сыскать чего-либо
невосприимчивого  к  солнцу,  и  эта бледность как бы подтверждала  ее  лишь
косвенную  принадлежность  к  этому  миру. Она  не  баловала  меня  улыбкой,
смотрела украдкой,  словно стыдясь чего-то,  была  немногословна, торопилась
уйти,  но порой разительно менялась -  хрипло смеялась, отпускала вульгарные
шуточки,   развязно   играла  локонами   в  венчике  пальцев,  и   ее  глаза
приглушенного, неопределенного цвета вдруг вспыхивали зазывно и дерзко. Юлия
была неизменно равнодушна  к  очарованию природы, на берег ее влекла  только
возможность уединения. Мы могли часами стоять без слов.
     О чем она думала? Мне  представлялось,  что  ее мысль, как связующая  с
прожитым и настоящим, была устремлена к чему-то потустороннему, что поистине
никак  не  соотносится  с  жизнью. Ни речной разлив,  ни  степной  закат  не
волновал ее. Взор ее, мнилось, был провидчески устремлен за изнанку пыльного
горизонта,  и  по  временам,  в какие-то  мгновенья,  ее  ладонь на шершавой
выпуклости валуна судорожно сжималась.
     Порой я отваживался целовать  ее  узкие, бесстрастные, монашеские губы.
Она не противилась. Однажды я попросил:
     - Расскажи мне о них.
     Поначалу она не отозвалась, заправила прядку волос под  гребем, закрыла
глаза, как бы пробуждая память:
     - Они веруют и потому они вне пределов досягаемости разума.
     - В кого они веруют?
     -  За  ними стоит иная сила, - не  та, что стоит за  людьми. Надо всеми
живущими   распростерто   зловещее  черное  крыло  фатума.   Из  круга   его
безжалостной тени стремятся они увести избранных.
     - Твои слова  не  убеждают,  - проговорил я с  привычным  скепсисом.  -
Скажи, зачем ты приходишь сюда?
     - Отчего я прихожу сюда? - повторила она чуть отстранено, словно будучи
наедине с собой -  Мне желается, Павел, увидеть вас.  Вы  неотступно  стоите
перед моими глазами, и мне кажется, я прихожу сюда,  чтобы убедиться в вашей
реальности...  Ведь  вы  можете исчезнуть  в  любую  минуту.  Мы  все  можем
исчезнуть безвозвратно,  -  уже заворожено  шептала она,  полуприкрыв в этом
молебне глаза, становясь  чуждой мне,  не оставляя  следа от упомянутой мной
ранее близости.
     Я ненавидел этот ее ностальгический и в то же время жутковатый шепот. Я
уже не улавливал токи ее души, она как бы облекалась в  непроницаемый саван,
в твердыню кокона, из  которого вышла, быть может, опрометчиво. Я подозревал
-  она хотела  меня  предупредить,  но  отчего  недоговаривала?  Если желала
уберечь - то почему столь неуверенно?
     Я провожал ее до окраинных домов слободы, украдкой пожимал ее пальцы, и
она уходила по каменистой, заваленной нечистотами тропинке навстречу женским
воплям, истошному детскому визгу и возбужденным мужским голосам...

