а  меня.  - Ты мог не таясь войти в наш дом:
мы отворили бы двери для тебя.
     Он  был  довольно молод, чернобров, длинные ниспадавшие смоляные волосы
обрамляли лицо, перекошенное в открывавшей ряд искривленных зубов усмешке.
     - Отчего вы возомнили, что я скоро умру?
     - Применительно к тебе смерть - не совсем верное слово, - отозвался он.
- Ты покинешь с надеждой этот мир, ибо сам хочешь того.
     - Хочу, - сказал я. - Но кто укажет дорогу в иные миры?
     -  Ты  еще  мало страдал  для  того,  чтобы  обрести  иные  миры.  Тебе
позволительно лишь грезить о них.
     Я горько усмехнулся.
     - Не вы ли указываете путь к тем призрачным высотам? Ежели  так, то что
же,  позволительно   узнать,  удерживает  вас  на  земле,  какая  неотложная
надобность? -  я помолчал и добавил: - Меня не надо убеждать, что окружающий
нас эмпирический  мир есть мир окончательный, я  с недоверием взираю на  его
добродетели.
     -  Человек  вседневно пребывает в единоборстве с обществом, природой  и
самим собой,  -  изрек незнакомец  в сутане.  - Легко  догадаться,  на  чьей
стороне  победа  в  таком противостоянии,  и потому в конечном счете человек
самоотторгает себя... Мы отвергли рабскую извечную человеческую покорность и
этот мир,  который  держится  принуждением.  Мы поднялись,  воспрянули к тем
высотам,  которые  ты  видишь  в  грезах,  но,  воспрянув,  мы  затем  вновь
спустились на жестокую землю.
     Но почему вы вернулись? - спросил я в смятении.
     Собеседник мрачно и как-то мимоходом глянул на меня, точно видел долгую
колонну подобных мне за моей спиной:
     -  Мы  вернулись,  чтобы  забрать  истинно  страждущих,  ибо  андрогины
преисполнены любви.
     Любовь - это  слово, казалось, не могли родить его обезображенные уста,
но он повторил сосредоточенно и замедленно:
     - Ибо андрогин преисполнен беспощадной любви... Жизнь - ошибка Господа,
случайность,  нелепость.  Мир  равнодушен, бесстрастен к  человеку.  В  мире
отсутствует необходимость в человеке, тогда  как  человек, как видится,  вне
мира не может существовать,  - говорил он размеренно  и убежденно.  - Однако
человек  извечно стремится преодолеть  унизительную зависимость от бренного,
избавиться  от  предопределенности  и   пут  жизни,   скинуть  тягло  бытия.
Избавление  от  этого  кона всегда мучительно больно, но тот, кто ступил  на
этот путь, кто познал истинную боль, становится андрогином. Но даже андрогин
не  способен  в одиночку  преодолеть  долгий путь в  Бездну,  к Нечему.  Уже
разорвавший  тяжкие  цепи  мирского, просветлевший  душой,  он возвращается,
чтобы  найти  спутника,  слиться с  ним,  ибо  андрогин  исполнен  любви,  и
пуститься вновь той спасительной дорогой.
     -  Вы  смешны!  О  какой  любви  вы говорите?!  -  не  удержался  я  от
восклицания.
     - Страдание рождает любовь, - заметил он в ответ.
     - Но  страдание рождает и страх перед этим  миром  и еще больший  страх
перед Ничто, - возразил я.
     - Эта  идея настойчиво манифестируется  людьми, - отозвался он. Причина
всякого страдания неустранима в принципе, ибо  она  в роковом несоответствии
живого организма и этого окаменевшего мира,  мертвого и бездушного.  Жизнь -
случайность   в  нем,  которую   он  устраняет   ежесекундно   с   бездумной
расторопностью. В  бездушии  космоса  и в  людской одухотворенности  сокрыто
трагическое  и  непоколебимое  противоречие. Чтобы вернуться  во  Вселенную,
слиться  с  ней,  надлежит  избавиться от калечащего  человека  изъяна,  имя
которому - душа, и таким образом обрести бессмертие.
