситца,  шелка,
льна;  остывали угольные  утюги, на стенах  и  на чурбаках развешаны готовые
костюмы,  платья и раскроенные отрезы.  Леденящая  прохлада ее руки, которой
едва коснулись мои пальцы, заставила меня вздрогнуть.
     -  Я  должна прибрать мастерскую, - она принялась веником смахивать  на
пол пестроцветные тряпицы.
     -  Часто  ли  вы  хаживаете  в  театр,  Павел  Дмитриевич, простите  за
любопытство? - говорила она,  сметая сор  к объемистому  картонному  ящику с
приставленной к нему лопатой.
     - Весьма редко.
     - Вы, верно, не верите, что происходящее на сцене как-то  соотносится с
жизнью?
     - Не верю.
     - А я вот верю.
     - Не посягаю на это ваше право.
     Она вознесла глаза на меня и произнесла с укором:
     - Не насмехайтесь надо мной!
     Когда мы  вышли  во двор, к нам  заковылял старик-сторож,  запер  дверь
мастерской, проводил до ворот.
     -  Я хотела  бы вас  спросить, но  боюсь  доставить вам  неловкость,  -
проговорила Юлия.
     - Не надо, умоляю, ни о чем спрашивать! - попросил я.
     Окраинные избы утопали в яблоневом цвету - из этого пенно-кипящего мира
мы  вскоре перешли в кварталы трущоб. Мне представлялось, что  здесь исчезли
спокойные, обычные тона человеческих голосов. Бабы в  открытых окнах истошно
кричали,  бранились;  сквернословили  мужики,  вопила  голопузая детвора  на
улочках. И, напротив, встречались изможденные болью глаза, остроскулые лица,
обтянутые  пепельной  кожей  бескровные  немые уста. Нас  окружили безгласые
существа в лохмотьях, вызывавшие  содрогание,  их руки тянулись к  нам,  как
руки тонущих. Через темную подворотню, в  потеках помоев, мы вошли в подъезд
и поднялись под самую крышу.
     - Ваш супруг не удивится моему приходу?
     - Не называйте этого хамоватого господина моим мужем, - попросила Юлия,
введя меня в невероятно тесную, заставленную громоздкой мебелью, коморку. На
полу были свалены  узлы и перевязанные шпагатом коробки, как  будто  хозяева
собирались в дорогу.
     - Но разве Иван Демьянович вам не муж? Вы обвенчаны?
     - Наши отношения отличны от тех, что сближают большинство людей, - Юлия
зажгла фитиль лампы. - Я повелеваю им безраздельно. Иван исполняет любые мои
прихоти. Я не знаю, откуда у него деньги, - может быть, он ворует или грабит
кого-то...  Он на все готов  ради меня, его  страсть ко  мне сильнее страсти
мужа  к  жене,  сильнее  страсти   любовника  к   любовнице,   это  какое-то
нечеловеческое чувство, которое сильнее страсти ростовщика к деньгам.
     - Не похоже, что вы живете богато.
     - Я не стремлюсь к богатству, ибо не вижу в нем нужды.
     - И все же я не хотел бы сейчас встретиться с вашим мужем.
     - Он  вовсе  не муж  мне, - повторила  Юлия. -  Я  подозреваю, что  его
страсть  ко  мне  в  действительности  есть  страсть  к  самому себе,  вечно
неутоленная страсть к  тому,  кто сокрыт внутри нас. Поэтому  Иван полагает,
что мы с ним никогда не расстанемся, что мы с ним неразделимы.
     - Вы того же мнения? - спросил я.
     - Не знаю,  - отвезла  она.  - Я безразлична к  нему. Просто однажды он
появился в моей жизни и забрал меня,  - я вовсе не думаю  о нем. Он же готов
ринуться в преисподнюю ради меня, что, однако, малоценно в моих глазах.
     - У кого кнут, тот и кучер,  -  проговорил я. - Ваш кнут - его любовь к
вам... О ком же тогда вы думаете?
     Она своим глуховатым голосом отозвалась:
     - Не о вас, хотя меня к вам тянет, не стану скрывать...
     - Поэтому в