взамен правой ноги. Я неопределенно махнул  рукой: "На тот
берег". - "В  какую деревеньку - в Касьяновку, Заболотово иль Ивановское?" -
"Ты  меня на  тот берег  перевези, а там  я сам дойду".  - "Как угодно вашей
милости".
     Я  прыгнул  в  лодку  и  уселся  на  дощатую  перекладину.  Лодочник  с
удовольствием  на  небритом  морщинистом лице  огладил  повязку  на  культе,
поплевал  на ладони и  взялся  за  весла. Греб  он неспешно,  умело,  ладно,
долгими  пружинистыми гребками,  с  тихим плеском погружая лопасти весел. На
середине реки мне  вдруг стало страшно - конечно, страх этот имел причину, я
представил, какая толща воды подо мной, но причина эта была не единственной.
Нечто недружелюбное, угрюмо-зловещее присутствовало в пейзаже сонной природы
окрест, в надвигавшемся крепостной стеной обрыве берега, да и в самой фигуре
лодочника, с хитроватым  испытывающим  прищуром поглядывавшего на меня. "Что
ему  надобно?  Почему   он  так  смотрит?"   -  думал  я   с   усиливавшимся
беспокойством.  Облегчение  не  пришло  и  тогда,  когда  лодка  уткнулась в
прибрежную полоску земли.  Я  отсчитал  старику несколько монет, спрыгнул  и
быстро пошагал,  удаляясь от  берега, затем  вскарабкался на обрыв, не найдя
тропки, и ступил в степь - пустынно-голую, неприютную. Ветер пронизывал  мои
одежды; вороны отчаянно  взмахивали  крыльями, борясь с воздушными потоками.
Дуло столь свирепо, что представилось, как меня сорвет с обрыва и понесет.
     Я направился  по самой кромке  обрыва, рискуя сорваться, через какое-то
время  повернул в степь и упал  грудью на пригорок, уткнувшись лицом в пучок
куцых  трав. Земля была холодна и безучастна. Я ничего не хотел  сказать ей,
лежал, закрыв глаза,  слыша, как завывает вихорь, и  как бы  медленно уходил
прочь  от  самого себя, к неведомому горизонту. Более ничего  не осталось  в
моей жизни, кроме этого призрачного горизонта, до которого у меня не достало
бы сил дойти, и ноги мои с неизбежностью подкосились бы...
     Тот же одноногий лодочник переправил  меня назад, и я, озябший, забежал
в  трактир, присел возле  очага и попросил горячего вина с корицей и перцем.
Прислуживал  сам  хозяин - чернобородый,  степенный,  всегда трезвый  мужик,
относившейся к посетителям с отцовской снисходительностью. Я сидел, протянув
ноги к огню, мелкими глотками отпивал обжигающий губы напиток,
     Хлопнула  дверь, и  молодая  женщина  с  претензией  на элегантность  в
облезлом  меховом  манто,  в мятой  шляпке направилась  к стойке. Трактирщик
налил ей  водки, но денег не взял  - верно, он  хорошо знавал эту особу. Она
лихо запрокинула рюмку, промокнула губы платочком, что-то весело шепнула ему
и деланно засмеялась.
     Когда я вышел, сразу  обратил  внимание на эту  дамочку - со  скучающим
видом она стояла на тротуаре неподалеку.
     - Гуляете? - справился я невзначай.
     - Гуляю.
     - Отчего же одна?
     - Так веселей.
     - Вы, верно, любите юмор?
     - По всякому бывает, - неумно отозвалась она.
     Я чувствовал  всю лживость своего заигрывания, но уже знал определенно,
что не могу не пригласить к себе эту тротуарную девку...
     Она вошла, рассеянно оглядела комнату:  "Как здесь пусто", - опустилась
на стул.  Я  должен был сказать любезность, угостить шампанским, но не нашел
ничего лучшего, как неловко напомнить:
     - Вы забыли снять манто.
     - Я не забыла, - недовольно произнесла  она, - тут зябко, а я привыкшая
к  теплу,  - и  завела прядку  волос за  крохотное  ушко. Личико у нее  было
чистое,  молодое, бездумное,  с легким румянцем, но какое-то заспанное и как
будто по этой причине слегка сердитое.
     - Чаю с сухарями желаете?
     - Вы  и  дальше будете болтать?! - раздраженно и с  оттенком недоумения
отозвалась гостья.