     - Но  укажите инструментарий, коим душа изымается, -  или он известен с
первобытных времен? - напряжение сковало мои члены.
     - Увы, это не смерть - при таком исходе все было бы чрезмерно упрощено,
-  вещал  андрогин.  -  Вам  самим надлежит  отторгнуть  свою  душу,  ежели,
разумеется, вы  того воистину  пожелаете.  По нашему разумению, человек есть
дитя энергии,  а  не сын обезьяны или сын Бога... Заблудшее дитя  энергии...
Поскольку  душа лежит вне всяких  энергетических потоков, ее природа для нас
необъяснима, она чужда этому миру, сия  ноша  чрезмерна для  ее  обладателя,
посему человек должен избавиться от нее и вернуться в свое лоно - вселенское
энергетическое поле,  где  он  не  будет знать ни  легкости, ни  тяжести, ни
радости, ни  горя, ни любви,  ни ненависти, но обретет вечное существование.
Однако  всякому  на  этом  пути  надлежит  пройти  через  боль,  а  истинное
освобождение  настает лишь тогда, когда  андрогин  находит  свою половину на
Земле, и уже вместе,  слившись воедино, они подымаются в бессмертие. Подобно
тому, как  два  человека, мужчина и женщина,  участвуют в рождении третьего,
андрогин  и  его половина рождают того, кто будет вечен, кто взойдет на иную
ступень бытия... Ибо андрогин преисполнен беспощадной любви, - повторил он.
     - В своем большинстве люди чужды духовным порывам, то  есть чужды тому,
что, собственно,  и делает их людьми. О  какой половине  мыслите  вы,  когда
возвращаетесь на Землю,  и что это за иной  мир, который допускает  подобное
возвращение?
     - Боль и страдание укажут верную дорогу туда. Мертвое и  живое способны
соединиться, воплотиться  в  одно  целое, имя  которому  - андрогин. Некогда
ушедшие  из  жизни,  мы  вновь  возвращаемся  в  нее,  чтобы  забрать  своих
избранников и уйти, уже навсегда,  в миры,  рассказать о коих  невозможно. В
месяцы,  что предшествуют соитию,  андрогин  переполняется кровью, упоен  ею
сверх  всякой меры  -  так  начинаются  родовые  муки,  которые  завершаются
слиянием и вознесением.  Андрогин будет вставать из могилы до той поры, пока
не заберет своего возлюбленного с собой.
     Я  внимал напряженно его проповеди, и вдруг острая  боль  полоснула  за
левой  грудиной,  я пригнулся,  задышал учащенно, приложил  ладонь к  груди,
стараясь унять  резь.  Мысли  враз  улетучились  и  облегчили мозг,  и  все,
абсолютно все, что каким-то образом сочетается вокруг, предстало передо мной
в пелене равнодушия и лишенной смысла бесконечности.
     Незнакомец промолвил:
     -  Ты искал  нас,  мы же ищем  тебе подобных.  Ты жаждешь боли, ибо она
единственная преграда на пути к тем высотам, ибо она  и только она открывает
туда дорогу. Ступив в нашу обитель,  ты  тотчас  проникся  ею, страдай  же и
мучайся, паяц, иного пути к вершине нет.
     Я дико  закричал, выпучив  глаза. Мои внутренности  как будто разрывали
крючья, ноги точно погрузились в  пышущий жаром свинец, я корчился на  полу,
обеспамятев и обезумев, покуда тьма не застила глаза.

     ____________

     В тот день я очнулся  в придорожной канаве. В измятой и грязной одежде,
едва  волоча  ноги, с  невероятными  усилиями добрался домой.  Положение мое
представлялось унизительным -  кто-то использовал меня как  игрушку, подобно
тому как бабки-ворожеи напускают порчу, прислал в мое тело и душу боль.