     ___________

     То   утро   выдалось   пасмурным.   Я   направился  в   училище   через
железнодорожный  переезд. Вдали,  у  семафоров, и  поблизости, у  водокачки,
протяжно  перекликались  паровозные  гудки.  Туман,  как  занавесом,  прятал
очертания  вокруг, и  только  в стороне быстрые ритмические  звуки,  которые
издавало под тяжестью шагов угольное крошево, указывали на то, что я не один
на тропе.  Я  зачем-то  поспешил  нагнать  незнакомца  в цивильном костюме и
летней шляпе, - он не походил на дачника, что собираются поутру на платформе
в ожидании пригородного. Я бы сказал, что он был  вызывающе хорошо  одет для
столь заброшенного места. Внезапно в стороне донесся слабый выкрик, и мы оба
разом  поворотили  головы  и  убавили  шаги, а с  угольной  кучи  неподалеку
сорвалось некое приземистое вихлястое существо, чуть  ли не лохматая  хромая
собака. Неожиданно пробудившееся ощущение тревоги принудило меня укрыться за
штабелем шпал, в то время как неизвестный щеголь с радостным восклицанием со
всех ног  бросился к  тому  перемазанному  угольной пылью  существу, обнял и
принялся горячо  целовать  обросшее густой  нечесаной шерстью  лицо. В  свой
черед  безногий  калека Пров  (а  это  был он) со  счастливым  поскуливанием
принялся жадно лобызать господина в цивильном костюме, исхитрившись  стянуть
с  него  двубортный  сюртук,  а   следом   кинуть  оземь  свою  замусоленную
косоворотку.  Раздался  хлопок,  как  будто вылетела  пробка  из  бутылки  с
шампанским, и в проясняющемся воздухе я увидел,  как лопнули  ремни и отпали
колодки с обрубков ног калеки. Пров дико закричал, густая кровь окропила его
корявые руки, заструилась по шее, хлынула по рваным  порткам. Нищий был омыт
кровью, словно новорожденный, а тот господин все продолжал ненасытно усыпать
поцелуями  омерзительное  чело,  как бы  в стремлении облегчить родовые муки
своего возлюбленного; упал на колени, порывисто обнял его грудь, притиснулся
к ней спасительно и блаженно почти что у самой земли, и в тот  же миг калека
с  просветлевшим  лицом поднялся  на ноги, коих  у  него не  было мгновеньем
раньше, ответно обхватил того господина, и они оба воспряли над кучами угля,
над землей, уподобившись едва приметным отсверкивающим теням.  Торжественная
тишина  установилась в  те  минуты над  подъездными путями, и  мелкий  дождь
окропил землю.
     Виденная картина еще долго стояла у меня перед  глазами и  повлияла  на
мое  решение  с Трубниковым:  этот неотесанный мужлан наверняка знал больше,
чем говорил.
     ...Архитектурный  ордер  театра с  остроконечным  полушарием  купола  и
высоким  полукружьем  стен напоминал очертаньями  неведомый корабль, готовый
унестись в  небеса. Я  нашел Трубникова  в  аванложе второго яруса.  Стоя  в
проеме в обрамлении вишневых гардин, он зычно руководил установкой декораций
на сцене.
     -  А, Павел Дмитриевич,  наконец-то  пожаловали!  Милости просим,  -  с
довольно неожиданной любезностью приветствовал он, мельком глянув на меня. -
Вазу ставь за фонарем...  Не  туда,  олухи. Ограду тащите ближе к кулисам...
Расставляйте без меня, - повелел он подмастерьям, после чего без промедленья
мы  спустились  в  гримерную, стены  которой пестрели афишами, а на столиках
скопилось великое множество разнокалиберных пузырьков, флаконов и бутылок.
     -  Что происходит,  Иван Демьянович?  Растолкуйте  мне,  Бога  ради,  -
приступил я без околичностей.
     -   Происходит  то,  что  всегда   происходило,  -  философски  заметил
Трубников, поднеся к ноздре один из пузырьков и принюхавшись.
     - Вы великолепно понимаете, о чем я! - настаивал я.
     -  Да  уж  какие  могут  быть секреты...  -  многозначительно отозвался
Трубников, затем раскинул руки, рявкнул: - Ты огорчил меня и вводишь в грех!
Завидно мне, что лорд Нортемберленд - отец такого доблестного сына!
     - Прекратите паясничать!
     - Ежели  по-сурьезному, Павел Дмитриевич,  - тадысь вам не позавидуешь,
изрек  он  мрачно.  - Положили  они  глаз на вашу милость  и  в  сети манят,
душегубы.