     Она  бросила на сиденье  стула  манто, расстегнула ворот и сняла платье
через голову, оставшись в застиранных панталонах, плотных шерстяных чулках и
в лифе. Разделся и я и лег  под одеяло. Меня всегда занимала эта особенность
человеческого поведения, несоответствие  между тем, что указывает тебе разум
и тем,  что  ты делаешь на самом деле.  Сейчас я с удовольствием бы  раскрыл
страницы  книги, но почему-то взамен этого тупо  ожидал, когда стянет  чулок
неизвестная  мне  скучная  глуповатая дамочка.  С большой  долей вероятности
можно  было  сказать,  что  и  она  едва ли  думала  обо  мне,  а  скорей  о
каком-нибудь дырявом  чайнике,  который  нынче вечером ей предстояло отнести
лудильщику. Единственное, что нас сближало, - наша нелепая случайная встреча
сегодня.
     Она   обхватила  плечи,  выставив  худые  острые  локти,  пробежала  на
цыпочках, забралась под одеяло, порывисто прижалась ко мне, ища тепла.
     Я всегда верил, что женщина необыкновенное, возвышенное создание, почти
божество, даже  в падении ей свойственно очарование, что само падение только
от ее  слабости, а не от врожденной  низости,  - можно ли представить, сколь
часто доводилось мне испытывать разочарование?
     - Ты бывала прежде в этом доме?
     Она помолчала,  настороженно выжидая, что последует за моим вопросом, и
после призналась:
     - Никак доводилось.
     - Ермила ублажала?
     - А вам должно быть без разницы...
     "Верно, -  помыслил  я, -  мне должно  быть  без  разницы".  Она начала
осторожно ласкать меня привычными к мужскому телу пальцами, а я, будучи не в
силах  побороть отвращения, резко отбросил ее руку, досадуя, что затеял  эту
неуклюжую забаву, встал, отыскал трубку...
     - Ради  Бога, собирайся наскоро и  уходи  - вот деньги,  - я положил на
стол купюру и бросил кулем одежду на кровать.
     Мадмуазель  стремглав вынеслась  из комнаты,  наверняка опасаясь, что я
могу раздумать и отобрать деньги.
     Через  какое-то  время я  спустился во  двор,  сел на скамью под липой,
ветви которой ложились на скат крыши.  Ни души не было во дворе, только пара
голодных  котов  выбежали  в  надежде  заполучить  от  меня  кусок.  Двор  с
внутренней стороны ограждал накренившийся забор из темных рассохшихся досок,
за  ним  тянулась  межа в  пожухлом бурьяне,  разделенная  дорожкой  к лавке
керосинщика, за лавкой легли огороды, посадки деревьев, лепились избы. Дымок
из трубки щекотал ноздри, я вяло помахивал рукой перед лицом, разгоняя клубы
дыма; обернулся, когда с улицы донеслись пьяные  голоса. Я различил за углом
очертания силуэта, бывшего мне знакомым, как  показалось. Я поднял  голову -
девичий  абрис, вознесенный на конек крыши, с руками, простертыми  к зовущим
небесам... Таким прихотливым и мимолетным  образом соткался  табачный дымок,
но силуэт исчез  не сразу,  когда я в  душевном  напряжении  отвел в сторону
руку, а  мгновением  позже, побыв  ровно столько,  чтобы я  убедился  в  его
реальности.  Вслед за  этим  вспомнилась шутливая строка: "Что  за  странный
домовой пролетел над головой?" - я посмеялся над собой и вечером того же дня
сходил в синематограф, где чудесно отдохнул.
     __________

     Читатель, возможно,  уже составил представление о характере моей жизни,
и  не  следует   разъяснять,  что  мое   существование,  внешне  незаметное,
размеренное,  требовало  значительных духовных  сил.  Признаюсь, я сам  себя
всегда плохо понимал. Смешно говорить о  моем авантаже перед кем-либо. Я  не
стремился  к раздолью, которым прельщаются в мои годы,  не  искал богатства;
помыслы о признании и  известности  в  мире  медицинской  науки  были  давно
похоронены.  Я избегал соблазнов, подстерегавших  и разбивших судьбы многих:
гордыни, сребролюбия,  тщеславия, - и все же необходимость жизни отнимала  у
меня все жизненные соки. Я радовался, как ребенок,  провожая прошедший день,
и  просыпался  с камнем  на  душе, с  щемящим  сознанием  некоей своей вины.