     Не оставалось крупицы сомнений, что  кто-то преследует меня. К примеру,
этот вертлявый и ехидный старик Сумский. В те самые минуты, когда я нуждался
в уединении, он  возникал неподалеку точно  из-под  земли, взял  обыкновение
сиживать на моих лекциях, строя ужимки и гримасы с задней скамьи. Нахваливая
хлебосольных  поварих-сестриц,  зазывал  в  гости.  Раз  я  не нашел  повода
отказать,  пришел,  сел в гостиной  в  ожидании блинов и водки, меланхолично
откликаясь  на  расспросы Сумского,  и вдруг испугался зловещего, кошмарного
шороха за спиной. То ветви исполинской  липы,  взметываемые ветром,  хлестко
оглаживали оконное стекло, ветви-плети...
     Сумский, молодо и озорно блестя глазами, разоткровенничался:
     - Помните,  Павел  Дмитриевич,  я  утверждал  некогда,  что у  меня нет
будущего - я был, признаюсь, неискренен с вами - у меня есть будущее.
     -  Смотря что  под  ним понимать, -  бесцеремонно бросил я, опрокидывая
содержимое граненых рюмок в рот в стремлении унять воцарившуюся в душе жуть,
слыша, с какой неистовостью ветви стегают по стеклу.
     Мне  было  неуютно  здесь, я заторопился домой,  надевал уже  пальто  с
обтрепанными рукавами  в передней, когда  Сумский, приблизившись  так, чтобы
кроме меня  его  никто не услышал, шепнул, заглядывая настырно, с  воровской
хитрецой в мои глаза:
     - Напрасно вы лишаете меня будущего, молодой человек...
     -  Помилуйте, Петр  Валерьянович! Живите, прости  Господи, сколько душа
пожелает, - оторопело пробормотал я,  едва сдерживая  желание кинуться прочь
из этого сырого полутемного коридора.
     -  Там  нет жизни,  но есть  будущее,  - ответил  старик и самодовольно
зажмурился, видно, посылая мысленный взор куда-то, к неземным высотам. - Вот
так-с... Вам мой обещанный совет: ждите будущее, и оно придет непременно.
     Вержбицкий  ввалился  с лихорадочно блестящими  глазами,  растрепанный,
возбужденно потрясая кулаком:
     - Ты, Павел, будешь первым после меня, кто узнает сенсацию века!
     Этот  пожилой, смешной  и  по-детски увлеченный  человек  опустился  на
табурет, перевел дух и выпалил:
     - В городе действует секта андрогинов!
     Я  сосредоточенно раскуривал трубку, полулежа на  кровати,  и  никак не
выразил свое отношение к услышанному.
     - Разумеется,  Павел,  тебе сие  мудреное  словцо ничего не  говорит, -
продолжал Вержбипкий.  - Андрогин - это существо из иного мира, который ищет
свою половину на земле.
     - Черт, табак отсырел! - пробормотал я.
     - Креатуры андрогинов простираются  по всей Руси. Андрогин сам выбирает
свою жертву - она же его избавитель.
     -  Уморил ты меня,  Исидор, - выдавал  я усмешку. -  Поведай что-нибудь
позанимательней и посерьезней.
     - Куда уж серьезней, - нахмурился  репортер. - Ни единую мою заметку на
эту  тему редактор не подписал в набор.  Я выдвинул версию о том, что именно
андрогины причастны к цепочке убийств горожан.
     -  Какая  муха  тебя  укусила?!  Ежели  они  явились  из  иной,  как ты
утверждаешь,   жизни,  то  зачем  им  понадобилось  обагривать  руки  кровью
несчастный  обывателей? -  Роль  неискушенного слушателя, похоже,  удавалась
мне.