     - Какие сети?
     - Известно какие... Они и меня сподобились увлечь в свой омут, да не на
таковских напали, не дался я, - он помолчал, что-то вспоминая. - Кто Богу не
грешен, тот и царю не виноват: нет моей вины ни перед кем.
     - Помилуйте, о чем вы?
     - Известно о чем, - бесстрастно молвил Трубников. - Они и за ней, стало
быть, охотятся...
     Он  подошел к одному из шкафчиков,  пошарил на полке и выложил  на стол
зачерствевшую  буханку, откушенную  луковицу  и, пригнувшись,  из  потайного
места вынул бутыль с лиловой жидкостью.
     -  До  нашего  знакомства  Юленька  подавала  в  ресторане,  что  возле
железнодорожной  станции. Я тадысь задолго гастролировал, - тут он  наполнил
до  краев  стаканы  и  торжественно  вознес  руку  ("я  гастролировал"  было
произнесено тоном, каким говаривают обласканные судьбой артисты).
     В три глотка он осушил стакан, крякнул, понюхал  луковицу, мокнул ее  в
солонку и,  с  хрустом  пережевывая с хрустом: - Доводилось, сами понимаете,
частенько  сиживать  в  том  занюханном  кабаке. Помалу привык я  к Юленьке,
ненаглядной моей, сноровистой и молчаливой, не походившей на других дамочек,
что  запархивали  туда  известно  с  каким  интересом.  Зацепила  она  своим
горестным молчанием меня за  сердце;  вижу, что прихожу в тот  кабак одно за
тем, чтобы взглянуть на нее,  как на  икону, писанную дивным  мастером, -  и
вправду,  робел и каялся  я  перед ней,  как  грешник перед  святой, но  все
скрытно, в  пьяном  упрямстве,  покуда  не  обрыдли мне  такие  бессловесные
телячьи ухаживания и не сказал я  себе: "Уведу ее!" - и увел. Взял за руку и
увел! Она не противилась, ждала  того.  Грешник, погрязший  в тине  пороков,
увел праведницу, -Трубников  с внезапной злобой посмотрел в мои глаза. -  Ты
мне  не веришь, а  ты возьми да поверь... - снова  пожевал губами, сплюнул и
продолжил: - Стали мы с  ней жить-поживать... Нашел я ей  место в пошивочной
мастерской  при  театре,  повелел  бабам  не бранить  ее и  сам присматривал
попервости,  покуда  не  приноровилась она к  незнакомым  людям  и к  новому
ремеслу... Зауважала меня  Юленька, встречала с благоговением, никто никогда
так в  мои очи не  заглядывал - будто  волшебный шелковый  платок,  душу мою
вынимала и оглаживала  с  любовью  на коленях. Говорила,  что  давно, еще за
неведомым горизонтом, меня признала, а я  грязный, чумовой,  буйный и тадысь
шибко пил, однако  ж ни разу рука на нее не  поднялась, покуда однажды,  без
всякой  оказии,  не  заглянул  в  мастерскую,  а  Юленьки-то  моей,  кроткой
наперстницы,  и  след простыл.  Где ж моя душенька?! Заслабела, говорят мне,
головка  у нее  закружилась,  вот  к дохтуру ее  и повели.  К какому  такому
дохтуру?!  Я  -  домой, нету ее. К вечеру является: я,  говорит,  заслабела,
кровь носом  пошла, у дохтура была. "Попей  чайку  с медом  и корешками,  да
ляжь", - говорю,  а  у самого на сердце кошки  скребут: вроде все так, да не
так, какая-то не такая вернулась она от того дохтура, глаза горят, щеки алые
лихорадочные, голос дрожит, а  сама норовит подальше от лампы  быть, чтоб я,
значится, состояния ее не приметил, прячется... А меня любопытство разобрало