Вероятно, мысль моя  еще  слаба,  чтобы пролить свет  на  происхождение моей
хандры; частенько  я был вял,  как занедуживший старик. И раньше я  не видел
себя участником  людского хоровода,  однако не сторонился, не  тяготился  им
так, как ныне. Порой мнилось, что и без пищи я способен обходиться вполне, и
в самом деле сутками напролет  не вставал с кровати - я не находил  ни в чем
смысла, не видел ни в чем нужды; обычной слабостью, переживаемой весной, это
не  объяснялось. Я  никогда  не видел себя участником жизни, но отчего столь
остро, столь  настоятельно я  ощущал себя  неудачником, несчастливцем? Здесь
был какой-то знак, я верил.
     Непонятно почему  вставала  перед  взором  некая  женщина. Облик ее  не
проступал  на  темном,  усыпанном  звездами  полотне;  сия  мечтательность и
необъяснимая страсть  узреть ее не  были прекраснодушны,  поверхностны, тяга
сделалась  почти  необоримой  -  я  жаждал  как  бы  спасительного  видения,
терзался, и в один миг резко проступила недвижимые алебастровые губы. Взгляд
ее был  направлен прямо  на меня, был  строг, назидателен  и  звал  куда-то.
Ведение явилось столь явственно, выпукло, осязаемо, что я невольно вскрикнул
и   закрылся   рукой,  словно  защищаясь   от   устремленного   сквозь  меня
всепроникающего взора.  Протяжно запели  петли  отворяемой  двери,  но я  не
сомневался, что этот звук ирреален, и только когда послышался шелест  ткани,
я опустил руку, дабы удостовериться. Девушка  с застывшим в  параличе  лицом
остановилась у стола, положив на него завязанный узлом матерчатый куль.
     - Принесла вам еду, Павел Дмитриевич, - буднично известила она.
     Чувствовала ли  она всю  неловкость положения, застав меня  в смятении,
обнаружив на моем лице следы приступа отчаяния?
     - Очень мило с вашей стороны, - отозвался я с нарочитой иронией, тщетно
пытаясь совладать с собой. - Позвольте полюбопытствовать, чем  вызвана столь
трогательная забота?
     - Вы уже два дня никуда не выходите.
     - Ошибаетесь, не далее как вчерашним днем я сиживал во дворе.
     - Вам не здоровится...
     - А почем вы знаете, что мне не здоровится?
     Я в раздражении отвернулся, сознавая, что не могу встать (не показывать
же  ей  подштанники?), но было  бы форменным свинством  продолжать  разговор
лежа. Когда я оторвал  голову  от подушки, то  обнаружил,  что  гостьи нет в
комнате.  Узел с едой покоился на столе. "Черт побери, как это она так ловко
выскользнула? -  с  каким-то нехорошим удивлением  подумалось. -  Зачем  она
вообще  явилась?   Неужто   завсегдатаи  этого   дурацкого   клуба   больных
контрактурами  отрядили  ее  ко  мне с угощением?" Подзуживаемый  голодом, я
развязал тряпицу  и выставил  на стол чугунок с  еще теплыми  картофелинами,
прикрытыми  сверху ломтем  сала. Отрывистыми, поспешными движениями  пальцев
стал  срывать  шкурку  с  картофелины,  и тут девичья  рука  поставила рядом
солонку.  Я  застыл  с  картошкой, поднесенной  ко рту,  замедленно оборотил
голову:
     -  Прошу  прощения,  мне  подумалось,  что  вы ушли,  -  пробормотал  я
растерянно.
     - Ушла? - повторила она с ударением, как бы впервые слыша, открывая для
себя это слово.
     - Вправду маковой росинки два дня не едал...
     Она  походила  на  человека,  находящегося   в  оркестровой  яме  среди
оставленных музыкантами инструментов и затаенно ощущающего, как  инструменты
вот-вот оживут, из  них польются звуки. Мне представлялось, что она смотрела
на меня  как  на такой  инструмент, а  слова, мною изрекаемые, были, сказать
правду, как бы лишенными  смысла для нее, но несли чарующее  звучание... Она
заворожено, почти неслышно, повторила: "Маковая росинка".
     -  Садитесь,  Юлия, - пригласил я  ее.  - Покорнейше прошу извинить мой
непотребный вид.
     Она примостилась на краешке табурета:
     - Я чуть побуду и уйду.
     - М-le, я не прогоняю вас! Напротив,  огорчительно,  что  в прошлый раз
был  голоден и  резок.  Посидите со  мной,  разделите  трапезу.  Прошу  вас,
поведайте местные новости.
     - О чем вам рассказать?