     -  Я  многого  не  знаю,  -  посуровел Исидор  Вержбицкий,  -  но чутье
подсказывает мне, что я ступаю по верному пути.
     - Гляди же, ненароком забредешь туда, откуда не выбраться.
     Он вскоре ушел. У меня же в тот день все пошло наперекосяк - не потому,
что  я  разволновался  после услышанных новостей, - в них было как  раз мало
нового для меня, но потому, что я отныне  в  некоей  мере должен был принять
ответственность за  судьбу моего знакомца,  Исидора Вержбицкого, так же, как
некто,  вероятно, печется  и о благополучном исходе моих  устремлений. Ужель
душа моя в неволе?
     Я  застыл  в  задумчивости  у  отворенного  окна.  В  память  врезалась
искореженная рожа  Прова, сладострастный рык: "Кинь копейку на  помин  твоей
души!". Где сейчас этот калека, в каких мирах?
     ...Я кожей спины ощутил, что кто-то стоит позади. Внутренне напрягшись,
я перегнулся через раму, отыскивая  взором некий спасительный выступ, камень
для защиты, но рука  моя с разъятыми пальцами была далека от дороги и тогда,
закричав, ибо улица была  пустынна, закричав от невыносимой  боли и тоски, я
резко  обернулся  и, словно бык,  боднул  лбом в грудь стоявшего за мной. Он
захрипел, выпучив очумело  глаза, -  я ударил его ногой с  неведомой  прежде
злобой и ожесточением.
     - Хочу, хочу  тебя!  -  шептал  слюнявый Николай, выпростав  дрожащие в
ознобе вожделения руки.
     - Прочь, урод!  - вырвался из моей груди свирепый крик.  Я подскочил  к
саквояжу и вынул скальпель.
     Николай неприязненно перекосился в лице, шагнул, просветлев:
     - Хочу тебя, хочу...
     Приник  ко  мне,  обхватил плечи  и  стал  усыпать  поцелуями мое чело,
обливаясь слезами:
     -  Ты унесешь  меня от  боли  и  страданий,  избавишь  от тяжести земли
навсегда, проникнешься мною...
     - Избавлю, - я стиснул зубы и провел  коротко скальпелем по  вспученной
артерии на его худосочной шее.
     Он  обмяк, не издав ни  звука, с прощальным облегчением  заглянул в мои
глаза  и  опустился к моим  ногам. Шея  его  обагрилась не кровью,  а словно
гноем.

     ___________

     Часы пробили четверть  десятого. За окном было  непроглядно.  Я  устало
провел ладонью по взмокревшему лбу. Пожалуй, кроме лопаты понадобится и лом.
Земля промерзла.  На  оконном стекле  застыл словно выведенный  разбавленной
тушью силуэт, прожженный огоньком свечного огарка за спиной. Я стоял  прямо,
точно деревянная  колода,  сопротивляясь  желанию глянуть  вниз  на  то, что
свершилось, что  стало  неминуемым, не  желая  признавать,  что преобразился
наконец  из свидетеля  в  участника собственной  судьбы.  Затем спустился  в
дворницкую, взял лопату, лом и отнес их к береговому откосу, где намеревался
совершить погребение.
     ...Ветер  шарил по закоулкам. Обвернутый покрывалом-саваном труп  давил
на плечо... Вот и берег. С реки веет леденящей сыростью граница меж землей и
водой поглощена мраком - ни единой звезды  в небе.  Размытое,  подслеповатое
око луны.  Я поспешно  стучу ломом, что-то, торопит меня, хотя ночь длинна и
едва ли кто забредет на  этот пустынный  берег. Мои ноги соскальзывают,  и я
стучу  все яростней,  все неутоленней.  Мелькнула  мысль:  кто  будет копать
могилу мне?