- что за дохтур такой выискался, что Юленьку мою в  волнение вверг? Миновала
не иначе неделя, вернулся я поздно,  в притворном хмелю,  и неоткладно спать
повалился,  дал  храпака,  а   сам  одним  глазом  посматриваю:  не  ложится
супружница,  склонилась  возле лампы, пяльцами  колдует.  Потом вдруг быстро
обернулась,  - мол, сплю  ли я? - украдкой выхватила какую-то тряпицу из-под
матрасишка, отерла ладонь  и  снова под  матрац сунула, да так  не  единожды
делала. Сами  понимаете,  Павел Дмитриевич, -  опять перешел  он на  "вы", -
невтерпеж  мне  было  рассвета  дожидаться! Только  посветлело,  отправил  я
супружницу  с  ведрами к колодцу, а  сам  кинулся  к  тому  матрасику,  -  а
тряпица-то  вся  сочится  свежей  кровушкой!  "Где  ладонь-то  поранила?"  -
спрашиваю  сурово,  когда  Юленька  вернулась.   -   "С  чем  это  вы,  Иван
Демьянович?"- молвит удивленно. - "Не обманывай  мужа  своего, -  говорю,  -
видел, как ты к ране прикладывала", - и достаю тряпицу из потайного места. -
"Постыдитесь  Бога,  Иван  Демьянович, что вы такое подумали:  женская хворь
меня одолела, вот и тряпица сгодилась, а ладони -  глядите", - и протягивает
обе сахарные ручки, а на них ни царапины.
     "Не вой на луну, сам оплошал, - провела  меня Юленька", - молвил я себе
и вознамерился наведаться к тому дохтуру. Знакомые  бабы  стезю к семистенку
на выселках показали, и вот взобрался на поленницу, заглядываю в оконце - не
видать  ни черта! Высматриваю, высматриваю, аж шею заломило, и тут кто-то со
спины  кулачищем  прямиком  мне  в  темечко  приладился. Ахнул я, свет белый
померк, и очнулся я на заре, заваленный по грудь поленьями... Однако ж хитра
баба  казанская, да похитрей  астраханская - в  другой  раз  высмотрел я их,
отыскалась  щелочка. В одну из  ночей потянулась вереница людская  к порогу,
заскрипели дверные петли, затеплилось оконце. Подкрался  я, гляжу - толпится
в  горнице  народец, и вдруг входит он в черном клобуке, морда перекошенная,
что  тот Мефистофель, и  давай  обезьяньей  волосатой рукой осенять тех, что
бухнулись  перед ним  на  колени  с  непокрытыми головушками, да  не  святым
крестным  знамением,  а как бы  дьявольской  петлей,  как  бы удавку  на шею
накидывал...  Вот все,  что подсмотрел я, Павел Дмитриевич. Ежели  мало,  не
гневись,  выложил все,  без  утайки, -  Трубников  долил остатки  самогона в
стакан, выпил и  тяжко  выдохнул:  -  И такая  тоска меня разобрала  от  той
картины, что  напился я  вдрызг да пошел кулаками  деревья рубить  и в ту же
ночь руку на Юленьку поднял, чего себе до гроба не прощу...
     - Как же они сподобились увлечь вас? - спросил я напрямую.
     - Как?!  - исподлобья глянул Трубников. - Обыкновенно...  Я и поныне  к
тому дому на выселках хожу, - а почему, ума не приложу сам.

     ____________


     В воскресенье  грянуло с небес страшное виденье: над городскими крышами
завис раздутый вкривь и вкось мешок, под мешком - грубо сколоченная клеть, а
в веревочной петле,  подвязанной к  нижней перекладине,  болтается человек с
раздвинутыми ногами.
     Я замер  в  немоте ужаса  посреди  толпы  на  площади.  Ветер  подгонял
уродливо раздутый холщовый пузырь,  под  ним раскачивался полураздетый труп.