     - Ну, к примеру, о вашем клубе.
     - Я же говорила, что  вы совестливый человек, -  произнесла она в своей
обычной манере, как бы вслух обращаясь к себе самой.
     -  Не только совестливый, -  улыбнулся я. - У меня хоть  отбавляй  иных
достоинств.
     - О нашем клубе... - повторила она. - Что ж,  если  вам  угодно...  Там
собрались  люди,  идущие  поддержки друг у друга. Только человек, испытавший
равную  с  нами  боль,  способен  нас  понять  и  проникнуться  нелицемерным
участием. Мы  знаем цену так называемой общественной  заботы и сострадания и
потому  верим  словам  утешения,  произносимым   только  нашими  устами.  Мы
воспринимаем общество как скопление людей, враждебных нам, и враждебных друг
другу. Неправда, что наш клуб  - обитель несчастий. Нам  больно и мучительно
лицезреть друг друга и вместе с тем мы сознаем,  что наш клуб - единственное
место на земле, где нам не солгут, где нас  покидают тягостные думы о  своем
уродстве   и   где   нечасто,   но   все   же   можно   услышать   несмелые,
оживленно-радостные восклицания одного из нас.
     Я  сочувственно  кивал,  и  меня  не  покидало  ощущение, что  некогда,
давным-давно, я где-то встречал эту печальную особу.
     -  Наша  болезнь  -  неизбывная  крестная  мука,   но  сердца  наши  не
очерствели. Мы  занимаемся благотворительностью, помогаем  нищим и  сиротам,
среди нас есть состоятельные люди.  Они оплачивают услуги известных  врачей,
имеющих намерение нам помочь.
     -  Поясните, будьте  так добры,  - обратился  я к  Юлии.  - Вы  в своем
рассказе часто  упоминаете слово "боль". Не считаете ли вы, что испытываемая
вами душевная мука влияет на развитие и течение вашего заболевания?
     - Я ожидала услышать эти слова от вас, Павел Дмитриевич, милейший! Ведь
именно данный тезис  доминирует в  вашей незаурядной статье!  - с  ударением
произнесла  она. -  И предполагаете, что  применением болевого шока возможно
добиться успеха в лечении.
     -  Метод весьма рискован и не отработан, -  напомнил я  -Представляется
более,   что  вы  скорей  страдаете  дисморфофобией,  то  есть  своеобразной
болезненной реакцией  на любые проявления своего... -  у меня  чуть было  не
вырвалось кошмарное словцо  "уродства",  но я  поспешно  добавил - ...своего
несовершенства. Я полагаю, что частые посещения клуба могут быть вам вредны.
     - Вы,  Павел Дмитриевич,  требуете невозможного.  Я не смогу  не ходить
туда, - прошептала она.
     -   Не   в   моей   привычке   настаивать,  -   поступайте,   как   вам
заблагорассудится. Однако я хотел бы знать, как вы заболели?
     - Как  заболела?  -  повторила барышня.  -  Беда пришла  ко мне в  пору
раннего  детства,  ни отца,  ни матери своей я не помню; ими была для меня в
одном лице воспитательница сиротского приюта. Приют расположен неподалеку от
железнодорожного   вокзала.  Может   быть,   вы  обратили  внимание  на  это
неприглядное желтое строение?
     - Не доводилось...
     - Я покажу вам, я часто бываю на том месте...
     Ее намерение весьма меня удивило, но я промолчал.
     - Однажды смотрительница переводила нас через полотно  железной дороги;
я стояла в числе последних детей, почти все перешли, как тут из-за водокачки
вынесся  паровоз. Я  растерялась:  бежать  вперед  или  же  стоять?  Паровоз
стремительно  приближался  с  адским  перестуком  колес;  я  вдруг решилась,
кинулась с места, но подружка, бывшая рядом, схватила меня за руку. От рывка
я потеряла  равновесие, упала  навзничь, ударилась  головой о гравий насыпи;
тотчас мрак  застил мои глаза, и этот мир ушел от меня, -  проговорила она с
необъяснимым отчуждением во взгляде.
     - Рана черепа оказалась открытой? - проницательно спросил я.
     - Да, - сказала Юлия. - С тех пор каждый год в тот день я прихожу на то
трагическое место, и мне все трудней удерживать себя, чтобы не броситься под
колеса проходящего поезда.
     - Паралич лица развился мгновенно?
     - Да, - вновь кратко молвила она.