     Перекладываю лом из руки  в руку, выгребаю  лопатой и спрыгиваю в  яму,
которая оказывается мне по пояс. Панцирь земли поверху уже схвачен морозцем,
колкий,  басистый,  а  чуть  ниже  почва  по-осеннему   прохладная,  рыхлая,
сквозистая.
     Ветер ярится, откинул полог савана. Я вновь оборачиваю голову Николая и
стаскиваю покорное тело на утоптанное мною  земляное дно, наворачиваю сверху
холмик, утрамбовываю его, покуда  моя нога не опускается на ровную площадку.
Сбегаю  к  самому берегу,  чтобы  швырнуть  в полынью лом и лопату, и уже  с
радостью освобождения взбираюсь на кручу  над рекой. Скорей домой - к теплу,
к свету.
     Чего  я вправду  хочу? Только ли  тепла, света или же вдобавок  чего-то
иного,  к  чему  дорога ведет  через кровь?  Я  посмотрел на  скальпель -  в
высохшей  корке  гнойной  слизи  он  покоился  на  столе, на  видном  месте,
единственный свидетель происшедшего.
     Я  - убийца?.. Нет,  я все тот  же прежний  преподаватель курсов сестер
милосердия, ни в чем не поменялся.
     Я глянул на  улицу - вперевалку вышагивал грузный почтмейстер, а если и
он  убийца?  Я  выискиваю взором  в  веренице  прохожих себе  подобного, ищу
невольно  опору.  Зачем? Перед  кем  оправдываться?  Что-то  принудило  меня
суетливо одеться, выбежать во двор - на душе неуютно, воровато, я озираюсь -
поблизости никого  нет, и  лишь на площади,  в толпе,  явилось некое подобие
успокоения. Вспомнился разговор во время одной из прогулок с Сумским.
     - Я хочу убить, признаюсь вам со смущением, - сказал я тогда.
     - А  ты убей, - сострадальчески искривился  Сумский.-  Убей  Павлуша, -
полегчает...  Вот я - угадай, сколько зарезал на хирургическом столе? Хочу -
помилую, хочу - жизни  лишу, и все шито-крыто. Война была, Павлуша... Я тебе
скажу  -  каждый  хоть  на  миг  да  не  прочь  в  Тиберия  всеповелевающего
обратиться, вот и я Тиберием был.
     - Как вы можете такое  говорить?!  -  вырвалось у меня возмущенно. -  А
ежели я возьму да и на вас замахнусь?! По вашу душу приду?
     - По  мою  душу уже пришли, - мягко улыбнулся хирург.  - Посмотри, - он
обернулся, чтобы указать  на угрюмо-молчаливых  сестер  в экипаже поодаль, -
они мою душу уже никому не отдадут.
     ...Я  вглядывался  в  лица  -  сколь  мало  в  них  воистину  людского.
Коренастый мужик с  посинелой рожей несет котелок, а другой пятерней облапил
шею   общипанной  гусыни.  Некий  худощавый  господин  с  мутными   глазами,
неестественно бледный, точно из мертвецкой, перебежал дорогу, за ним спешила
кухарка с тыквенной кубышкой, перебирал клюкой отставной армеец. Люди ли они
или ряженые андрогины,  дьявольским чутьем ведомые к своим жертвам,  к своим
земным половинам?
     Колокола тревожно и сбивчиво  зазвонили с  башенки собора,  вторя моему
смятению. Их  перезвон настигал неумолимо, даже  в трактире, куда я внесся с
полоумным взором, трясясь и не находя среди склоненных спин свободного места
для  себя.  Наконец  уселся, попросил  чарку водки  и только  после  заметил
напротив  попа-расстригу  в поношенной  рясе, с  крашеной шафраном бородой и
цепью на шее. Склонясь над  замусоленной крышкой  стола,  он бубнил пьяно  и
заученно: "Верую Господи и исповедую, яко ты еси воистину Христос, Сын  Бога
живога,  пришедший в  мир грешныя  спасти... Молюсь убо  тебе:  помилуй мя и
прости прегрешения мои вольная и невольная".