Люди подле  меня  поспешно крестились  и шептали заговоры, я же не находил в
себе  сил  шевельнуться, заворожено следил,  как  приближается  клеть.  Ноги
повешенного  коснулись  карниза,  подломились,  а тело  неловко  завалилось,
чтобы,  дернувшись в  петле,  обратить  к  народу синюшное набрякшее  лицо с
закушенным языком. "Спаси Никола-угодник и  помилуй!" - ошалело пробормотала
рядом бабка.
     Переборов себя, я сделал несколько шагов  к тому месту,  где должен был
опуститься  дьявольский  шар,  но  жандармы,  расчищавшие проход для  кареты
скорой помощи, отпихнули меня.
     Я знал несчастного - это был Леонтий. Чем  и кому  досадил  щеголеватый
гувернер?  Кто  свершил   над  ним  чудовищную  казнь?   Я  чувствовал,  что
трагический случай  каким-то образом  касается  и  меня, что  бы  я  незримо
припутан  к  той ужасной  клети.  Я  был довольно  коротко  с ним  знаком  и
доподлинно знал, что Леонтий частенько хаживал куда-то поздними вечерами, но
не  к своей вдовушке, которую  он  навещал  обыкновенно  днем.  Поэтому  при
встрече я попросил Трубникова:
     - Покажите мне тот дом на выселках,  о котором вы намедни рассказывали,
Иван Демьянович.
     -  А не боязно вам  станется,  господин дохтур?  - усмехнулся  невесело
Трубников.
     - Чего ж бояться? - бодро отозвался я.  - Бойся не  бойся, а  судьбу не
обманешь.
     День да ночь - сутки прочь. Раньше обычного закончив занятия в училище,
я  нанял  извозчика  и  отправился  в  условленное  время туда, где меня уже
дожидался Иван Демьянович. К  слову сказать,  я переменил свое мнение о нем.
Невзирая  на склонность к дурачеству  и  лицедейству Трубников при ближайшем
знакомстве  выказывал  некоторые  похвальные  черты: известную  глубину ума,
душевную   зоркость   и,   если   не  саму   доброту,   то   какую   никакую
снисходительность. Когда  я  подъехал, он подчеркнуто  любезно  беседовал  с
неизвестной  мне  пожилой  дамой  в  соломенной шляпке, кофте  с оборками  и
тяжелой плюшевой юбке. Дама с вялым кокетством обмахивалась перьевым веером,
слушая Трубникова. Завидев меня, он поспешил попрощаться с ней и, отвечая на
мой немой вопрос, пояснил:
     - Семь лет назад она пела в хоре и отменно подпевала мне в постели.
     Я  был сосредоточен и никак не отозвался на его реплику. Мы проехали на
дрожках до конца улицы, где помещалась бельевая лавка, после чего я отпустил
извозчика,  а Иван  Демьянович повел меня, придерживая за локоть  и о чем-то
громко разглагольствуя (он был навеселе). Я же старался запомнить дорогу.
     Тот двухэтажный особняк выделялся  в ряду других. Он стоял  в отдалении
от  дороги, в низине, в болотистом месте, и разводы плесени покрывали  доски
над фундаментными  камнями.  Деревянные  колонны с  резными капителями несли
балконы  с  довольно высокой, не меньше трех  аршин,  балюстрадой.  Когда мы
приблизились,  на  одном   из  балконов  мелькнул  подол  платья  и   следом
захлопнулась стеклянная дверь.
     -  По  правде  говоря,  нынче не  тянет  меня  сюда, -  чуть озабоченно
пробормотал Трубников и  приложил  ладонь к  воспаленным  глазам. - За  вами
должок, Павел Дмитриевич,  - как вы  уже  сообразили, я  не прочь опрокинуть
чарку-другую  рома в какой-нибудь занюханной таверне,  как говаривали пираты
сэра Фрэнсиса Дрейка.