     Далее   расспрашивать   о   симптомах   заболевания,   представлявшемся
очевидным, было бы опрометчиво, поскольку, сам того не желая, я зародил бы в
ее сердце  надежды, которым  не  суждено  было бы сбыться. Утешить,  сказать
доброе слово -  но разве за словами утешения пришла она сюда? Но я не мог ей
отказать в сострадании.
     - Увы,  возможности мои невелики,  - развел я руками. - В  вашем случае
топический диагноз поставить нетрудно,  гораздо  сложнее исправить нарушения
двигательных рефлексов.  Подозреваю,  когда  вы  обращались  к  врачам,  вам
рекомендовали операцию, не суля, впрочем, полного излечения.
     - Я никогда на нее не соглашусь! - ни один мускул не дрогнул на суровом
лике девицы.
     -  И   правильно  поступите!  Хирургия  является  в  значительной  мере
ремесленничеством,   тогда  как   подобную  операцию  должны  творить   руки
художника. Больше того, чрезвычайную сложность составляет определение точной
локализации поражения отдела нервной системы.
     -  Позвольте  мне  изредка  навещать  вас, Павел  Дмитриевич,  -  вдруг
смиренно попросила она.
     - Разумеется, - чуть растерялся я. - Буду рад быть полезным вам.
     Я  проводил  ее   до  ворот  на  улицу,   и  меня  удивило,   что  она,
меланхолически  попрощавшись, не  остановила  извозчика,  а  пошагала  вдоль
домов, замедляя  порой  шаги,  чтобы подобрать юбку  и  обойти лужицы талого
снега. Я вспомнил тон ее  голоса, каким она испрашивала позволения  навещать
меня, - в  нем звучала уверенность в  моем согласии. В ее поведении сквозило
пренебрежение условностями общежития, что  было неожиданно для провинциалки.
У меня даже зародилось подозрение, не революционерка ли она, не состоит ли в
тайном кружке  низвергателей  столпов державы? Я усмехнулся, глянул вновь на
улицу и уже не  приметил тонкой девичьей фигурка,  - похоже, Юлия свернула в
одну из подворотен...
     ____________

     Вскоре  решилось  мое  дело  -  я  был  зачислен  преподавателем  общей
неврологии на курсы  сестер милосердия. Распорядитель курсов представил меня
общему собранию педагогов, а уже на следующий день  я должен  был читать. Не
скажу,  чтобы  я  испытывал  кипучую радость  от  очередной перемены  своего
жизненного пути,  еще  недавно представлявшейся  столь желанной, и не только
потому, что  коллеги -  в большинстве своем чопорные дамы - встречали меня с
надменной холодностью, не столько потому, что я в значительной мере свыкся с
тем образом  времяпрепровождения (а говорить  точнее,  полнейшим бездельем).
Ведь я вновь вступил в общественную игру, от которой я сам себя самонадеянно
освободил  некогда (читатель уже догадался, что эти курсы представлялись мне
такой игрой), я вновь принужден  был  жить  по  тем уничижительным правилам,
согласно  которым существует  людской  род  и которые вызывали  равнодушие и
непонимание в моем сердце. В этом принуждении я видел еще одно напоминание о
своем  месте  под солнцем  и уже  знал  наверно, что  смирюсь в  который раз
безропотно.
     Дорога к зданию, где помещались курсы, вела мимо ремесленного училища и
заброшенного кладбища.  Зимой я не приметил его, занесенного снегом, а когда
сугробы  просели,  выступили  черные  надгробья.  Над  погостом  обыкновенно
простирается особенная  торжественная  тишина, свидетельствующая о бренности
жизни, и я, не воспитанный, но воспитавший себя в атеистической вере, всякий
раз торопливо крестился, проходя поодаль.
     Однажды  меня окликнули.  Это была  Юлия. Она  стояла  у  кладбищенских
ворот.
     - Что вас привело сюда? - помимо воли вырвалось у меня.
     - Я прогуливалась и вот вижу - спешите... Любопытно знать - куда же?
     - Не стану  утаивать  - в  библиотеку,  где  должен  дополнить конспект
завтрашней лекции.
     - Позвольте проводить вас - мне одной скучно.
     - Не смею ответить отказом, - я учтиво склонился.
     Мы прошли несколько шагов, и я спросил:
     - Отчего же вам скучно, Юлия? Отчего вы прогуливаетесь одна?
     -  Нынче  Иван Демьянович занят  допоздна, в театре репетиция, а  более
никого нет, кто составил бы мне компанию.
     - А кто он, этот И