     Я велел  поднести батюшке водки, и  тот, даже не глянув на меня, осенил
себя  крестным  знамением  и  гнусавым баском, на манер  приходского дьячка,
протянул нараспев, поднеся лафитник к бороде: "Изыди, нечистая сила, и стань
яко вода", - опрокинул стопку в зев рта, крякнул, осунулся, заводил головой,
метя бородой по столу...
     Нечистая сила в чарке, поднесенной от меня.
     В следующую  пятницу,  когда  я, вернувшись  с  занятий,  прилег и  уже
готовился задремать, неожиданное и равно  ужасное  подозрение принудило меня
вскочить  с  кровати. Я  вдруг уверился,  что  оставил  некую  улику,  след,
приводящий ко мне и указующий на меня убийцу. Но скальпель был дочиста отмыт
и покоился в футляре в медицинском саквояже.  Что же бередило мое  сознание?
Спустился  в дворницую, посветил лампой - стол, запыленная  лежанка, скамья,
паутина в простенке за печью, вязанка березовых веников. Я поспешно поднялся
к себе и заперся. Нечего говорить, что сон не явился мне в ту ночь.
     Поутру я предчувствовал  приход Юлии. Она явилась в  неожиданно броском
убранстве - в костюме Анны Пейдж из "Виндзорских насмешниц".
     -  Что нового? Как поживает прекрасная мисс  Анна Пейдж? -  спросил я с
наигранной бодростью словами драматурга.
     Она ничего не ответила, сняла накидку,  поправила складку платья синего
атласа и мантильку,  наброшенную на плечо, опустилась  на стул - передо мной
была прежняя загадочная молчаливая Юлия.
     - Налейте мне чаю, - наконец прозвучал ее голос.
     -  Признаюсь, что хочу уехать  из этого  города  - навсегда. Мне  здесь
жутко, - сказал я.
     - Я поеду с вами, - произнесла она.
     - Но куда? -  выдавил  я усмешку. - Кроме того, ты  не можешь уехать со
мной, потому что я - убийца.
     - Вы не убивали, - вдруг сказала она.
     -  Вот уж в чем не может быть сомнений... Я  хотел избавиться от  жути,
что довлела надо мной.
     -Вы не убивали, - повторила Юлия с необъяснимой непреклонностью.
     - Мне мерзко под этим небом, - твердил я.
     Она  встала, взяла меня за руку  и повела. Я истерично  смеялся, глядя,
как мы спускаемся по лестнице, выходим во двор, минуем заснеженную пристань.
Но  мои  ноги  уже  не чувствуют  крепости речного  льда,  грудь,  прикрытая
полощущей на ветру легкой  тканью, - пронизывающего  холода,  только  ладонь
улавливает слабое тепло ее  ладони.  Берег  уже далеко  внизу, как и башенка
звонницы, и  все  вольней, радостней мне, уже ничто не  тяготит, уже  нет ни
холода, ни тепла, ни света, ни тьмы. "Что вам желается увидеть?" - доносится
до  моего, еще живущего  слуха,  голос. -  "Ничего,  - заворожено шепчу я. -
Ничего... В бездне нет ничего".
     То опускаемся,  то  поднимаемся.  Горизонт бледнеет,  вдруг  насыщается
смарагдовой волной  - единственным напоминанием  реальности о мире вокруг, и
потому я  с силой и ненавистью зажмуриваюсь,  ибо только застивший  очи мрак
укажет верную  дорогу, только  мрак, призывно зовущий, неудержимо влекущий в
спасительную бездань, где нет жизни, но есть будущее, где нет меня, но вечен
мой угасающий отголосок.
     Я  пробудился,  втянул  ноздрями  воздух,  но не уловил запаха  морфия.
Какая-то  склянка  темнела  на  табурете.  Я  снял  колпачок -  фу