     В  глубине  двора  темнел флигель.  Меня  удивило,  что  к строению  не
подступал сад, вообще не было деревьев в пространстве,  обрамленном забором,
если не считать нескольких кустов крушины, сирени и черемухи у крыльца.
     - Почему здесь нет сада? - спросил я. - Чтобы деревья не мешали обзору?
     - Вопрос не ко мне, Павел Дмитриевич, - усмехнулся Трубников.
     -  Что   за  кудесник-лекарь  скрывается  в  этом   особняке  и  какими
спасительными  снадобьями он врачует, коли Юлия прилюдно попросилась к нему?
- вслух задался я.
     У стены флигеля лежали остатки поленницы. Через двор прошагал мещанин с
непокрытой головой,  в просторной рубахе и начищенных сапогах.  Он подошел к
колодцу, чтобы  набрать полное ведро, зачерпнул висевшей на цепочке жестяной
кружкой  и выпил  с такой  жадностью, как пьют  после бани.  Следом  баба  в
сарафане вынесла пуховик, разложила  его на  жердях и принялась поколачивать
скалкой.
     - Слышь, Агриппина, а  кадысь гувернера-то хоронют?  - спросил мещанин,
утерев губы.
     -  Сказывают, к завтрему, -  отозвалась  баба и еще с  большим усердием
заколотила палкой о перину.
     Когда я, простившись с Трубниковым, возвратился к  себе, меня придавила
скорбная  и торжественная  тишина, по  которой можно  безошибочно определить
покойника в  доме.  Слышались приглушенные голоса. Дверь в  комнату  Леонтия
была  отворена,  я, робея,  переступил  порог,  торопливо и как-то  виновато
перекрестился  перед гробом  в обрамлении свечей.  Какие-то господа негромко
переговаривались  в  коридоре.  Я поднялся к себе,  почувствовав  тошноту от
притворно-сладкого запаха  пионов,  отворил  створки  окна и лег,  но вскоре
вновь спустился, когда во  двор прибыл катафалк,  чтобы отвезти покойника  в
церковь на отпевание.
     После похорон  Леонтия опустел подъезд. Первым съехал снимавший комнаты
первого  этажа господин с  семейством. Через  неделю  явился  понурый Ермил.
"Злая смертушка подстерегла раба божьего  Левонтия, храни Господь  его душу.
Надобно  и вам,  Павел  Дмитриевич,  поостеречься", -  неуверенно  подсказал
дворовый.
     - От чего поостеречься? Что ты мелешь?
     - Пахмурно нонче стало, -  уклончиво ответствовал  Ермил. - Дурной  дух
застил солнышко.
     - От смерти не откупишься.
     -  Верно, -  кивнул  умный дворовый. - Один раз  мать родила, один  раз
помирать.  Намедни супружница  моя  гадала на чертополохе, сказывает цвет  -
узлы вязать приспела пора. Возвращаемся мы в родные и мне, и супружнице моей
места, в деревеньку Завидное,  откуль  мы родом, к тетке  Фитинье.  Так  что
прощевайте, Павел Дмитриевич! Простите на глупости, не судите на простоте, -
мы обнялись и трижды поцеловались.
     Я люблю одиночество,  но оно приходит разным. Есть одиночество в толпе,
в окружении равнодушных  один  одному человеков,  но случается  то  поистине
жуткое,  неотвратное одиночество,  когда остаешься  наедине  с  неведомой  и
враждебной тебе силой.
     Как  только  подъезд  опустел,  я возрадовался.  Я познал прилив некоей
сакральной свободы,  я ступал по ступеням лестницы в  свой номер как в храм,
наслаждаясь безмолвием за дверьми и не слыша скрипа половиц, пребывая в  том
особенном  вдохновении, когда представляется, что ступени  возносят тебя  на
новую,  непознанную и  лучезарную высоту жизни.  Однако прекраснодушный  мой
порыв длился недолго. Вскор